то другого? Но я не могу отвергнуть участливый жест юноши.
Пробормотав «спасибо», я заталкиваю книжку в сумку, где она лежит
весь вечер, точно тикающая бомба.
Я собираюсь готовить ужин, чувствуя себя разбитой и рассеянной.
Отправляю Белу в магазин за чесноком, а потом за перцем. Я едва
чувствую вкус еды. После ужина занимаюсь с Джонни, отрабатывая с
ним произношение слов. Мою посуду. Целую детей на ночь. Бела
уходит в кабинет, чтобы послушать Рахманинова и почитать
еженедельник. В прихожей у входной двери висит моя сумка, в ней по-
прежнему лежит книга. Сам факт, что она находится в моем доме, уже
внушает мне беспокойство. Я не буду читать ее. Не обязана. Я была
там. Я не стану причинять себе боль.
После полуночи любопытство берет верх над страхом. Я крадусь в
гостиную и долгое время сижу в
лужице света от настольной лампы,
книга у меня в руках. Я начинаю читать.
Эта книга не стремится быть отчетом о
событиях и фактах, а
лишь <стремится> рассказать о личном опыте и переживаниях –
каждодневном
мучительном
существовании
миллионов
заключенных. Это голос изнутри концлагеря, как определил ее один
из выживших
[29]
.
Мурашки бегут по коже. Он обращается ко мне. Он говорит для
меня.
Другими словами, книга пытается объяснить, какова была
будничная жизнь концлагеря и как она отражалась в душе обычного
заключенного.
Он пишет о трех фазах жизни узника, начиная с прибытия в лагерь
смерти и ощущения «иллюзии отсрочки». Да, я очень хорошо помню,
как мой отец услышал играющую на перроне музыку и сказал, что это
место не может быть плохим. Помню, как Менгеле провел пальцем
между жизнью и смертью и сказал абсолютно будничным тоном: «Ты
очень скоро увидишь свою маму». Затем наступает вторая фаза:
попытка адаптироваться к немыслимому, к тому, чего не должно быть.
Выдерживать избиения, которыми руководят капо, вставать вне
зависимости от того, насколько ты голоден, замерз, устал или болен,
есть суп и прятать хлеб, смотреть, как исчезает собственная плоть,
отовсюду слышать, что смерть – единственное спасение. Даже третья
фаза, спасение и освобождение, не является окончанием заключения,
пишет Франкл. Оно может продолжаться в горечи, разочаровании,
борьбе за смысл жизни и счастье.
Я смотрю в лицо тому, что изо всех сил пыталась спрятать. И пока
я читаю, понимаю, что не чувствую себя запертой или пойманной,
вновь заключенной в том месте. К моему удивлению, мне не страшно.
С каждой новой страницей мне хочется написать свои десять. А если я
расскажу собственную историю, тогда когти прошлого не сожмутся
сильнее, а разомкнутся? Если разговоры о
прошлом способны
излечить от него, а не упрочить? Если тишина и отрицание не
единственный выбор, который можно сделать после чудовищной
потери?
Я читаю, как Франкл идет на свой рабочий участок в ледяной
темноте. Холод собачий, надсмотрщики грубые, узники спотыкаются.
В
центре физической боли и нечеловеческой несправедливости
Франкл начал думать о своей жене. Ему привиделись ее улыбка, ее
взгляд, и его пронзила мысль:
…Любовь – это
конечная и высшая цель, к которой может
стремиться человек…
Я понял, что человек, у которого ничего не осталось на этом
свете, все еще может познать блаженство, хотя бы только на
короткое мгновение, в
мысленном общении со своими любимыми.
Мое сердце раскрывается. Я плачу.
Просто запомни: никто не
отнимет то, что у тебя в голове. Моя мама говорит со мной с этих
страниц, из давящей тьмы поезда. Не нам выбирать, изгнать ли тьму,
но в наших силах разжечь огонь.
В те предрассветные часы осенью 1966 года я читаю эти строки, в
которых заключена вся суть учения Франкла:
…У человека можно отнять все, кроме одного – его последней
свободы:
выбрать
свое
отношение
к
любым
данным
обстоятельствам, выбрать свой путь.
Каждое мгновение – это выбор. Неважно, сколь разрушительным,
ничтожным, несвободным, болезненным или тягостным был наш опыт,
мы сами всегда выбираем, как к нему относиться. И я наконец
начинаю понимать, что у
меня тоже есть выбор. И осознание этого
изменит мою жизнь.