Эдит Ева Эгер, при участии Эсме Швалль-Вейганд Выбор

боль, горе было так глубоко, что долгие годы я ни с кем не могла
говорить о нем.
Мое прошлое все еще преследовало меня: каждый раз, когда я
слышала сирену, чьи-то тяжелые шаги или крики людей, возникало
тревожное, сбивающее с толку чувство. Это и считается травмой – как
я когда-то усвоила, – если почти все время ты нутром чувствуешь: что-
то не так или вот-вот случится нечто ужасное; если на страх тут же
возникает непроизвольная реакция тела, говорящего о необходимости
спасаться бегством, найти убежище, спрятаться от опасности, которая
повсюду. Моя травма до сих пор может проявиться из-за какой-нибудь
будничной встречи. Внезапный взгляд или специфичный запах могут
отбросить меня назад в прошлое. Мое знакомство с капитаном
Джейсоном Фуллером случилось более чем через тридцать лет, как
меня освободили из концентрационного лагеря времен холокоста.
Сейчас, когда я пишу книгу, прошло уже больше семидесяти лет.
Происшедшего уже не изменить, и забыть его невозможно. Но со
временем я поняла, что в состоянии выбирать, как реагировать на
прошлое. Я могу чувствовать себя несчастной и могу быть полна
надежд, могу чувствовать себя подавленной и могу быть счастливой. У
нас всегда есть такой выбор, есть возможность контроля. Я здесь и
сейчас, это настоящее – я приучила себя повторять это снова и снова,
пока не ослабевало паническое состояние.
Бытует расхожее мнение: если вас что-то волнует или вызывает
тревогу, то просто не нужно обращать внимания. Не зацикливаться. Не
касаться этой темы. Таким образом мы избегаем думать и говорить о
старых травмах и невзгодах и обходим стороной сегодняшние
неудобства и конфликты. Долгое время, уже в зрелом возрасте, мне
представлялось, что мое выживание в настоящем зависит от того,
смогу ли я удержать тьму своего прошлого под замком. В первые годы
иммиграции, которые пришлись на 1950-е и которые я провела
в Балтиморе, я даже не знала, как по-английски произносится слово
Аушвиц. Не то чтобы я собиралась рассказывать о своем пребывании
там, даже если могла бы это сделать. Мне не хотелось ничьей жалости.
Не хотелось, чтобы кто-то знал.
Мне просто хотелось быть этаким Янки-дурачком
[4]
. Без акцента
говорить по-английски. Спрятаться от прошлого. В отчаянном
стремлении стать частью общей жизни, в вечном страхе, что прошлое

поглотит меня, я усердно работала над тем, чтобы скрыть свою боль.
Тогда я еще не понимала: мое молчание и желание быть принятой – и
то и другое основанные на страхе – на самом деле были способами
убежать от самой себя. Я не понимала, что, решив отвернуться от
прошлого и себя настоящей, я продолжала оставаться несвободной –
несвободной спустя десятилетия после реального заключения. И это
был мой выбор. Я владела своей тайной, а моя тайна владела мною.
Впавший в ступор капитан армии, неподвижно сидевший на моем
диване, напомнил мне о выводе, к которому я в итоге пришла: когда
мы загоняем свою правду и свои истории в подполье, уже секретность
становится и нашей травмой, и нашей тюрьмой. Боль при этом не
уменьшается, а то, что мы отказываемся принимать, становится чем-то
вроде кирпичных стен с железобетонной конструкцией, откуда не
вырваться. Когда мы не позволяем себе оплакивать свои потери,
душевные раны и обманутые надежды, то обречены переживать их
вновь и вновь.
Свобода начинается, когда мы учимся принимать случившееся.
Свобода означает, что мы набираемся смелости и разбираем свою
тюрьму по кирпичику.
Боюсь, плохое случается со всеми. Этого мы изменить не можем.
Загляните в свое свидетельство о рождении – там сказано, что жизнь
будет легкой? Нет. Но многие из нас застревают в травме и горе, не в
силах познать жизнь во всей полноте. И это можно изменить.
Недавно, в ожидании рейса домой в Сан-Диего, я сидела в
международном аэропорту имени Кеннеди и разглядывала лица
проходящих мимо совершенно мне незнакомых людей. Увиденное
глубоко задело меня. Я отмечала скуку, ярость, напряжение,
беспокойство, смятение, печаль и, что самое удручающее, пустоту.
Радости и смеха наблюдалось мало, и от этого становилось совсем
грустно. Ведь даже самые унылые мгновения жизни дают
возможность испытывать надежду, душевный подъем, счастье.
Обыденное течение дней тоже жизнь. Как жизнь тяжкая или крайне
напряженная. Почему мы так любим крайности: либо тратим
немыслимые усилия, дабы почувствовать себя живыми, либо всецело
ограждаем себя от любых жизненных ощущений? Неужели столь
трудно привнести в свое существование живую жизнь?

Если спросить меня, какой самый распространенный диагноз у
людей, ко мне обращающихся, вряд ли я назову депрессию или
поcттравматическое стрессовое расстройство, хотя именно эти
состояния чаще всего встречались у тех, кого я знала, любила и
направляла к свободе. Нет, я скажу, что это голод. Мы голодны. Мы
жаждем одобрения, внимания, привязанности. Жаждем свободы
принимать жизнь, познавать себя и быть самими собой.
Собственные поиски свободы и многолетний опыт работы в
качестве клинического психолога научили меня, что страдание –
явление универсальное. Но вовсе не обязательно иметь психологию
жертвы. Есть разница между виктимизацией и виктимностью
[5]
.
Нас всех в течение нашей жизни так или иначе могут сделать
жертвами. Мы все рано или поздно переносим болезни, испытываем
бедствия, сталкиваемся с плохим обращением – и все это бывает
вызвано обстоятельствами, людьми или институциями, над которыми
никто из нас не властен. Такова жизнь. Подобное и называется
виктимизацией. И появляются эти процессы извне. Сосед-хулиган,
начальник-хам, муж-тиран, любовник-обманщик, дискриминационный
закон, несчастный случай, из-за которого мы оказываемся в больнице.
Напротив, синдром жертвы обусловлен внутренним состоянием
человека. Никто, кроме нас самих, не может навязать нам психологию
жертвы. Мы входим в роль жертвы не из-за того, что с нами
происходит, а потому, что принимаем решение держаться своего
мученичества. Начинает развиваться сознание жертвы – сознание,
ломающее наше мировоззрение и наш образ жизни; сознание, с
которым мы становимся людьми негибкими, порицающими,
безжалостными, 
требующими 
карательных 
санкций,
пессимистичными, застрявшими в своем прошлом, с отсутствием
здравых ограничений. Мы выбираем психологию жертвы, сами
заключаем себя в застенок и превращаемся в собственных
тюремщиков.
Хочу сразу прояснить одну вещь. Говоря о жертвах и выживших, я
не возлагаю вину на жертв – многие из них не имели ни единого
шанса. Я никогда не стала бы осуждать ни тех, кого отправляли в
газовые камеры, ни тех, кто тихо угасал на нарах, ни даже тех, кто сам
бросался на колючую проволоку под напряжением. Я скорблю по
каждому, кто подвергся насилию и был обречен на гибель. Я живу,

чтобы помогать людям расширять свои возможности в их
противостоянии любым жизненным испытаниям.
Кроме того, хочу сказать, что не существует иерархии страдания.
Нет ничего, что делало бы мою боль сильнее или слабее вашей; нельзя
начертить график и отмечать на нем уровень значимости того или
иного горя. Я часто слышу от своих пациентов: «Мне сейчас очень
нелегко, но разве я могу жаловаться? Это же не Аушвиц». Подобное
сравнение приводит к тому, что человек, преуменьшая собственные
страдания, не дает им должной оценки. Чтобы не ощущать себя
жертвой, а жить, как говорится, припеваючи, нужно полностью
принимать как свое прошлое, так и настоящее. Если мы пытаемся
умалить боль; если наказываем себя за то, что сбились с жизненного
пути или замкнулись в горе; если отмахиваемся от житейских невзгод
только потому, что кто-то считает их незначительными, – мы всё еще
предпочитаем для себя путь жертвы. Мы так и не видим вариантов
выбора. Мы продолжаем судить себя. Я не хочу, чтобы вы, услышав
мою историю, сказали: «Мои страдания не так значительны». Мне
хочется, чтобы вы сказали: «Если она смогла так, значит, смогу и я!»
Однажды утром у меня шли друг за другом две пациентки – обеим
немного за сорок, у обеих были дети.
У первой женщины дочь умирала от гемофилии. Большую часть
визита она прорыдала, вопрошая, как Бог смеет забирать жизнь ее
ребенка. У меня так болела душа за нее – она полностью посвятила
себя заботе о дочери и выглядела абсолютно опустошенной из-за
неумолимо приближающейся потери. Она злилась, впадала в отчаяние
и не была уверена, что сможет пережить этот удар.
Следующая женщина приехала ко мне не из больницы, а из
загородного клуба. Она тоже большую часть сеанса провела в слезах.
Ее расстроил новый кадиллак – его совсем недавно доставили ей, и
автомобиль оказался не того оттенка желтого, который она желала. На
первый взгляд, проблема была пустяковой, особенно по сравнению с
горем предыдущей женщины. Но я хорошо знала эту пациентку и
понимала, что плач из-за цвета машины на самом деле плач отчаяния
по поводу несложившейся жизни. Все шло не так, как ей хотелось бы:
одиночество в браке; сын, в очередной раз выгнанный еще из одной
школы; загубленная карьера, от которой она отказалась, чтобы больше
быть с мужем и ребенком. В нашей жизни часто за мелкими

огорчениями прячутся более серьезные обиды; в незначительных,
казалось бы, переживаниях отражается глубокая боль.
В тот день я поняла, что двух моих пациенток, таких на первый
взгляд разных, многое объединяет – и не только друг с другом, но и со
всеми людьми. Обе женщины реагировали на ситуации, которые они
не могли контролировать, в которых их ожидания не оправдались. Обе
страдали, и каждая ощущала себя в бедственном положении. Все
получалось не так, как они хотели или ожидали; они пытались
примирить то, что случилось, с тем, что должно было бы быть. Боль и
той и другой была настоящей. Каждую настигла своя человеческая
драма: когда мы обнаруживаем себя в неожиданных ситуациях,
которые, как нам кажется, мы не готовы вынести. Обе женщины имели
право на мое сочувствие. У обеих была возможность залечить свои
раны. Эти женщины, наравне со всеми нами, могли сделать выбор: как
относиться к случившемуся и что делать дальше. И несмотря на то что
их жизненные обстоятельства уже не изменятся, обе обладали
возможностью избавиться от роли жертвы и стать выжившими. У
оставшихся в живых нет времени спрашивать: «Почему я?» Для них
существует лишь один вопрос: «Что дальше?»
На каком бы этапе своей жизни вы сейчас ни были: наслаждаетесь
ли вы ранней молодостью, вошли ли в зрелый возраст или достигли
старости; познали ли вы глубокие страдания или только начали
сталкиваться с трудностями; переживаете ли свою первую
влюбленность или, находясь уже в преклонном возрасте, навсегда
проводили своего спутника жизни; приходите ли в себя после
перевернувшего все ваше существование события или пребываете в
ожидании хоть каких-нибудь перемен, могущих сделать вашу жизнь
радостнее, – в любом случае я буду рада помочь вам. Я расскажу, как
найти способ сбежать из своего внутреннего концлагеря, созданного
вашим сознанием; как стать тем, кем вы должны быть. Я хотела бы
помочь вам обрести свободу: независимость от прошлого, от неудач и
страхов, от гнева и ошибок, от сожалений и неизбывного горя –
свободу наслаждаться безграничным и щедрым праздником жизни.
Мы не в состоянии заказать себе жизнь, в которой не было бы места ни
горю, ни боли. Но мы можем решить стать свободными, спастись от

прошлого и, невзирая на то, что выпало на нашу долю, объять все
возможное. И я приглашаю вас сделать выбор в пользу свободы.
На пятничный ужин мама всегда пекла халу. Подобно шабатному
хлебу, сплетенному из трех полосок теста, моя книга состоит из трех
линий: это история моего выживания, история моего исцеления и
истории дорогих мне людей, которых я имела честь выводить на путь
освобождения. Я изложила свой опыт так, как я его помню. В
рассказах о моих пациентах суть их случаев отражена точно, но имена
и нюансы, по которым их можно было бы узнать, я изменила;
в некоторых случаях я добавляла эпизоды историй других людей,
решавших со мной аналогичные проблемы. Теперь вам предстоит
прочитать историю выбора – иногда большого, иногда малого, –
выбора, который может провести человека от травмы к победе, из
тьмы к свету, из заточения к освобождению.

жүктеу/скачать 2,67 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: