ЧАСТЬ II  ГЛАВА 12

ГЛАВА 12 
Джонни Фонтейн жестом отпустил лакея. «До утра, Билли!» — сказал
он.
Негр-дворецкий, распахивая перед Джонни дверь в просторную
гостиную, где стоял обеденный стол, с видом на Тихий океан, отвесил
хозяину поклон, содержащий понимания больше, чем почтения: Джонни
сегодня ужинал не один.
Девушку, составлявшую ему компанию, звали Шерон Мур и прибыла
она в Голливуд из Гринвич-Виллидж, Нью-Йорк, в надежде попытать
счастья. Ей выпала крохотная роль у одного из именитых режиссеров, как
раз в ту пору, когда Джонни снимался в картине Уолеса. Джонни нашел, что
Шерон свежа и остроумна, почему и счел возможным пригласить ее к себе
домой. Его приглашения высоко ценились, поскольку Джонни умел все
обставить с королевским величием, так что, разумеется, Шерон согласилась
с радостью.
Вероятно, она ожидала немедленной силовой атаки с его стороны —
от репутации пожирателя сердец он так и не избавился. Но Джонни терпеть
не мог истинно голливудскую манеру «жажды плоти». Если девушка не
интересовала его за столом, она не могла быть интересной в постели.
Конечно, случались исключения, когда после попойки он просыпался
невесть где и невесть с кем, явившейся неизвестно откуда. Но теперь, когда
с одной женой он развелся, а с другой разъехался, да и числилось за ним с
тысячу голливудских красоток, отношения с прекрасным полом утратили
очарование новизны. Во всяком случае, относился он к ним куда проще. И
лишь изредка испытывал теплую симпатию к кому-то, как к этой Шерон
Мур, с которой обедал сегодня.
Сам он ел немного, но хорошо знал, от какой уймы вкусных вещей
приходится отказываться голливудским девочкам, чтобы скопить на
достойное платье, а ведь платье — их визитная карточка, проще
поголодать, чем обойтись без него. Зато получив приглашение отобедать,
бедняжки обычно наверстывали упущенное, и, зная это, Джонни не
скупился на изысканные угощения. Напитки тоже были на любой вкус:
шампанское в серебряном ведерке, шотландский и ржаной виски, коньяк,
ликеры. 
За 
дамой 
Джонни 
предпочитал 
ухаживать 
сам. 
Все
приготавливалось заранее, а он только подкладывал в тарелку и подливал в
бокал.

После обеда они перешли из столовой в ту часть гостиной, где одна
стена сплошь состояла из стекла и выходила на Тихий океан. Под голос
Эллы Фицжеральд, звучащий с пластинки, Джонни устроился на диване
рядом с Шерон. Их треп был легким и ни к чему не обязывающим. Он
расспрашивал ее, была ли она в девчонках сорванцом или наоборот,
влюблялась ли в мальчишек или они сами за ней бегали, казалась себе
хорошенькой или дурнушкой, и какой у нее тогда был характер — веселый
или замкнутый. Он любил поболтать на такие темы перед тем, как заняться
любовью, они вызывали ностальгию и нежность.
Им было уютно сидеть вот так рядом, будто между ними давно уже
сложились отношения более прочные, чем случайная голливудская связь.
Он потянулся к губам Шерон, подарив ей прохладный дружеский поцелуй,
она ответила тем же.
За широким окном в голубом лунном свете плескалась безмятежная
океанская гладь.
— А что ж ты свою пластинку не ставишь? — с иронией спросила
Шерон. Джонни одарил ее одной из самых лучезарных своих улыбок. Его
забавляли ее попытки поддразнить партнера.
— Я еще не настолько свой в Голливуде, — ответил он.
— Ну пожалуйста, поставь что-нибудь для меня, — попросила она, —
или лучше спой! Чтобы было совсем, как кино. Тогда и я, наверное, растаю,
вроде девиц на экране.
Джонни откровенно рассмеялся. В юности он так и поступал, и
результат выходил удивительно одинаковым: его гостьи изо всех сил
старались продемонстрировать, как они млеют от счастья, их глаза
становились зовущими и страстными, будто и впрямь находились перед
всевидящим оком кинокамеры. Теперь же у него и в мыслях не было спеть
для кого-то — уже потому, что много месяцев он вообще не решался петь,
не доверяя голосу, Да, кстати, дилетанты и не представляют себе, как
сильно зависят профессиональные певцы от техники — без ее ухищрений
любой голос звучит совсем иначе, чем на пластинке.
Пластинку-то свою он мог бы поставить для Шерон, Но каково ему,
немолодому и лысеющему актеру, услышать словно из юности донесшийся
полный сил и страсти голос? Наверное, то же испытывают старые толстяки,
когда видят самих себя на юношеских фотографиях стройными и
прекрасными.
— Я не в голосе, — уклонился Джонни, — а если быть откровенным,
мне просто надоело себя слушать.
Шерон отхлебнула из бокала.

— Все говорят, что в новом фильме ты просто супер, — сказала
она. — А правда ли, что они совсем не заплатили тебе гонорара?
— Да заплатили какую-то ерунду, — ответил Джонни.
Он встал, чтобы подлить ей бренди, а заодно угостил сигаретой с
золотой монограммой и щелкнул зажигалкой.
Она с удовольствием затянулась дымом и опять сделала глоток. Он
вернулся на свое место рядом с нею. Себе он тоже подлил бренди, и даже
несколько больше, чем гостье. Он испытывал потребность в этом, чтобы
отогреться и почувствовать прилив энергии.
Обычно бывает наоборот: мужчина-соблазнитель спаивает для
знакомства свою девицу. А ему, как правило, приходилось накачиваться
самому, потому что партнерши куда сильнее горели желанием, чем он сам.
Нервные стрессы, преследовавшие его в последние два года, истощили
силы, и мужские в том числе. Поэтому все чаще Джонни прибегал к
отработанному приему стареющих ловеласов: проведя с очередной юной
птичкой всего одну ночь, он еще некоторое время усердно появлялся с нею
на людях, возил обедать, а затем, всучив дорогой подарок, отделывался от
нее наиболее деликатным образом, не ущемляя девичьего самолюбия.
Таким образом его мужское реноме оставалось неизменным, а девчушка
получала законное право рассказывать всем и каждому о своем романе с
Джонни Фонтейном. Любовными такие отношения, конечно, не назовешь,
но если партнерша мила и молода, почему бы не пойти на это?
Более всего он не переносил наглых и упорных самок, которые
буквально стелились перед ним, преследуя домогательствами, только для
того, чтобы потом сообщить подружкам под большим секретом, мол,
теперь ясно, каков Джонни Фонтейн. При этом они не упускали случая
добавить, что знают мужчин и покруче.
Впрочем, еще хуже были обманутые мужья, не раз за время
голливудской карьеры Джонни потрясавшие его признаниями, что охотно
отпускают женушке ее грех, раз она не смогла устоять не перед кем-нибудь,
а перед самим Джонни Фонтейном, знаменитым певцом и звездой экрана.
Их признания просто вводили Джонни в шок.
Голос Эллы Фицджеральд завораживал. Ему невыразимо нравилась
манера исполнения певицы, чистота тона, ясность фразировки. Он
действительно умел ценить это, может быть, лучше всех. Развалившись на
диване, он почувствовал, как обожженное бренди горло буквально
распирает от желания подпеть пластинке, причем не просто промурлыкать
мелодию, а выдать во весь голос, полной грудью — вместе с вращающимся
диском. Но в присутствии посторонних это было невозможно. Вздохнув, он

отхлебнул еще глоток бренди и положил руку на колено Шерон, ощущая
тепло кожи сквозь тонкий шелковый чулок. В его прикосновении было не
больше чувственности, чем в детской ласке. Но красота и гармония
женских ног всегда волновали Джонни, и сейчас он тоже почувствовал, как
в нем поднимается знакомая сладостная истома, — хоть она еще оставалась
при нем, Что будет, если он лишится желания, как лишился голоса?
Поставив бокал на низенький столик для коктейлей, он всем телом
обернулся к Шерон. Джонни был опытным и умным любовником. В его
уверенных и нежных жестах не сквозила похоть. Губы припали к губам,
руки бережно касались груди. Золотистая кожа Шерон на ощупь казалась
шелковой.
На его поцелуй она ответила тепло, но без особой пылкости. Это даже
понравилось Джонни, ему осточертели девицы, которые воспламенялись от
одного прикосновения, словно были моторами, которые легко запустить
нажимом ничтожной кнопки и которые созданы специально для
производства любовной энергии.
Осторожным и легким движением он чуть слышно коснулся
указательным пальцем впадинки между бедрами Шерон. Это был давно
отработанный прием. Иные партнерши даже не замечали его, во всяком
случае, не воспринимали как первый шаг к обладанию. Другие не знали,
как реагировать, тем более, что в тот же миг Джонни одарял их долгим и
страстным поцелуем. Третьи, наоборот, воспринимали как долгожданный
сигнал и немедленно изъявляли готовность. В юности, пока Джонни еще не
был знаменит и всеми признан, находились девчонки, которые отвешивали
ему за это пощечину. Словом, ощущения всегда оставались достаточно
острыми и прием срабатывал безотказно.
Но не с Шерон. Она спокойно приняла и прикосновение, Джонни, и
страстный поцелуй, а потом так же спокойно отняла свои губы и слегка
отстранилась, потянувшись за бокалом. Это могло означать только
безоговорочный отказ. Что ж, иногда такое случалось. Редко, но случалось.
Джонни тоже взял свой бокал и затянулся сигаретой. Она сказала
мягко:
— Не подумай, что ты не нравишься мне, Джонни. Ты даже
симпатичнее, чем я думала. И не настолько я недотрога. Просто мне нужно,
чтобы меня зацепило всерьез, понимаешь? Чтобы голову потерять.
Джонни усмехнулся. Она все еще нравилась ему:
— А от меня ты не теряешь голову?
Шерон несколько засмущалась:
— Видишь ли, ты стал великим певцом, когда я еще под стол пешком

ходила. Другое поколение, вот в чем дело. Я не кокетничаю, правда. Если
бы меня позвал кто-то из нынешних кумиров, я бы, наверное, не
засомневалась.
Это понравилось ему уже куда меньше.
Девчонка действительно хороша собой и не глупа. Воспользоваться
его связями в мире кино она, по всему видно, тоже не планирует.
Возможно, и впрямь неплохая и прямодушная девчонка. Но с
червоточинкой, теперь он понимал это. Такие тоже попадались ему иногда:
те, что шли на свидание, заранее решив, что в постель не лягут, зато потом
смогут радостно сообщить всем друзьям и подругам, как отказала самому
великому Джонни Фонтейну. Раньше он в таких случаях просто готов был
грызть локти. Теперь, став постарше, понимал все, как есть, и больше не
злился. Но подобные девушки не вызывали у него теплых чувств, и Шерон
теперь тоже. А жаль, ведь сначала она ему очень понравилась.
Не испытывая более никакого влечения к ней, Джонни вздохнул
свободнее. Он выпил еще бренди. Шерон, глядя на Тихий океан за
большим окном, сказала:
— Надеюсь, ты не обиделся, Джонни? Наверное, я веду себя не по
правилам. Здесь, в Голливуде, принято относиться к таким вещам вроде как
к поцелую на прощание. Но я еще не пообтерлась тут.
Букет чувств Джонни Фонтейна трудно передать двумя словами, но
главным все-таки было облегчение. Ему сегодня не придется изображать
выдающегося любовника, соответствуя экранному образу. А потом не надо
будет выслушивать пространные излияния насчет вспыхнувшей в женской
груди страсти с неизменным оттенком киномонологов. Пожалуй, лишиться
неприятностей не менее приятно, чем получить все в наборе —
приложением к женским прелестям.
Они еще посидели немножко, допили бренди, обменялись ничего не
значащими поцелуями. Когда Шерон собралась уходить, Джонни ласково
потрепал ее по щеке, собственноручно поправил на ней платье, одернув
подол над круглыми и золотистыми, как яблоки, коленями девушки.
— Я не в обиде, — сказал он. — Иногда приятно побывать на
старомодном рандеву. — Помолчав, он вежливо добавил: — Может, как-
нибудь еще отобедаем вместе?
Она продолжала держаться с ним в открытую:
— Тебе это надо, Джонни? Стоит ли тратить время зря и только
разочаровываться? Благодарю за приятный вечер, — добавила она с
лукавой манерностью. — Когда-нибудь я буду рассказывать своим детям,
что обедала со знаменитым Джонни Фонтейном у него дома.

Он улыбнулся ей в тон:
— А также о том, что Джонни Фонтейн домогался вас, но вы остались
неприступны.
Оба рассмеялись.
Джонни воспользовался возможностью взять реванш.
— Если угодно, могу выдать в том расписку, — сказал он.
Она помотала головой.
— Нет, правда, если кто-то вдруг усомнится, пусть прямо звонит мне.
Я подтвержу, что гонялся за тобой по всему дому, но ты сумела героически
отстоять свою честь, пойдет?
Он несколько переборщил — получилось довольно хлестко, Лицо
девушки угасло, будто он сделал ей больно в разгар праздника. Она сразу
же поняла, что он откровенно подчеркивает радость ее маленькой победы.
Собственно, ее не очень-то домогались. Может, она сама была не столь уж
соблазнительна для мужчины уровня Джонни Фонтейна, не так
привлекательна, чтобы к ней воспылали страстью. И теперь, если ей
захочется рассказать историю о том, как она отказала великому Джонни
Фонтейну, надо будет по-честному добавлять, пусть даже с усмешкой:
«Правда, он не был настойчив».
— Ну, вдруг когда-нибудь все-таки захочешь еще раз встретиться со
мной. Позвони, ладно? Мне ведь совсем не обязательно укладывать в
постель всех своих знакомых.
— Ладно, — сказала она, уходя.
Джонни остался в доме один. Предстоял долгий пустой вечер.
Конечно, можно было воспользоваться услугами «мясокомбината», как
выражался циничный Уолес по адресу неприкаянных и жаждущих
полезных знакомств юных «звездочек», стайками ходивших за ним по
пятам. Но настроение у Джонни было элегическое. Хотелось нормального
человеческого общения. Подумав, он позвонил своей первой жене,
Вирджинии. Теперь, когда работа над фильмом закончена, у него появилась
масса свободного времени для малышек. Да и о самой Вирджинии он
несколько беспокоился. Будучи неопытной и не знающей обычаев
голливудских джунглей, она легко могла стать добычей праздного шакала,
для которого сама возможность похвалиться перед прочими, что он
прибрал к рукам жену Джонни Фонтейна, является достаточной
приманкой. Пока, насколько это было известно, похвастаться подобным не
мог никто. «Зато кто угодно мог с полным основанием рассказывать о
Марго», — невесело подумал Джонни, набирая номер.
Он сразу узнал голос Вирджинии, да это и понятно. Он знал его с тех

пор, когда им обоим было по десять лет и они вместе учились в четвертом
«Б» классе.
— Привет, Джинни, — сказал он. — Чем ты занята сегодня? Ничего,
если я подъеду?
— Приезжай, — ответила она. — Только девочки уже спят, мне не
хотелось бы их будить.
— И не буди, — согласился он. — Мне как раз нужно поговорить с
тобой.
Ее голос осекся в трубке. Помолчав, она спросила сдержанно, стараясь
не проявлять излишнего беспокойства:
— Что нибудь серьезное? У тебя неприятности?
— Да нет, — успокоил ее Джонни. — Наоборот. Сегодня закончилась
работа над картиной, вот мне и захотелось повидаться и поговорить с
тобой. И на дочек с удовольствием взгляну, если ты решишь, что это их не
разбудит.
— Приезжай, — сказала она. — Я рада, что тебе повезло с этой ролью,
ты ведь мечтал о ней.
— Спасибо, — отозвался Джонни растроганно. — Так через полчасика
я буду.
Подъехав к своему бывшему дому на Беверли-Хиллз, он некоторое
время неподвижно посидел в машине, раздумывая. Крестный отец говорил
ему как-то, что жизнь надо строить так, как считаешь нужным. Прекрасный
совет, особенно, если знаешь, что тебе нужно. А что нужно ему?
Бывшая жена встретила его у дверей. Она всегда была маленькой,
хорошенькой, типичной итальяночкой — девочка, воспитанная по
патриархальным законам, за порядочность которой в браке можно
поручиться, не задумываясь. Супружеская верность для Джонни всегда
имела значение. Так не повернуть ли все вспять? — спросил он себя, и тут
же ответил: нет. К жене его больше не влекло, она не дала бы ему радости,
слишком давно и хорошо они знают друг друга. Да ей и самой никогда не
удалось бы полностью простить его. Хорошо уж и то, что вражды между
ними теперь не было.
Она сварила кофе и принесла кофейник на подносе вместе с
домашними печенюшками в гостиную.
— Может, приляжешь? — предложила она. — Вид у тебя усталый.
Джонни снял пиджак, освободил от туфель ноги, развязал галстук —
жена наблюдала за ним из кресла напротив, тая улыбку в глазах.
— Забавно, — проговорила она.
— Что тебя развлекает? — спросил он, поперхнувшись кофе и пролив

на рубашку.
— Непревзойденный Джонни Фонтейн вдруг коротает вечер без
красотки, — пошутила она.
— Непревзойденного Джонни Фонтейна красотки больше не ценят, —
сказал Джонни, — и, представь себе, он счастлив этому.
Он не часто так откровенничал с ней. Дженни спросила сочувственно:
— Что-нибудь случилось?
Джонни усмехнулся:
— Девчонка крутанула мне динамо, И знаешь, мне как-то даже
полегчало.
К немалому своему удивлению, Джонни увидел, что ее это огорчило.
— Да не думай об этой потаскушке, — гневно сказал она. — Просто
она хочет так привлечь к себе твое внимание.
Похоже, ей действительно стало обидно за своего Джонни. Как это
девка посмела пренебречь им!
— Да пропади они все пропадом, — махнул он рукой. — Утомили, ей-
богу. А теперь, когда я больше не пою, поклонницы вовсе оставят меня в
покое. Они ведь слетаются на песни, а не ради моих прекрасных глаз, сама
понимаешь. Глаза у меня как раз самые обычные.
Она возразила со знанием дела:
— В жизни ты всегда выглядел лучше, чем на снимках.
Джонни не принял ее лояльности:
— Скоро я стану совсем толстым и лысым. Если фортуна не
подвернется мне в этот раз, если на последней картине не получу «Оскара»
— хана, можно идти в подручные к пекарю. А в кино послать сниматься
тебя — ты куда лучше смотришься.
Она выглядела вообще-то на свои тридцать пять, никак не меньше. По
голливудским меркам это все равно, что сто. Толпы длинноногих,
роскошных, юных девиц заполняли этот город, и казалось, их молодость
непроходяща, хотя век каждой в отдельности был почти так же короток, как
жизнь бабочки-однодневки: год, максимум два. Иные из залетевших сюда
пташек были так диковинно прекрасны, что дух захватывало, но лишь до
поры до времени, пока азарт погони за карьерой не высушивал яростным
огнем живые черты. Соперничать с кинодивами простым смертным
женщинам было нереально. Обаяние, ум, воспитанность, манеры — все
утрачивало цену перед нашествием вечной молодости и красоты. Может
быть, каждая из них в отдельности имела изъяны, но подавляло то, что их
было бессчетное множество. И любая пошла бы следом за Джонни, стоило
ему пожелать — Вирджиния давно осознала это. Так что его комплименты

немногого стоили. Он любил говорить приятные вещи, надо отдать ему
должное. Даже достигнув голливудских вершин, он не считал зазорным для
себя польстить любой случайно оказавшейся рядом даме, подать руку,
распахнуть перед нею дверь или хотя бы поднести огонь к сигарете. А
поскольку все другие люди с готовностью делали все то же самое для него,
жесты внимания оказывали неизгладимое впечатление на «звездочек», до
которых он любезно снисходил. Причем любезным он оставался даже с
теми, с кем проводил лишь одну ночь, не пытаясь толком познакомиться.
Она дружески улыбнулась в ответ на его комплимент:
— Ты как-то уже польстил мне, Джонни, и я поверила — на целых
двенадцать лет. Так что я достаточно хорошо тебя знаю, можешь не
любезничать зря.
Он со вздохом вытянулся во всю длину дивана:
— Да нет, Джинни, кроме шуток, ты выглядишь прекрасно. Кабы мне
так.
Она переменила тему — ее смущало подавленное настроение Джонни.
— А как картина? Хорошо получилась? Думаешь, будет успех? —
спросила она.
Джонни кивнул:
— С картиной все в порядке. Если повезет, сразу опять встану на ноги.
Могут дать приз Академии — тогда не пропаду, даже если совсем
перестану петь. Ну, и тебе с детьми будет перепадать больше.
— У нас и так больше, — сказала Вирджиния. — Куда больше, чем
необходимо.
— Мне хотелось бы чаще видеть девочек, — сказал Джонни. — Надо
как-то налаживать нашу жизнь. Что если мне обедать у вас по пятницам?
Как ты считаешь? Можешь не сомневаться, я ни одной не пропущу — где
бы я ни был, чем бы ни занимался. Еще можно проводить вместе уик-энды,
хоть иногда. Или брать девочек с собой куда-нибудь на каникулы.
Джинни подала ему пепельницу, предугадывая желание закурить.
— Я не возражаю, — сказала она. — Я потому и не вышла во второй
раз замуж, что дети должны знать родного отца.
Она сказала это безлично, ничего не подчеркивая, но Джонни,
смотревший сейчас пустыми глазами вверх, в потолок, все равно
почувствовал ее желание смягчить сказанное когда-то при разводе, после
того, как их брак разрушился, а его успех стал клониться к закату.
— А угадай-ка, кто мне звонил? — опять переменила она тему.
— Кто? — спросил Джонни. Он не стал ей подыгрывать, как не делал
этого и раньше.

Вирджиния сказала:
— Ну хоть попытайся угадать.
Он молча ждал.
— Твой Крестный отец, — сказала она.
Джонни поразился:
— Странно. Он ведь никогда и не подходит к телефону. Что он сказал?
— Просил меня помогать тебе, — мягко сказала Джинни. — Сказал,
что можешь опять подняться на самый верх, что ты уже начал идти в гору,
но надо, чтобы были рядом близкие люди, которые готовы поддержать и
поверить в тебя. Я спросила: мне-то что до него? Но он сказал: Джонни —
отец твоих детей. Очень приятный человек, просто удивительно, какие
ужасы про него сочиняют.
Из кухни, будто в ответ на ее слова, раздался телефонный звонок.
Вирджиния недолюбливала телефонов, поэтому после ухода Джонни сняла
все лишние аппараты, оставив лишь в спальне и на кухне. Она вышла в
кухню, но через секунду вернулась, не скрывая крайнего изумления:
— Это тебя, Джонни, — сказала она, — Том Хейген. Сказал, очень
важно.
Джонни немедленно вскочил с дивана и поспешил на кухню.
— Да, я слушаю, Том!
Голос Хейгена был размеренным:
— Джонни, твой Крестный отец считает, что нам пора повидаться с
тобой. Ведь картина твоя окончена, нужно обговорить дальнейшие планы.
Я вылечу завтра утренним рейсом. Ты сможешь встретить меня в Лос-
Анджелесе? Уже вечером я вернусь в Нью-Йорк, так что жертвовать ради
меня целым днем тебе не придется.
— Конечно, встречу, Том, — ответил Джонни. — Какие жертвы, о чем
ты говоришь? Наоборот, оставайся у меня на пару дней, погости. Я для тебя
такую вечеринку закачу! Со всеми здешними шишками познакомлю.
Он всегда предлагал подобное, чтобы старым друзьям не вздумалось,
будто он стесняется их в своем блестящем окружении.
— Спасибо, — сказал Том равнодушно, — но мне и вправду
необходимо сейчас же вернуться обратно. Значит, мы договорились,
встречай меня рейсом двадцать три тридцать из Нью-Йорка. Он прибудет в
11.30.
— Не сомневайся, — сказал Джонни.
— Сам оставайся в машине, — продолжал Хейген, не реагируя на
реплики Джонни. — Пошли кого-нибудь встретить меня у трапа и
проводить к твоей машине.

— Ладно, — сказал Джонни.
Он вернулся в гостиную на свой диван. Вирджиния смотрела
вопросительно.
— У Крестного есть какие-то планы на мой счет. Он не выпускает
меня из виду. Эту роль в фильме, которую я так хотел получить, добыл для
меня он, не представляю даже, каким образом. Но я предпочел бы, чтоб
больше не приходилось пользоваться его услугами, — он опять растянулся,
чувствуя бесконечную усталость. Джинни сказала:
— Хочешь, я постелю тебе в гостевой комнате? Зачем тебе ехать куда-
то так поздно? Утром позавтракаешь с девочками. Мне тяжко даже думать,
что ты там будешь один-одинешенек и пустом доме. Неужели тебе не
тоскливо одному?
— Да я там мало бываю, — сказал он.
— Значит, совсем не изменился, — засмеялась Джинни. — Так что,
остаешься? Стелить тебе в гостевой?
— А в твоей спальне мне не найдется места? — спросил Джонни.
— Нет, — покраснев, сказала она и улыбнулась, чтобы смягчить отказ.
Он тоже ответил ей улыбкой. Во всяком случае, друзьями они оставались.
Назавтра он проснулся поздно — яркие лучи солнца уже вовсю
пытались пробиться сквозь задернутые шторы. «Не иначе, как полдень
уже», — подумал Джонни.
Он крикнул:
— Эй, Джинни, а как там насчет завтрака?
Ее голос ответил из глубины дома:
— Сию же минуту будет.
Действительно, прошло не более минуты, как она появилась с
подносом. Наверное, давно приготовила все и держала в духовке, чтоб не
остыло.
Одна только Джинни умела так покормить его в любое время суток!
Не успел он выкурить свою первую утреннюю сигарету, как она отворила
дверь и две его малышки вкатили столик с подносом, аппетитно
сервированным. Девочки были так милы, что у Джонни просто заныло
сердце. Свежие личики были чисто вымыты, в живых глазенках горело
любопытство. Они едва сдерживали желание броситься сразу ему на шею.
Их пушистые волосы мать старательно заплела в тугие косички, следуя
старым обычаям, платья, тоже не современного покроя, на пуговках, а
обуты в белые замшевые башмачки. Они встали около столика, следя за
движениями, которыми он подносил ко рту сигарету, выпускал дым,
стряхивая пепел. Но едва он широко распахнул руки, подзывая их, как обе

подлетели к нему, отбросив чинность. Их мытые щечки благоухали,
страшно было дотронуться до них небритым подбородком.
Джинни пододвинула столик поближе к кровати, чтобы он
позавтракал, не вставая с постели. Она присела рядом и налила ему кофе,
намазала гренки. Девчушки устроились на кушетке напротив, глядя на него
во все глаза. Уже вполне по-женски они поправляли растрепавшиеся
волосы и одергивали платьишки, смятые в объятиях отца. Прошли времена,
когда они швыряли в него подушками или возились вместе на ковре. «О
господи! — подумал Джонни. — Еще немного — и голливудские хлыщи
начнут гоняться за ними». Он угостил дочек беконом с яйцом и дал
отхлебнуть по глотку кофе из своей чашки. Это было их ритуалом с тех
пор, когда он пел еще с оркестром в ночных клубах и редко мог завтракать
с ними. Обе обожали делить с ним трапезу в любые неурочные часы и
были в восторге, когда удавалось отведать самую неподходящую по
времени пищу: бифштекс и хрустящий картофель в семь утра или бекон с
яичницей в полдень.
Только жена да самые близкие друзья знали, насколько Джонни
Фонтейн привязан к дочкам. Он просто молился на них. Самым трудным
при разводе для него было то, что пришлось покинуть дом, где оставались
девочки, и единственное условие, на котором он настаивал до
последнего, — полное сохранение за ним отцовских прав. Он не хотел,
чтобы Джинни вышла замуж не потому, что ревновал, а потому, что не
хотел вмешательства отчима в жизнь девочек. С юридической точки зрения
все обставлялось таким образом, что Джинни не стоило выходить замуж, во
всяком случае, в финансовом отношении ей выгоднее было иметь
любовника, а не мужа. Но тут с Вирджинией проблем не вставало, ее
воспитывали в старых итальянских традициях, исключающих понятия
секса из жизни матери семейства. Голливудские альфонсы не очень-то
поживились деньгами знаменитого Джонни Фонтейна, хотя не раз
пытались прибрать их к рукам заодно с его бывшей женой.
Он не опасался, что Джинни попытается вернуть его в дом или станет
ждать с его стороны дальнейших шагов к примирению только потому, что
вчера ему захотелось переночевать с нею вместе. Восстанавливать
сломанный брак оба не стремились. Джинни прекрасно знала, что не в
состоянии соперничать с молодыми красотками, так же, как Джонни не в
состоянии устоять перед их чарами. Все его партнерши по съемкам
непременно поддавались мальчишескому обаянию Джонни Фонтейна и
становились его партнершами по постели, пусть ненадолго.
— Теперь пора вставать, — сказала Джинни. — Ведь надо успеть к

самолету Тома.
Она выпроводила девочек из спальни.
— Да, — согласился Джонни. — Между прочим, я решил избавиться
от второго брака. Все, развожусь. Буду снова свободен, как птица.
Она молча наблюдала, как он приводит себя в порядок.
После свадьбы Конни Корлеоне, когда они впервые пошли на
мировую, в доме всегда имелась смена свежей одежды для Джонни.
— Через две недели Рождество, — напомнила она. — Рассчитывать на
тебя?
Он и впрямь сам забыл о приближающемся празднике.
Пока пел, любой праздник означал для него только сумасшедшую
работу, но и тогда Рождество старался провести в кругу семьи, это было
святое. Только раз и пропустил за все те годы — когда обхаживал Марго,
собираясь взять ее в жены.
— Обязательно, — сказал он, — и в Рождество, и накануне буду у вас.
О Новом годе он намеренно умолчал — в новогоднюю ночь
намечалось безумное пиршество в кругу друзей, без которых он никак не
мог обходиться. Семья существовала отдельно, друзья — отдельно, как
параллельные линии они не должны были пересекаться, так что укоров
совести Джонни не испытывал.
Джинни подала ему пиджак, обмахнув щеткой пыль. Муж всегда
заботился о своем внешнем виде, даже слишком. У него портилось
настроение при виде плохо накрахмаленной или не так отутюженной
рубашки, из-за цвета запонок, не вполне гармонирующих с цветом
костюма. Сегодня тоже запонки оказались не совсем в тон. Джонни
нахмурился. Она уловила это и мягко утешила:
— Можешь не волноваться — Том ничего не заметит.
Все втроем они пошли провожать главу семейства до автомобиля,
ночевавшего у дома, на обочине тротуара. Девочки с двух сторон
держались за руки отца. Джинни шла поодаль, улыбаясь тому, как
счастливо светится лицо Джонни Фонтейна. Прощаясь, он по очереди
подкинул девочек в воздух и обеих расцеловал. Потом приложился губами
к щеке бывшей жены, сел за руль и стремительно укатил. Долгие проводы
были не в его характере.
Секретарь Джонни сработал безупречно: автомобиль с шофером уже
ждали, готовые выехать в Лос-Анджелес. Вместе с секретарем в машине
сидел один из рекламных агентов фирмы. Джонни пересел из своего
автомобиля во взятый напрокат, рядом с шофером, и они немедленно

тронулись. А в аэропорту секретарь с помощником благополучно встретили
Тома Хейгена. Том тоже уселся в машину, они с Джонни обменялись
рукопожатиями и тотчас же вернулись домой.
Когда наконец они с Томом остались один на один в гостиной,
напряженность между ними словно витала в воздухе. Джонни был
злопамятен и никак не мог простить Тому, что тот не давал ему достучаться
до Крестного в худые времена, перед свадьбой Конни. Между прочим, Том
даже не счел необходимым извиниться перед ним за это или как-то
выразить свое огорчение. А у Тома на этот счет действительно не было
никаких терзаний, он честно выполнял свой долг, служил громоотводом,
чтобы люди, впавшие в немилость, таили обиду не на дона, а на него. Такая
работа, ничего не поделаешь.
— Твой Крестный отец поручил мне еще кое в чем помочь тебе, —
сказал Том Хейген. — И я хотел бы закончить с этим до Рождества.
Джонни пожал плечами:
— Картина готова. Режиссер-постановщик вел себя со мной вполне
достойно. Сцены, где я играю, — центральные, так что при монтаже Уолес
все равно не сможет их полностью вырезать. Не станет же он
собственными руками калечить фильм ценою в десять миллионов из
чистой вредности? Теперь все зависит от успеха картины. Что скажут
критики, примет ли публика, понравлюсь ли я.
Хейген спросил сдержанно:
— Растолкуй мне, награда Академии действительно столь важна для
карьеры киноактера или имеет больше декоративное значение, а на судьбе
особо не сказывается? — он помолчал и, спохватившись, выразился
уклончивей: — Не исключая того, разумеется, что признание и слава
всякому лестны.
Джонни весело усмехнулся:
— Кроме тебя и моего Крестного, — вам слава не к чему… Здесь все
сложнее, Том. Академическая премия дает возможность ее обладателю лет
десять быть на самом верху, Имея «Оскара», он сам выбирает по вкусу
роли, потому что от предложений отбоя не будет. Ведь режиссеры и
продюсеры уверены, зритель пойдет на имя, отмеченное Академией.
Конечно, сама премия еще не все, но лучшей ступеньки для карьеры не
отыскать. Сейчас у меня появился шанс. Я ведь не считаю себя большим
артистом, я не более, чем популярный певец. Но последняя роль может
оказаться для всех неожиданностью, а сыграл я ее в полную силу, можешь
мне поверить.
Том Хейген посмотрел на Джонни пристально:

— Крестный отец считает, что твой шанс на премию ничтожен —
исходя из сложившейся ситуации.
Джонни Фонтейн вспыхнул:
— Что ты плетешь, черт побери! Картина еще не смонтирована, никто
ее не видел. Дон не имеет к кино никакого отношения. Неужто ты и
вправду прилетел сюда за три тысячи миль, чтобы сообщить мне всякую
чушь? — В его голосе зазвенели слезы досады.
Хейген искренне расстроился:
— Джонни, — сказал он, — я действительно ничего не смыслю в кино
и во всем, что вокруг нагорожено. Меня ведь послал сюда дон, не забудь об
этом. Но он постоянно возвращается к твоим делам, беспокоится за тебя и
за твое будущее. Ему кажется, что сам ты не выстоишь, и надо решить твои
проблемы окончательно. Потому он и послал меня. Пора тебе повзрослеть,
Джонни, и перестать рассуждать о себе как о певце или актере. Прежде
всего ты должен быть мужчиной, быть своим собственным режиссером и
продюсером.
Джонни Фонтейн истерически расхохотался и плеснул виски себе в
стакан.
— Если «Оскар» от меня уплывет, мужских качеств во мне останется
не больше, чем в моих собственных дочках. Голоса у меня больше нет,
иначе я протянул бы на мюзиклах какое-то время. А так… Пропади оно все
пропадом! А откуда Крестный отец может знать, дадут ли мне «Оскара»?
Нет, я верю ему, конечно, он всегда знает, когда говорит. Хотя все равно не
понимаю.
Хейген закурил:
— Нам стало известно, что Джек Уолес не станет тратить денег на
поддержку твоей кандидатуры в Академии. Более того, он уже
проинформировал всех, что ты не достоин премии, что у него есть другие
кандидатуры. И на того, другого парня, не жалеет рекламы. Да и просто
покупает голоса: кого — наличными, кого — услугами или девочками. В
средствах он не привык стесняться. И делает это так, чтобы не навредить
самой картине, ее кассовому успеху. Значит, картина может пройти на
«ура», а ты при этом останешься в тени.
Джонни Фонтейн выслушал Тома, опустив голову ниже плеч. Налил
себе еще виски, поперхнулся, глотнул воздух и сказал обреченно:
— Тогда мне хана.
Хейген, внимательно наблюдавший за его действиями, неодобрительно
покривил губами:
— Едва ли ты найдешь свой потерянный голос на дне стакана.

— Катись на легком катере, — огрызнулся Джонни. Лицо Хейгена
окаменело.
— Ладно, — сказал он, — буду относиться ко всему этому только с
деловой точки зрения.
Джонни протрезвел. Поставил стакан на стол, прошелся по комнате,
подсел к Хейгену.
— Прости меня, Том! Ей-Богу, я идиот. Срываюсь на лай, потому что
больше всего на свете хотел бы пришибить этого подонка Уолеса, я боюсь
сознаться в этом Крестному отцу, — слезы стояли в его больших глазах.
Ища выход отчаянию, он швырнул пустой стакан из-под виски в
ближайшую стену, но тяжелое литое стекло даже не треснуло, и стакан
снова подкатился к ногам Джонни, как бумеранг. Тот уставился на него в
бессильной ярости, потом расхохотался:
— Дожил, докатился! Господи, помилуй…
Он опять прошелся по комнате и вернулся назад, сел напротив
Хейгена.
— Знаешь, мне очень долго везло, — сказал он. — Все желания
сбывались будто сами собой. А потом я развелся с Джинни и судьба от
меня отвернулась. Голос пропал, пластинки перестали быть популярными,
меня больше не приглашали сниматься, да и Крестный отец вдруг
рассердился. Ни по телефону говорить со мной не хотел, ни к себе не
пускал, когда я бывал в Нью-Йорке. Вечно на моем пути к нему оказывался
ты, и хотя я понимал, что это он велел, злился на тебя. Не на него же
злиться? На него невозможно злиться, как на Господа Бога. Вот я и
срывался все время на тебя, хоть ты не виноват. Но я все понимаю, Том,
честное слово. Хочешь, чтобы доказать тебе и чтобы ты меня простил, я с
этой самой минуты брошу пить — пока голос ко мне не вернется? Хочешь?
Он говорил так искренне, что Том забыл о своем отношении к Джонни.
В нем и правда есть что-то подкупающее, не зря же дон так привязан к
своему беспутному крестному сыну. Том сказал:
— Забудем об этом, Джонни. Замнем для ясности.
Его смутила не только искренность раскаяния Джонни — он все же
был актер, хоть и не самый великий. Тому Хейгену показалось, что Джонни
просто боится, как бы советник не настроил против него Крестного отца.
Разумеется, такого быть не могло — в своих симпатиях и антипатиях дон
руководствовался исключительно собственными соображениями. Но страх
придал глубины раскаянию Джонни.
— Зря ты впадаешь в отчаяние, — сказал Хейген. — Дело еще
поправимо. Дон говорит, что может расстроить замыслы Уолеса и

устранить препятствия на твоем пути к «Оскару». Но, с его точки зрения,
полностью твоих проблем премия Академии не решит, Хватит ли у тебя
сил и мужества самому взяться за кинобизнес? Сможешь ли ты наладить
производство картин?
— Неужели Крестный отец сумеет раздобыть для меня «Оскара»? —
недоверчиво спросил Джонни. — Каким это образом, черт меня побери?
Хейген отрезал:
— В то, что Уолес может всех купить и продать, ты поверил не
задумываясь. А по поводу дона сомневаешься? Ну, раз сомневаешься, я
готов доказать тебе, что твой Крестный обладает гораздо большими
возможностями, чем этот самый Джек Уолес в сферах, где Джека Уолеса и
на порог не пустят. Ты хочешь знать, каким образом приз Академии
окажется у тебя? Изволь. Он руководит — через зависимых от него людей
— профсоюзами во всей кинопромышленности, а следовательно, члены
жюри, или почти все члены жюри, так или иначе тоже находятся под его
контролем. 
Естественно, 
человеку 
с 
улицы 
или 
ничего 
не
представляющему из себя актеришке «Оскара» все равно дать не могут,
премию действительно надо заслужить. Твой Крестный не приставит
пистолет к затылку членов жюри и не будет диктовать им: «Отдайте
премию Джонни Фонтейну, а не то птичкой полетите со своих мест!» У
твоего Крестного мозгов много больше, чем у поганца Уолеса, и
возможности его гораздо шире. Он не станет прибегать ни к подкупу, ни к
физическому воздействию, все подобные меры недорого стоят. Он сумеет
убедить всех, от кого что-то зависит, что в их же интересах голосовать за
тебя, что это совпадает с их собственными желаниями. Иначе и быть не
может. Так что, поверь мне на слово, дон может устроить для тебя
«Оскара», а если уж он не станет этого делать, самому тебе никогда не
получить.
— Пусть так, — сказал Джонни. — Я тебе верю, и у меня довольно
сил и мужества, чтобы самому стать продюсером. Но денег-то у меня для
этого все равно нет. Ни один банк за здорово живешь не станет меня
финансировать, тут речь идет о миллионах.
Хейген сухо посоветовал:
— Как только получишь премию Академии, объяви о постановке
собственных картин. Подбирай профессионалов самой высокой категории:
лучших операторов, художников, режиссеров, всех, кто понадобится. И
самых лучших звезд — выбирай по собственному вкусу. Рассчитывай так,
чтобы приступить к производству трех-пяти картин одновременно.
— Ты соображаешь? — взвился Джонни. Знаешь, во сколько это

станет? Не меньше двадцати миллионов!
— Когда понадобятся деньги, — продолжал Хейген, — позвонишь
мне, я подскажу, к кому из банкиров у вас в Калифорнии обратиться. Банки
достаточно часто финансируют постановку фильмов, можешь не
беспокоиться об этом. Самым обычным способом попросишь ссуду,
представишь обоснование, выполнишь необходимые формальности. Они
пойдут тебе навстречу. А предварительно, будь добр, согласуй со мной свои
планы и предстоящие расходы. Устраивает такой вариант?
Джонни не сразу ответил. Он молча смотрел перед собой довольно
долго, потом спросил тихо:
— Что я буду должен?
Хейген улыбнулся.
— Тебя интересует, что ты будешь должен дону в ответ за его заботу о
тебе и в благодарность за двадцать миллионов? Верно, даром ничего не
дается, — он выждал, но Джонни не подал голоса. — Но ничего такого,
кроме того, что ты сам с охотой и удовольствием сделал для нас, делать
тебе не придется.
Джонни высказался наконец прямо:
— Но пусть Крестный сам обратится ко мне, если понадобится что-то
очень серьезное. Ты понимаешь, о чем я? Ни от тебя, ни от Санни я такого
рода распоряжений принимать не стану.
Хейген несколько даже удивился здравому смыслу этого певца и
киногероя. Похоже, какие-то деловые мысли шевелились в голове Джонни
Фонтейна. У него хватило соображения предусмотреть, что Санни
Корлеоне в любую минуту может попросить его о чем-то безрассудном и
опасном, тогда как Крестный отец не станет зря беспокоить любимчика.
— Не тревожься зря, — ответил Хейген. — Дон уже давно отдал нам с
Санни строгий приказ ни в коем случае не впутывать твое имя ни в какие
дела, рискованные для твоего имиджа. Его заботит твоя репутация не
меньше, чем тебя самого. А может, и больше, — не удержался Том, — во
всяком случае, ничего такого, что бросило бы тень на твое доброе имя, он
никогда не предложит, а если попросит о чем-то, то лишь о том, что ты и
сам предложил бы, если б знал наперед. Ручаюсь за это.
Джонни улыбнулся:
— Тогда по рукам.
Хейген сказал:
— Я хочу, чтобы ты твердо знал — Крестный отец верит в твои
способности и в то, что голова у тебя не для того лишь, чтобы красотки
балдели, глядя. Он надеется, что банк не прогорит, предоставляя тебе ссуду,

а значит, в накладе никто не останется. Так что у дона здесь есть и
практический деловой интерес, не забывай об этом, когда будешь тратить
деньги. Ты, конечно, его любимый крестный сын, по двадцать миллионов
— это состояние. Дону придется приложить немало усилий, чтобы
организовать их для тебя.
— Передай дону, что я не совсем без ума, — сказал Джонни. — И если
уж Уолес смог стать киномагнатом, то мы как-нибудь не ударим в грязь
лицом.
— Дон тоже такого мнения, — удовлетворенно сказал Хейген. — Ну, а
теперь распорядись, чтобы подали машину — мне пора в аэропорт.
Кажется, я ничего не забыл сказать тебе. Когда дойдет до контрактов,
найми собственного адвоката поголовастей, я в это вмешиваться не стану.
Но бумаги мне для начала покажи, прежде чем подписать — если ты не
против, конечно. С профсоюзами у тебя неприятностей не будет, на это
можешь рассчитывать сразу. И это даст тебе экономию по каждой картине.
Если вдруг кому-то вздумается сыграть против правил и предъявить тебе
лишний счет — не обращай внимания, мы сами разберемся.
Джонни спросил настороженно:
— А сценарии, актеров и все прочее тоже согласовывать с тобой?
Хейген покачал головой:
— Нет, это на твое усмотрение. Если вдруг дону что-то уж очень не
понравится, он даст тебе знать. Но не думаю, что такое случится. Кино не
входит в сферу его дел, поэтому он мало им интересуется, да и не в его
обыкновении навязывать другим свою волю. Это я по себе хорошо знаю.
— Замечательно, — сказал Джонни. — А в аэропорт я сам тебя отвезу.
И передай от меня Крестному отцу самое большое спасибо. Я бы сам его
поблагодарил, да он никогда не подходит к телефону. Почему, ты не
знаешь?
Хейген развел руками:
— У него против телефонов предубеждение. Не хочет, чтобы кто-
нибудь записал его голос, даже если разговор ничего не значащий. Боится,
что можно из самых невинных слов составить прямо противоположное. Не
так это трудно сделать, кстати. А единственное, чего дон всю жизнь
избегает — это улик. Рано или поздно власти могут ополчиться против него
— вот он и не хочет давать им в руки ничего стоящего, ни малейшей
зацепки.
Они сели в автомобиль и по дороге Хейген размышлял о Джонни
Фонтейне. В этот раз впечатления его были более благоприятными для
Джонни. Человек растет на глазах, и то, что он сам сел за руль, чтобы

отвезти Тома в аэропорт, — тому подтверждение. Не велика любезность, но
дон всегда более всего ценит именно такие знаки внимания. И его
извинения все-таки шли больше от сердца, чем из-за страха. Джонни не
трус, оттого-то зачастую и лез напролом с продюсерами и женщинами. И
он один из немногих, кто не боится, а любит дона. Пожалуй, только о
Джонни и Майкле можно с уверенностью сказать это. Так что Тому
приятнее считать его извинения чистосердечными, тем более, что им
теперь предстоит работать рука об руку.
«Джонни предстоит выдержать еще один экзамен, — подумал Том. —
Доказать, что голова у него и впрямь умеет соображать. Дон ждет от
крестника услуги, но никогда не станет подсказывать ему или делать это
условием их соглашения. Тем не менее именно готовность Джонни угадать
без подсказки со стороны, чем он может отблагодарить дона, является
последним штрихом в их договоре на будущее. Интересно, додумается ли
Джонни Фонтейн до того, что от него требуется?»
В аэропорту Хейген настоял, чтобы Джонни не провожал его дальше и
не задерживался, а тут же уехал, не дожидаясь вылета самолета.
Джонни вернулся обратно, к своей первой жене. Джинни удивилась
его возвращению, но ему не хотелось никуда больше ехать, пока не
приведет в порядок мысли. Он понимал, что каждое слово, сказанное
Хейгеном, имеет значение. Понимал, что этот разговор полностью изменит
всю его жизнь и судьбу. Он взошел на голливудское небо яркой звездой, но
звезда его угасла, хотя он все еще оставался молодым — ведь тридцать
пять для мужчины не возраст. Однако что толку — его сбросили со счетов,
и не надо строить иллюзий и обманывать ими самого себя. Даже «Оскар»
его не спасет — не вернет же он ему голос?
А что может сулить еще Голливуд бывшей знаменитости?
Второстепенные роли, съемки в малозначительных картинах, ни имени, ни
славы, ни реальной власти. Та умница, что отказала ему вчера, решилась
бы она вести себя так холодно и равнодушно, будь он на вершине карьеры?
Но имея за спиной поддержку дона, можно достичь настоящих высот.
Стать одним из королей Голливуда, чья власть не зависит ни от голосовых
связок, ни от настроения почтеннейшей публики. Джонни улыбнулся. Черт
возьми, здесь он сможет стать даже почти что доном — при желании,
разумеется. А с доном никаким королям не сравняться.
Хорошо бы пожить у Джинни недельки три. Или месяц. Он каждый
день ездил бы с девочками кататься, пригласил бы к себе ближайших
друзей. Пить бы бросил, курил меньше, вообще пора заняться собой
всерьез. Может, и голос еще вернется к нему? А при голосе, да с

финансовой поддержкой дона, никому его не сокрушить.
Он и в самом деле станет одним из королей — на американский манер,
разумеется. И создаст свое королевство, в фундамент которого будут
заложены не голос и талант, а деньги и тайная мощь.
Джинни привела гостевую комнату в полный порядок по молчаливому
уговору с ним. Они не будут жить вместе, как муж с женой, разбитый
кувшин не склеить. Но почему бы им не жить под одной крышей? В свое
время голливудские сплетники и киноманы всю вину за разлад в семье
возлагали исключительно на Джонни Фонтейна, но если поразмыслить, ее
вина тоже была, и ничуть не меньшая. Сейчас они оба осознавали это.
Самому Джонни, когда он стал популярнейшим певцом и кинозвездой,
радостью любого музыкального фильма, и в голову бы не пришло, что
можно бросить жену и детей. Он был слишком итальянцем для этого. А
итальянцы ставят семейный очаг превыше всего. Конечно, он изменял
жене, да и как можно не изменять при его работе и бесконечных
искушениях? Нельзя же допустить, чтобы его заподозрили в отсутствии
мужественности! Хотя он не отличался мощным сложением и скорее был
хрупок, чем атлетичен, с женщинами у него все держалось на искренней
восторженности и неутомимости, присущей многим мужчинам с романской
кровью. В каждой новой красотке Джонни открывал массу прелестей. Одни
казались девичье-невинными, столь нежными и воздушными, что страшно
было коснуться даже кончиками пальцев. Но едва пальцы все-таки
прикасались к этим эльфам, под ними неожиданно оказывалось пышное и
упругое тело, полное томной неги. Контраст между утонченными чертами
лица и восхитительно-тяжелой грудью приводил Джонни в полный восторг.
Но не менее нравились ему и красавицы, воспламенявшие с первого
взгляда, которые, казалось, всем своим видом олицетворяли желание — а в
действительности оказывались девственными, и чтобы выяснить это,
требовалось провести не один час в любовных сражениях.
Для других мужчин в Голливуде понятие невинности давно утратило
смысл, и они порой подшучивали над старомодностью Джонни,
придававшего этому значение. Стоит ли тратить столько усилий, чтобы
уломать, обучить, дать почувствовать вкус к утехам, если сразу вчерашние
ученицы вливаются в стройные ряды других таких же — и не отличишь? В
конце концов, все они одинаковы, все из одного теста сделаны. Но Джонни
знал, что от первого наставника зависит многое, и если все выйдет по-
доброму, удовольствие это ни с чем не сравнимо. Удивительно приятно
бывает пробудить первое, дремавшее до сих пор чувство, увидеть своими
глазами рождающееся наслаждение. Он как раз не воспринимал их всех

одинаковыми, а отмечал, какие все разные, по-разному сложены, и какая
богатая и нежная палитра в оттенках кожи. Однажды, когда он работал в
очередном ночном клубе, в Детройте, у него была девчонка, которую до сих
пор невозможно забыть: дочь джазиста, игравшего там же, мулатка, но
вовсе не потаскушка. Он лишил ее невинности, и близость с ней оставила
на губах вкус теплого меда, смешанного с ароматным перцем. Слаще ее у
него никогда никого больше не было. И никогда ему больше не
приходилось гладить такую шелковистую коричневую кожу, будто сам
Господь постарался сделать ее для радости.
Многоопытные голливудские мужи охотно обсуждали различные
варианты любовных утех, современные и древние. Они со вкусом
смаковали пикантные подробности. А Джонни ни капли не нравилось,
когда партнерши разнообразили способы интимной игры, и если какая-
нибудь сама предлагала нечто нетрадиционное, он утрачивал всякое
желание. В этом отношении ему как раз не повезло с Марго, его второй
женой, которая считала его консервативным и потому скучным, дразнясь,
что он разбирается в ласках не больше подростка.
Может, Шерон тоже из прожженных и современных девиц, видящих
насквозь его самого и его старомодные пристрастия? Да не очень-то и надо
было! Девочек, которые подходили ему, он узнавал сразу, и только с ними и
чувствовал себя по-настоящему хорошо. Его привлекала девичья наивность
и неискушенность, тогда как перед молодками, пустившимися во все
тяжкие годков с двенадцати, а к двадцати прошедшими огни и воды,
Джонни внутренне пасовал. Ему казалось, будто сжимает в объятиях
хорошо отлаженную механическую игрушку. Можно ли получить
удовольствие от таких объятий, даже если игрушка эта — роскошная кукла,
красивая до умопомрачения?
Джинни опять принесла к нему в комнату поднос с кофе и домашним
печеньем. Поставила на стол.
Не распространяясь особо, Джонни сообщил, что Хейген приезжал по
поручению дона для того, чтобы помочь начать работы над собственной
картиной. Возможно даже, над несколькими картинами сразу. Новость
привела Вирджинию в радостное волнение. Значит, Джонни действительно
идет в гору! А дон Корлеоне настолько велик, что она раньше даже не
представляла себе масштабов его могущества! Ей ведь и в голову не
пришло, каким важным окажется визит Тома Хейгена. Да, согласился
Джонни, речь шла об исключительно важных делах, и кроме того, Хейген
проконсультировал его немного по финансовой и юридической части.
Когда с кофе было покончено, он объявил жене, что сегодня вечером

намерен поработать — позвонить кое-кому, прикинуть ближайшие планы.
— Половина заработка пойдет на счет наших малышек, — сказал он
Джинни. Она поблагодарила его улыбкой и, прежде чем выйти из комнаты,
тепло поцеловала.
Для работы все имелось под рукой: стеклянная коробка, полная его
любимых, с монограммой, сигарет, тонкие кубинские сигары в особом
ящичке, похожие на черные карандаши. Письменный стол с телефоном.
Джонни подсел к нему, откинулся на спинку стула и набрал первый номер.
Голова его работала напряженно и ясно.
Для начала он позвонил автору бестселлера, по которому Уолес снял
свой последний фильм. Роман сам по себе был популярен, а картина, в
которой снялся Джонни, обещала еще умножить славу автора. К тому же
писатель относился к поколению Джонни Фонтейна, признания добился не
сразу, а когда добился и приехал в Голливуд, то рассчитывал на
заслуженное уважение. Но в Голливуде не слишком-то носились со
сценаристами, их здесь, что грязи. В иерархии киностраны сценаристы
болтались где-то между актерами и техническим персоналом. Как-то
вечером в Браун-Дерби Джонни видел случайно унизительный для этого
автора эпизод: одна из див, пришедшая пообедать вместе с писателем, не
задумываясь, покинула его прямо на званом вечере, едва ее поманил
пальцем знаменитый комик, вызывающий взрывы смеха в зале своей
крысиной мордочкой. Какое имело значение, что книги писателя читает
весь мир, — крысиной мордочке отдавалось полное предпочтение, потому
что в Голливуде своя табель о рангах.
Джонни Фонтейн позвонил писателю домой, в Нью-Йорк. От всей
души поблагодарил за великолепную, словно специально для него
написанную роль. Джонни льстил и очаровывал, пустив в ход весь свой
арсенал средств. Перед этим никто не смог бы устоять, и писатель,
естественно, не оказался исключением. Когда потом, будто между прочим,
речь зашла о новом романе, еще не опубликованном, писатель находился в
таком размягченном расположении духа, что пересказал по телефону
сюжет одной из самых интересных романных линий. Джонни, слушая его,
раскурил сигару.
— Необычайно интересно, — вставил он наконец в короткую паузу,
как вставляют лезвие ножа в узкую щель. — А нельзя ли прочитать роман
сразу, как вы закончите? Прямо в рукописи? Если у вас найдется для меня
экземплярчик, я, возможно, смогу сделать вам деловое предложение. Во
всяком случае, более деловое, чем то, какое сделал вам Уолес.
По голосу, в котором сразу же появились нотки заинтересованности,

Джонни понял, что Джек Уолес, по своему обыкновению, обжулил автора.
Что ж, этого следовало ожидать.
Остановились они на том, что вскоре после праздников встретятся в
Нью-Йорке, и Джонни пригласил писателя поужинать с ним.
— В компании с двумя хорошенькими путанками, — добавил он
шутливо. Писатель принял шутку и рассмеялся в ответ.
Следующие два звонка адресовались режиссеру-постановщику и
оператору фильма, в котором Джонни только что снялся. Обоим он сказал
примерно одно и то же. Что он, Джонни, знает плохое отношение к себе со
стороны Джека Уолеса и потому не может не поблагодарить за доброе
отношение с их стороны, которое он, конечно же, ощущал и не перестанет
ощущать. Что разговор этот, конечно же, не для чужих ушей, а он, Джонни,
со своей стороны чувствует себя должником и, даст Бог, сумеет выразить
свою симпатию.
Теперь надо было позвонить Джеку Уолесу, никуда не денешься.
Преодолевая внутреннее сопротивление, он набрал номер. Очень вежливо
поблагодарил Уолеса за предоставленную ему возможность сыграть роль в
картине, о которой он так мечтал.
Уолес был выбит из колеи звонком Джонни. При всей его неприязни
он знал, что Джонни Фонтейн в закулисные игры не играет, а значит,
кривить душой сейчас, когда картина снята, ему вовсе ни к чему. И вообще
у Джонни была репутация честного, хоть и бестолкового, малого. Когда
Уолес выяснит, что отныне Джонни становится его конкурентом, его
больше всего ошарашит лицемерие телефонного звонка.
К чему и стремился Джонни Фонтейн.
Он положил трубку и еще долго пыхтел сигарой, сидя за письменным
столом.
Дом затих, спала его бывшая жена, спали возлюбленные дочки. Никто
не тревожил его одиночества, и Джонни мог позволить себе вернуться
мысленно к тому тягостному периоду, когда собственными руками ломал
покой этого славного дома, бросая самых близких людей из-за пустого
ничтожества, каким была, по сути, его вторая жена.
Но даже сейчас, вспоминая о ней, он не мог оставаться
хладнокровным — уж больно хороша эта штучка с ручкой. И к тому же
однажды он зарекся уже испытывать чувство ненависти к женщине, твердо
решил не держать злобы ни на первую жену, ни на вторую, ни на прочих
баб, включая, к примеру, ту же Шерон Мур, отфутболившую его лишь для
того, чтобы похвалиться потом своим подвигом.

В ту пору он разъезжал по стране с гастролями, пел под оркестр
песенки и потихоньку начинал выступать по радио и кино, словом, взлетать
на голливудский небосклон новой звездой. Взлетать было приятно — он
жил в свое удовольствие и любая женщина, стоило ее пожелать, падала ему
в объятия, ничего не требуя взамен, так что на отношения с семьей его
приключения не влияли. Так все шло, пока не встретилась на его пути
прекрасная Марго — и он сошел с ума, все полетело в преисподнюю:
съемки, пластинки, голос, карьера, семейное благополучие. Настал день,
когда Джонни оказался полным банкротом.
По натуре он был щедр и стремился поступать по справедливости.
Разойдясь с первой женой, он оставил ей лучшую половину того, что
имелось, и позаботился, чтобы дочерям шел доход от каждого гонорара,
картин, пластинок, любых выступлений на эстраде.
Став богатым и знаменитым, он ни в чем не отказывал бывшей жене, с
готовностью откликался на любую просьбу помочь братьям и сестрам,
родителям Вирджинии, ее бывшим одноклассницам и даже семьям этих
давно выросших одноклассниц. Никогда он не отгораживался от людей,
охотно пел на свадьбах дальних родственников и не ставил это себе особо в
заслугу. Он действительно не мог ни в чем отказать Джинни, кроме
главного: расстаться со свободой. Если бы она отняла у него свободу и
индивидуальность, что бы вообще осталось?
И вот, свалившись со звездных высот и все разом утратив, кроме
бесценной своей свободы, когда петь он уже не мог и сниматься его больше
не приглашали, а вторая жена бесстыдно изменяла ему с каждым
встречным, Джонни однажды приполз на порог бывшего дома, дома, где
оставались его дочери и их мать. Ему было так тошно, что он буквально
отдался на милость Джинни. Особенно жуткой была одна из ночей —
после целого дня прослушивания последних записей, когда он убедился,
что голос звучит отвратно, и стал вовсю крыть звукооператоров, обвиняя в
халтуре, а потом вдруг понял, плоха не запись, плох сам голос, и
расколотил матрицу. Записываться еще раз не стал, сгорая со стыда и
бессилия, и с тех пор вообще не пел, — разве что на свадьбе у Конни, но то
не в счет.
Та ночь под крышей своего бывшего дома осталась в его памяти
мрачным пятном, но явственней всего из глубины мрака проступало лицо
Вирджинии, искаженное злорадством. Оно мгновенно промелькнуло, когда
он рассказал ей о своих бедах и напастях, но этого мига было довольно,
чтобы Джонни почувствовал, как она относилась к нему все время. Он-то
распинался перед ней, раскрывал душу!

Вирджиния быстро овладела собой тогда и довольно холодно
изобразила дружеское сочувствие, но он уже все знал. В ближайшие
несколько дней он поочередно назначил свидания трем самым
симпатичным своим подружкам — тем, с которыми не только спал, но и
поддерживал приятельские отношения, подкрепляя их подарками в сотни и
тысячи долларов или помогая устроить карьеру. Теперь он явился к ним,
бос и наг, и жаждал тепла. А увидел только все то же злорадство.
Было ясно, что надо определиться самому. Он не раз видел, с какой
неприкрытой ненавистью относятся многие преуспевающие обитатели
Голливуда к прекрасной половине человечества. Продюсеры, писатели,
режиссеры, актеры видели в женщинах лишь красивых животных,
источник низких удовольствий и угрозу благополучию. Можно было
последовать их примеру.
Но душа Джонни сопротивлялась ненависти. Ему казалось, отомрет
что-то важное для него самого, если исчезнет любовь. Пусть те, кого он
любил так преданно и нежно, оказались лживы и вероломны, пусть они
торжествуют, видя его упавшим на дно жизни, пусть, в конце концов, они
унижают его предательством и изменой, — что поделаешь? Они таковы,
так что приходится принимать жизнь, какова она есть, и продолжать жить.
Он скрыл в своем сердце боль, причиненную ему злорадством
любимых, и продолжал дарить подарки, ласкать, улыбаться женщинам. Он
простил, принимая это платой за то, что всегда оставался свободен,
пользовался их теплом и телом, их услугами и ночами. Но никогда больше
он не терзался угрызениями совести из-за того, что обездолил Джинни,
лишив ее супружеских радостей, чтобы сохранить при себе дочек. Больше
он не помышлял о том, что можно опять вернуться к ней, и даже не
скрывал от нее. Падая со звездных высот, он приобрел дубленую кожу и
больше не огорчался, что не может сделать счастливыми всех, с кем был
близок.
Рядом со столом в баре имелась бутылка виски, но Джонни пообещал
Хейгену и самому себе не пить больше. Курить бы тоже не следовало. Вряд
ли, конечно, можно вылечить голос, отказавшись от выпивки и курева, но
вдруг хоть чуть-чуть это поможет. Пусть один шанс из тысячи — ему надо
использовать этот ничтожный шанс, если и впрямь начинаются большие
дела.
Джонни почувствовал, что валится с ног. Надо было пойти лечь спать,
но что-то мешало, какая-то мысль не давала покоя. Почему-то опять
вспомнилось, как он пел на свадьбе у Конни Корлеоне вместе с Нино
Валенти. Да, Нино! Вот чем сможет он порадовать дона!

Он опять взялся за телефон и попросил соединить его с Нью-Йорком.
Сначала позвонил Санни, чтобы узнать номер Нино Валенти. Потом
позвонил самому Нино. Тот был нетрезв, если судить по тону, каким он
откликнулся на звонок из Калифорнии.
— Привет, Нино, не хочешь ли приехать ко мне сюда? — обратился к
нему Джонни. — У меня здесь работенка имеется, и нужен свой парень.
Нино пьяно захихикал в трубку:
— С какого счастья, Джонни? Работенка у меня у самого есть. Катаюсь
себе туда да обратно, бабенки в кабину подсаживаются, потолкуешь с
ними, глядь, полторы сотни в неделю набежало. А у тебя что?
— А у меня получишь пятьсот в неделю и пару-другую кинозвезд
вместо твоих домохозяек — на первых порах, — сказал Джонни, —
пойдет? И может быть, даже позволю тебе вечерком попеть для моих
гостей.
— Ну, тут есть над чем поразмыслить, — ответил Нино. — Мы
посоветуемся с адвокатом, с банком, со сменщиком…
— Кончай придуриваться, — сказал Джонни. — Я ведь всерьез зову
тебя к себе. Я хочу, чтобы ты прилетел завтра же, утренним рейсом, и мы
тут же подпишем контракт сроком на год, по пять сотен в неделю. А если
тебе вздумается увести у меня из-под носа какую-нибудь фифочку, я тебя
уволю с выплатой жалования за год вперед. О'кей?
Нино замолк надолго. Потом в трубке раздался его совершенно
трезвый и ясный голос:
— Эй, Джонни, ты издеваешься надо мной?
Джонни ответил:
— Да что ты, дружище, все совершенно серьезно. Сходи к моему
агенту в Нью-Йорке и возьми у него билет на самолет и наличные на
первый случай. Я ему позвоню с утра пораньше, попрошу подготовить.
Сможешь прилететь завтра? Я подошлю кого-нибудь в аэропорт встретить
тебя.
Нино опять долго-долго молчал в трубку. Потом коротко сказал:
— Ладно, Джонни.
Ни хмеля, ни веселья в голосе больше не было. Джонни повесил
трубку и лег в постель. Впервые с тех пор, как он расколотил матрицу с
собственным голосом, ему было светло на душе и легко на сердце.

жүктеу/скачать 2,12 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: