Исследование имеет своим предметом одну из самых темных областей человеческого сознания, которой раньше занимались главным образом

обязательно  нечто  внутреннее, – однако  так,  что  оно  дано  только  через  внешнее,  и  это 
нисколько не мешает непосредственности такого созерцания. Итак, личность есть всегда 
выражение, а потому принципиально – и символ. Но самое главное, это то, что личность 
есть  обязательно  осуществленный  символ  и  осуществленная  интеллигенция.  Если  мы 
говорим  о  символе  как  таковом,  он  остается  только  чистым  понятием,  о  котором 
неизвестно, какие вещи он осмысливает и оформляет. Так же и интеллигенция. Личность 
же есть всегда вещественная осуществленность интеллигенции и символа. Личность есть 
факт.  Она  существует  в  истории.  Она  живет,  борется,  порождается,  расцветает  и 
умирает. Она есть всегда обязательно жизнь, а не чистое понятие. Чистое понятие должно 
быть  осуществлено,  овеществлено,  материализовано.  Оно  должно  предстать  с  живым 
телом  и  органами.  Личность  есть  всегда  телесно  данная  интеллигенция,  телесно 
осуществленный  символ.  Личность  человека,  например,  немыслима  без  его  тела, – 
конечно, тела осмысленного, интеллигентного, тела, по которому видна душа. Что-нибудь 
же значит, что один московский ученый вполне похож на сову, другой на белку, третий на 
мышонка, четвертый на свинью, пятый на осла, шестой на обезьяну. Один, как ни лезет в 
профессора,  похож  целую  жизнь  на  приказчика.  Второй,  как  ни  важничает,  все  равно – 
вылитый парикмахер. Да и как еще иначе могу я узнать чужую душу, как не через ее тело? 
Даже если умрет тело, то оно все равно должно остаться чем-то неотъемлемым от души; и 
никакого  суждения  об  этой  душе  никогда  не  будет  без  принимания  в  расчет  ее  былого 
тела. Тело – не простая выдумка, не случайное явление, не иллюзия только, не пустяки. 
Оно  всегда  проявление  души, – следовательно,  в  каком-то  смысле  сама  душа.  На  иного 
достаточно  только  взглянуть,  чтобы  убедиться  в  происхождении  человека  от  обезьяны, 
хотя  искреннее  мое  учение  этому  прямо  противоречит,  ибо,  несомненно,  не  человек 
происходит  от  обезьяны,  но  обезьяна – от  человека.  По  телу
[44]
  мы  только  и  можем 
судить о личности. Тело – не мертвая механика неизвестно каких-то атомов. Тело – живой 
лик души. По манере говорить, по взгляду глаз, по складкам на лбу, по держанию рук и 
ног,  по  цвету  кожи,  по  голосу,  по  форме  ушей,  не  говоря  уже  о  цельных  поступках,  я 
всегда  могу  узнать,  что  за  личность  передо  мною.  По  одному  уже  рукопожатию  я 
догадываюсь  обычно  об  очень  многом.  И  как  бы  спиритуалистическая  и 
рационалистическая  метафизика  ни  унижала  тела,  как  бы  материализм  ни  сводил  живое 
тело  на  тупую  материальную  массу,  оно  есть  и  остается  единственной  формой 
актуального проявления духа в окружающих нас условиях. Однажды я сам заметил, что у 
меня  изменилась  походка;  и,  поразмысливши,  я  понял,  отчего  это  случилось.  Тело – 
неотъемлемая  стихия  личности,  ибо  сама  личность  есть  не  больше  как  телесная 
осуществленность  интеллигенции  и  интеллигентного  символа.  Мне  иной  раз  страшно 
бывает взглянуть на лицо нового человека и жутко бывает всматриваться в его почерк: его 
судьба, прошлая и будущая, встает совершенно неумолимо и неизбежно. 
3. Всякая живая личность есть так или иначе миф 
Можно ли эти выводы понять в том смысле, что всякая личность мифична? Обязательно 
нужно так понять. Всякая живая личность есть так или иначе миф, по крайней мере 
в  том  смысле,  как  я  понимаю  миф.  Это,  конечно,  миф  главным  образом  в  широком 
смысле. Однако наш предыдущий анализ может привести только к отождествлению этих 
понятий,  и  к  отождествлению  существенному.  Нужно  только  иметь  в  виду,  что  всякая 
вещь  мифична  не  в  силу  своей  чистой  вещественной  качественности,  но  в  силу  своей 
отнесенности в мифическую сферу, в силу мифической оформленности и осмысленности. 
Поэтому личность есть миф не потому, что она – личность, но потому, что она осмыслена 
и  оформлена  с  точки  зрения  мифического  сознания.  Неодушевленные  предметы, 
например, кровь, волосы, сердце и прочие внутренности, папоротник и т.п., – тоже могут 
быть  мифичными,  но  не  потому,  что  они – личности,  а  потому,  что  они  поняты  и 
сконструированы с точки зрения личностно-мифического сознания. Так, магическая сила 
всякого  амулета  или  талисмана  возможна  только  потому,  что  имеется  в  виду  их 
воздействие  на  чье-либо  живое  создание  или  на  неодушевленные  предметы,  но  с 

косвенным воздействием на чье-либо сознание. Это значит, что всякий амулет и талисман 
оформлен  как  личностное  или  принципиально-личностное  бытие,  сам  по  себе  вовсе  не 
будучи ни личностью, ни просто одушевленным предметом. Поэтому и человек является 
мифом  не  потому,  что  он  есть  человек  сам  по  себе,  так  сказать,  человеческая  вещь,  но 
потому,  что  он  оформлен  и  понят  как  человек  и  как  человеческая  личность.  Сам  же  по 
себе он мог бы и не быть личностью, как не есть личность, например, слюна, несмотря на 
всю ее магическую силу
[45]
. 
4. Мифологически-личностная символика  
Личностным  восприятием  пронизан  решительно  всякий  малейший  акт  нашего  сознания. 
Нужно  быть  действительно  материалистом,  чтобы  не  понимать  личностного  значения 
тела  и  его  отдельных  органов.  Если  принять  во  внимание  половые  органы,  то  тут  даже 
материалист,  вопреки  своим  убеждениям,  подчиняется  общечеловеческой  интуиции 
относительно  их  значения,  хотя  в  материальном  смысле  они  ничем  принципиально  не 
отличаются от пальцев, ушей и т.д. Я приведу рассуждение такого половых дел мастера, 
как  В.Розанова,  чтобы  дать  пример  половой  мифологии,  естественно  переживаемой 
всяким «нормальным» человеком. 
a) символика и мифология полов; 
a) «Есть  какое-то  тайное,  невыразимое,  никем  еще  не  исследованное  не  только 
соотношение,  но  полное  тождество  между  типичными  качествами  у  обоих  полов  их 
половых  лиц  (детородных  органов)  с  их  душою  в  ее  идеале,  завершении.  И  слова  о 
«слиянии  душ»  в  супружестве,  т.е.  в  половом  сопряжении,  верны  до  потрясающей 
глубины. Действительно – «души сливаются» у особей, когда они сопряжены в органах! 
Но  до  чего  противоположны  (и  от  этого  дополняют  друг  друга)  эти  души!
[8]
  Мужская 
душа  в  идеале – твердая,  прямая,  крепкая,  наступающая  вперед,  напирающая, 
одолевающая:  но  между  тем  ведь  это  все – почти  словесная  фотография  того,  что 
стыдливо  мужчина  закрывает  рукою!..  Перейдем  к  женщине:  идеал  ее  характера, 
поведения,  жизни  и  вообще  всего  очерка  души – нежность,  мягкость,  податливость, 
уступчивость. Но это только – названия качеств ее детородного органа. Мы в одних и тех 
же  словах,  терминах  и  понятиях  выражаем  ожидаемое  и  желаемое  в  мужчине,  в  душе 
его и биографии его, в каких терминах его жена выражает наедине с собою «желаемое и 
ожидаемое» от его органа; и, взаимно, когда муж восхищенно и восторженно описывает 
«душу» и «характер» жены своей, – он употребляет и не может избежать употребления 
тех слов, какие употребляет мысленно, когда в разлуке или вообще долго не видавшись – 
представляет себе половую сферу ее тела. Обратим внимание еще на следующую тонкую 
особенность.  В  психике  женской  есть  то  качество,  что  она  не  жестка,  не  тверда,  не 
очерчена резко и ясно, а, напротив, ширится как туман, захватывает собою неопределенно 
далекое;  и  собственно – не  знаешь,  где  ее  границы.  Но  ведь  это  же  все  предикаты 
увлажненных  и  пахучих  тканей  ее  органа  и  вообще  половой  сферы.  Дом  женщины, 
комната женщины, вещи женские, – все это не то, что вещи, комната и дом мужчины: они 
точно  размягчены,  растворены,  точно  вещи  и  места  превращены  в  ароматистость,  эту 
милую  и  теплую  женскую  ароматистость,  и  душевную,  и  не  только  душевную,  с 
притяжения к которой начинается «влюбленность» мужчины. Но все эти качества – лица, 
биографии  и  самой  обстановки,  самых  вещей – суть  качества  воспроизводительной  ее 
сферы! Мужчина никогда «не наполнит ароматом» весь дом: психика его, образ его, дела 
его – шумны, но «не распространяются». Он – дерево, а без запаха; она – цветок, вечно 
пахучий,  далеко  пахучий.  Каковы – души,  таковы  и  органы!  От  этого-то  в  сущности 
космогонического  сложения  (не  земного  только)  они  и  являются  из  всего  одни 
плодородными,  потомственными,  сотворяют  и  далее,  в  бесконечность, «по  образу  и 
подобию своему»… Душа – от души, как искра от пламени: вот деторождение!»
[9]
. 
Не  обязательно  думать  так,  как  думал  Розанов.  Пол,  действительно,  есть  основное  и 
глубинное  свойство  человека,  но  (противопоставим  Розанову  другую  мифологию)  он 
меньше  всего  выражается  в  совокуплении  и  деторождении.  Монахини  и  проститутки 

более интересны, чем та мелкобуржуазная иудаистическая мистика, которую проповедует 
Розанов.  Розанов – мистик  в  мещанстве,  имея  в  виду  точное  социологическое  значение 
этого  последнего  слова.  Он  обоготворяет  все  мещанские  «устои» – щи,  папиросы, 
уборные,  постельные  увеселения  и  «семейный  уют»
[46]
.  Это  показывает,  что  ему  не 
понятно  благоухание  женского  иночества,  не  ощутительна  изысканная  женственность 
подвижничества  девственниц  с  юности,  не  ясно,  что  совокупление  есть  вульгаризация 
брака. Он не был в строгих женских монастырях и не простаивал ночей в Великом Посту 
за  богослужением,  не  слышал  покаянного  хора  девственниц,  не  видел  слез  умиления, 
телесного и душевного содрогания кающейся подвижницы во время молитвы, не встречал 
в  храме,  после  многих  часов  ночного  молитвенного  подвига,  восходящее  солнце  и  не 
ощутил чудных и дивных знаний, которые дает многодневное неядение и сухоядение, не 
узнал милого, родного, вечного в этом исхудалом и тонком теле, в этих сухих и несмелых 
косточках,  не  почувствовал  близкого,  светлого,  чистого,  родного-родного,  простого, 
глубокого,  ясного,  вселенского,  умного,  подвижнического,  благоуханного,  наивного, 
материнского – в этой впалой груди, в усталых глазах, в слабом и хрупком теле, в черном 
и  длинном  одеянии,  которое  уже  одно,  само  по  себе,  вливает  в  оглушенную  и 
оцепеневшую душу умиление и утешение… Однако, что это я, в самом деле, заболтался! 
Ведь я же привел Розанова ради примера «половой» мифологии. А это уже давно сделано 
мною.  Впрочем,  намеки,  которые  я  высказал  только  что,  могут  тоже  служить  примером 
мифологии;  только  это,  конечно,  другая  мифология…  Да  и  не  важно,  что  это  другая 
мифология. Важно, что и розановщина, и православный монастырь есть одинаково формы 
бытия мифического, а не вырожденской пустоты «научного мировоззрения». 
b) вещей домашнего обихода, болезней; 
b) Я склонен идти еще дальше. По-моему, даже всякая неодушевленная вещь или явление, 
если  их  брать  как  предметы  не  абстрактно-изолированные,  но  как  предметы  живого 
человеческого  опыта,  обязательно  суть  мифы.  Все  вещи  нашего  обыденного  опыта – 
мифичны; и от того,  что обычно называют  мифом, они отличаются, может быть,  только 
несколько меньшей яркостью и меньшим интересом. 
Возьмите вашу комнату, в которой вы постоянно работаете. Только в очень абстрактном 
мышлении  ее  можно  представлять  себе  как  нечто  нейтральное  к  вашему  настроению  и 
вашему самочувствию. Она – то кажется милой, веселой, радушной, то мрачной, скучной 
и  покинутой.  Она  есть  живая  вещь  не  физического,  но  социального  и  исторического 
бытия.  И  тут  дело  вовсе  не  в  вашем  субъективном  настроении.  Сколько  бы  меня  ни 
убеждали,  что  это  только  мне  одному,  в  силу  моих  субъективных  свойств,  моя  низкая  и 
темная антресольная комната кажется веселой и радостной, – все равно весела и радостна 
сначала  она  сама,  а  потом  уже  она  производит  на  меня  такое  воздействие.  Ведь  если 
начать  слушать  подобных  философов,  то  не  только  настроение  от  занимаемой  комнаты, 
но и сама комната и все на свете окажется моим субъектом. Я уже говорил, что цвета и 
звуки,  запахи  и  вкусы  мы  никогда  не  переживаем  в  их  изолированно-вещественной 
форме.  Это – пустая  абстракция.  Если  брать  реальные  и  живые  вещи,  то  солнце, 
проглянувшее зимою сквозь тучи впервые после долгих пасмурных дней, не есть солнце 
астрономической  науки,  но  веселящее,  бодрящее,  обновляющее  начало.  При  нем 
физически легче дышать, молодеет душа, воскресают силы. 
Говорят, что измерение температуры у больного не есть его лечение, что это только прием 
констатирования болезни. Но я протестую против этого. Никогда больной не переживает 
термометр как средство констатирования болезни. Я, по крайней мере, считаю, что часто 
это  есть  самое  подлинное  лечение;  и,  когда  сам  бываю  болен,  часто  мне  бывает 
достаточно  измерить  температуру,  чтобы  болезнь  несколько  облегчилась.  Как  бы  я  ни 
убеждал  себя,  что  это  еще  не  лечение,  организм  мой  все  равно  переживает  это  как 
лечение;  и  доказательством  этого  является – реальное  облегчение  или  даже 
выздоровление. Правда, это средство действует не всегда. Но разве настоящие лекарства 
действуют всегда обязательно целительно? Вы вот думаете, что доктор должен лечить. А 

больной считает, что раз доктор пришел и осмотрел больного, то лечение уже началось. Я, 
по крайней мере, всегда так думаю. Уж один факт прихода врача есть начало лечения. И 
не могу рассуждать иначе. Не умею представлять себе доктора нелечащим, хотя рассудок 
и  долбит  одно  и  то  же, – что  не  всякий  доктор  умеет  хорошо  лечить  и  что  не  всякий 
хорошо  умеющий  лечить  действительно  в  данном  случае  приступил  к  лечению.  Раз – 
доктор, значит – баста! Лечение началось. 
c) поступков;  
c) Однажды,  гуляя  по  плохой  дороге  в  поле  с  одной  особой,  я  развивал  сложную 
аргументацию по одному тонкому философскому вопросу. Я был в большом удивлении, 
когда  вдруг,  среди  обычного  философского  диалога,  моя  спутница  перебила  меня 
замечанием: «Если  вы  хотите,  чтобы  ваши  аргументы  имели  вес,  то,  пожалуйста,  не 
спотыкайтесь по дороге». Я был удивлен, но тотчас же вспомнил, как однажды, в старое 
время,  на  одном  заседании  Психологического  общества  в  Москве,  во  время  возражений 
одного  крупного  русского  философа  на  доклад  другого,  тоже  известного  мыслителя,  у 
первого все время дело не клеилось с галстухом
[47]
. Возражавший философ все время его 
как-то  мял,  загибал,  пристегивал,  перестегивал,  а  он  все  его  не  слушался  и  не  сидел  на 
месте. Я вспомнил, что этот философ не только провалился со своими возражениями, но 
что  и  до  сих  пор  я  не  могу  ему  простить  его  непослушного  галстуха.  От  этого  галстуха 
философия его значительно поблекла для меня, – кажется, навсегда. Теперь мне понятно, 
что  это  было  подлинно  мифическим  восприятием  и  возражений  философа,  и  его 
неудачного галстуха, и его самого. Тут можно вспомнить, как у Достоевского в «Братьях 
Карамазовых»  Петр  Александрович  Миусов  рассказывал  Ф.П.Карамазову  о  том,  что  в 
одном житии из Четьих-Миней один мученик, когда отрубили ему голову, встал, поднял 
свою  голову  и  «любезно  ее  лобызаше».  Ф.П.Карамазов  говорит: «Правда,  вы  не  мне 
рассказывали;  но  вы  рассказывали  в  компании,  где  и  я  находился,  четвертого  года  это 
дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, 
Петр  Александрович.  Вы  не  знали  о  сем,  не  ведали,  а  я  вернулся  домой  с  потрясенной 
верой  и  с  тех  пор  все  более  и  более  сотрясаюсь.  Да,  Петр  Александрович,  вы  великого 
падения были причиной. Это уж не Дидерот-с!» И когда Миусов говорит: «Мало ли что 
болтается за обедом… Мы тогда обедали».., то Карамазов резонно отвечает: «Да, вот вы 
тогда обедали, а я вот веру-то и потерял!»
[48]
 Действительно, только очень абстрактное 
представление об анекдоте или вообще о человеческом высказывании может приходить к 
выводу, что это просто слова и слова. Это – часто кошмарные слова, а действие их вполне 
мифично и магично. 
d) «физиологических» процессов и «воображения»; 
d) Говорят, что насморк получается от простуды. Не знаю. Может быть, так. Но что самая 
простуда получается от плохого настроения, от какой-нибудь неприятности или несчастия 
– это я испытывал много раз. Обыкновенно, когда начинают прогонять со службы, тут же 
и  простужаешься.  Бывает,  что  одновременно  тут  же  вытянут  кошелек  в  трамвае  или 
начнет нарывать уколотый палец. Больше всего повредила в оценке этих восприятий наша 
традиционная  абстрактно-метафизическая  психология.  Говорят,  что  психическое  не 
занимает места, что оно непротяженно. Ну, как же это может быть? Я, да и всякий другой, 
совершенно отчетливо различаю тупую боль от острой, режущую от колющей, ломоту от 
укола  и  т.д.  и  т.д.  Головная  боль  начинается  в  одном  месте  и  ползет  в  другое.  Она 
начинается,  например,  в  затылке,  потом  поднимается  к  темени,  переходит  на  лоб  и 
затихает  где-то  в  глубине  глазных  впадин.  Скажут:  надо  отличать  ощущение  боли  от 
соответствующего физиологического процесса. Ползет не ощущение, а соответствующий 
физиологический  процесс.  Хорошо,  но  что  же  болит  у  меня – ощущение  боли, 
раздражение боли или еще что-нибудь? Конечно, не ощущение болит и не раздражение 
болит, а болит просто голова. И идет по голове не что иное, как сама боль. Вы, вероятно, 
скажете  также,  что  душа  не  может  уходить  в  пятки.  Что  касается  меня,  то – увы! – 
слишком много раз душа у меня действительно уходила в пятки, чтобы я принимал это за 

метафору  или  за  ложь.  Хоть  убейте,  чувствую  иной  раз – душу  именно  в  пятках.  Даже 
знаю, по каким путям в организме она устремляется в пятки. Если вам это не понятно, – 
ничего не поделаешь. Не все же всем одинаково понятно. Иным не понятно, что половые 
члены  есть  нечто  совершенно  не  сравнимое  с  прочими  членами,  хотя,  в  сущности,  это 
ясно всякому точно так же, как и то, что евреи совершенно ни с чем не сравнимая нация и 
женщина – не  сравнимое  с  мужчиной  существо,  хотя  просветительский  либерализм  и 
долбит  свой  вырожденческий  миф  о  всеобщем  равенстве  и  равноправии.  Также 
оспаривали  многие,  когда  я  говорил  о  существовании  определенной  высоты  в  звуках  и 
голосах, раздающихся в душе. Прежде всего – об этих самых голосах. – Напрасно думают, 
что тут только иносказание. Когда я испытываю колебание и какие-то две мысли борются 
во мне, – вовсе не во мне тут дело. Мое дело сводится тут только к самому выбору. Но я 
никогда  не  поверю,  чтобы  борющиеся  голоса  во  мне  были  тоже  мною  же.  Это, 
несомненно,  какие-то  особые  существа,  самостоятельные  и  независимые  от  меня, 
которые по своей собственной воле вселились в меня и подняли в душе моей спор и шум. 
В гоголевском «Ревизоре» почтмейстер, распечатавши письмо Хлестакова, так описывает 
свое состояние: «Сам не знаю. Неестественная сила погубила. Призвал было уже курьера 
с  тем,  чтобы  отправить  его  с  эштафетой,  но  любопытство  такое  одолело,  какого  еще 
никогда не чувствовал. Не могу, не могу, слышу, что не могу! Тянет, так вот и тянет! В 
одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! Пропадешь как курица»; а в другом 
словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч, – 
по  жилам  огонь,  а  распечатал – мороз,  ей-Богу,  мороз.  И  руки  дрожат,  и  все 
помутилось»
[49]
.  Конечно,  самому  почтмейстеру  принадлежит  только  выбор  между 
двумя советниками и последующие ощущения, но сами эти два советника – отнюдь не он 
сам, а, несомненно, другие существа. Почтмейстер сравнивает одного из них с бесом. Я 
лично  думаю,  что  если  это  бес,  то  какой-нибудь  из  мелких,  так,  из  шутников  каких-
нибудь. Не обязательно ведь, чтобы бес был крупен и важен. Есть и такие, которые просто 
смешат  и  балуются,  щекочут,  дурачатся;  они  почти  безвредны.  Другого  рода  бесы  в 
голове  Иуды  в  «Иуде  Искариоте»  Л.Андреева.  Наблюдая  страдания  преданного  им 
Спасителя,  он  переживает  странные  вещи: «Мгновенно  вся  голова  Иуды  во  всех  частях 
своих наполнилась гулом, криком, ревом тысяч взбесившихся мыслей»… Или: «Какие-то 
каменные мысли лежали в затылке у Иуды, и к ним он был привязан крепко; он не знал 
как будто, что это за мысли, не хотел их трогать, но чувствовал их постоянно. И минутами 
они  вдруг  надвигались  на  него,  наседали,  начинали  давить  всею  своею  невообразимой 
тяжестью – точно  свод  каменной  пещеры  медленно  и  страшно  опускался  на  его  голову. 
Тогда  он  хватался  рукою  за  сердце,  старался  шевелиться  весь,  как  озябший,  и  решил 
перевести глаза на новое место, еще на новое место»
[50]
. 
Напрасно  думают,  что  на  высоте  умных  созерцаний  подвижники  только  погружаются  в 
покой, и не происходит в нем ровно никаких внутренних событий. Умный покой, конечно, 
–  одна  из  основных  характеристик  мистического  сознания.  Но  вот  почитаем,  что  пишет 
Марк Подвижник. 
«Тотчас по знамении креста, благодать так действует: умиротворяет все члены, и душа, по 
причине многой радости, является как простое, незлобивое дитя; и человек уже более не 
осуждает  ни  Еллина,  ни  Иудея,  ни  грешника;  но  внутренний  человек  чистым  оком 
смотрит  на  всех  как  на  одного  и  одинаково  радуется  о  всем  мире  и  хочет,  чтобы  все 
Еллины  и  Иудеи  поклонялись  Сыну  Божию  как  Отцу.  И  отверзаются  ему  двери;  и  он 
входит  внутрь  во  многие  обители;  и  по  мере  того,  как  он  входит,  они  отверзаются  ему 
более,  и  из  ста  обителей  он  вступает  в  иные  сто  обителей,  и богатеет,  и  опять,  когда  он 
делается  иным,  ему  показываются  другие  новые  и  дивные  [предметы]  и,  как  сыну  и 
наследнику,  ему  вверяются  вещи,  которые  не  могут  быть  изречены  естеством 
человеческим  или  сими  устами  и  языком.  В  иный  час,  как  посольствуя  пред  Богом,  от 
многой  любви  к  Нему,  начинает  молиться  о  мире,  чтобы  спасся  весь  мир,  как  всецелый 
Адам;  распаляясь  любовию  и  желая,  чтобы  все  спаслись,  он  поучает  [ближних]  слову 

жизни  и  царствия, – «посольствуя  о  Христе» (Еф. VI,  20)  и,  сколько  можно  слышать, 
поведая небесные и божественные тайны бесконечного и непостижимого века. В иный же 
час вооружается весь человек, облачаясь во все оружия Божия (Еф. VI, 11), и принимает 
воинство  небесное  и  начинает  поражать  вражие  полки  и  производить  там  заколения 
многих трупов. В иный же час опять Господь действует в душе, и веселятся взаимно душа 
и  Господь,  и  бывает  человек  во  многом  свете  и  радости, [обращаясь]  к  Господу  и  к 
братиям»… И т.д.
[10]
 
Однако вернемся к голосам, которые каждый слышит в своей душе. 
Интереснее  всего  то,  что  эти  голоса  всегда  имеют  определенную  высоту  и  тембр  и 
отличаются многими музыкальными категориями и свойствами. Я, например, почти не в 
состоянии заставить себя слушать чью-нибудь лекцию; я слышу неизменный густой бас, 
на  одной  ноте  медленно  тянущий: «Н-а-а-а-а-а-до-о-о-о-о-о-е-е-е-е-е-е-е-лооооооо… 
Нааааааадоооооееееелоооо…» Иногда же просто сдавленно и глухо-томительно: «А-а-а-а-
а-а-а-а…» до бесконечности. Я думаю, что этот голос не выше контроктавы, что-нибудь 
вроде  фа  или  соль  контроктавы.  Очень  долгое  сидение  на  чужой  лекции  или  скучном 
докладе приводит к тому, что этот голос несколько повышается и начинается ерзанье его, 
в  таком  виде:  очень  краткая  низкая  нота,  мгновенно  переходящая  стремительным 
глиссандо  на  очень  высокую  ноту,  длящуюся  бесконечно  долго  и  томительно 
замирающую  в  сероватой  пустоте,  и  потом  повторение  того  же  самого  много  раз.  Иные 
звуки  слышатся  при  других  обстоятельствах.  Как  известно,  насколько  легко  убеждать 
других,  настолько  трудно  убедиться  в  чем-нибудь  себе  самому.  Иной  раз  вы  с  пафосом 
долбите: «Социализм  возможен  в  одной  стране.  Социализм  возможен  в  одной  стране. 
Социализм  возможен  в  одной  стране».  Не  чувствуете  ли  вы  в  это  время,  что  кто-то  или 
что-то на очень высокой ноте пищит у вас в душе: «Н-e-e-e-e…» или «Н-и-и-и-и-и…» или 
просто «И-и-и-и-и-и…» Стоит вам только задать отчетливо и громко вопрос этому голосу: 
«К-а-а-а-к?  Невозможен????»,  как  этот  голос  сразу  умолкает,  а  показывается  какой-то 
образ,  вроде  собачонки,  на  которую  вы  сразу  замахнулись  дубиной,  а  она  не  убежала,  а 
только прижалась к земле, подставила морду для удара и завиляла хвостиком, умильно и 
вкрадчиво, как бы смиренно выговаривая: «Ведь вы же не ударите меня, правда? Ведь мы 
же помиримся, правда?» Вы, конечно, не ударяете, а начинаете опять долбить то же. Но 
как  только  вы  задолбили,  этот  писклявый  голосишка  опять  начинает  свою  ноту,  и  уже 
пуще прежнего на высочайшей ноте слышно это умильно заискивающее, подкатывающее 
свои  масляные  глазки  к  небу,  и  в  то  же  время  насмешливо-лукавое  и  почти  что 
презрительное: «И-и-и-и-и-и…»  Так  высокая  нота  в  душе  сменяется  словами,  а  слова 
опять тем же писком. И это, конечно, действуют в душе иноприродные ей существа
[11]
. 

жүктеу/скачать 1,37 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: