e) трепещущая  неоднородность  мифического  времени  и  ее  различие  в  разных

этот конец будет дан сквозь ясность и глубину мысли. Если Сон в Авесте – злой демон, то 
уже в древнейших Упанишадах мышление толкуется как волшебная погруженность в сон. 
Это путь к Браме. Отсюда – то восприятие времени, которое ярче всего дано в буддийских 
источниках.  Учение  Будды  сохраняет  из  времени  только  момент  становления  и 
возникновения, что равносильно и страданию. Страдание возникает из трех видов жажды, 
из  жажды  к  удовольствию,  к  становлению  и  к  прошлому.  Исповедуется  вечность 
становления; и в становлении нет конца, как и нет цели. Тут полная противоположность 
как  библейским  пророкам,  так  и  Авесте.  Тут  целью  является  не  конец  времени,  а 
прекращение времени и становления. Не конец времени спасет людей, а уничтожение всех 
времен со всем их содержанием. – Еще особая и также не менее значительная концепция 
времени  в  китайской  религии.  Этика  таоизма  также  имеет  главным  принципом 
недеятельность  и  покой.  Надо  в  себе  породить  «пустоту»  Тао.  Тао  все  порождает  и  все 
поглощает.  Но  отличие  от  буддизма  тут  то,  что  имеется  в  виду  не  преодоление,  но 
сохранение  себя  и  даже  своего  тела  и  всех  его  форм.  Тут,  собственно  говоря, 
преодолевается не время, но изменения во времени. Бытие тут – вне временного потока, 
хотя  это  не  какое-нибудь  занебесное,  но  чисто  земное  же  бытие.  Конкретно,  это – 
неменяющееся время; оно в Небе. Небо и Время у китайцев – не созданы. То же и в этике 
Конфуция,  отличающейся,  как  известно,  чертами  строжайшего  традиционализма. – В 
египетской религии восприятие времени сходно с китайским. Тут тоже хотят сохранить и 
увековечить  реальную  жизнь  человека,  его  тело  и  все  его  члены.  Отсюда  практика 
бальзамирования.  Это – какая-то  временная  статика,  зафиксированная  в  геометризме 
произведений  египетского  искусства.  Вещи  текут,  но  остается  их  пластическая  и 
архитектоническая  форма.  Пирамиды – знак  этой  геометрической  и  пластической 
победы. – Греческая религия впервые дала подлинное ощущение времени как настоящего. 
Тут – длительность,  но  без  индийской  безнадежности  и  гибели,  постоянство,  но  без 
китайского  оцепенения,  ожидание  будущего,  но  без  ветхозаветного  игнорирования 
природного  процесса.  Здесь  вечное  и  временное  сливаются  в  одно  цельное  настоящее, 
причем  они  не  приносятся  в  жертву  друг  другу,  но  остаются  в  своей  свободе  и 
нетронутости.  Я  бы  сказал,  что  тут  впервые  время  и  вечность  делаются  каждое  в 
отдельности  и  оба  вместе  цельной  и  неделимой  актуальной  бесконечностью.  –  К 
сожалению, я не смогу тут раскрыть христианскую проблему времени и сопоставить ее с 
новоевропейским  пониманием.  Скажу  только,  что  в  общем  она  близка  древнегреческой. 
Однако ей свойственны совершенно особенные и нигде раньше не попадавшиеся черты, – 
ввиду переноса всей стихии отождествленных времени и вечности в царство чистого духа. 
Было  бы  просто  глупо  понимать  время,  в  разных  религиях  и  мифологиях,  в  стиле 
новоевропейского  физического,  т.е.  однородного  и  бесконечного,  пустого  и  темного 
времени.  Можно  поручиться,  что  не  только  в  различных  религиозно-мифологических 
системах, но и теперь никто никогда так не переживает времени. Если вы хотите говорить 
о  подлинно  реальном  времени,  то  оно,  конечно,  всегда  неоднородно,  сжимаемо  и 
расширяемо, совершенно относительно и условно. Кто же не переживал три секунды как 
целый  год  и  год  как  три  секунды?  Я  даже  думаю,  что  с 1914 г.
[51]
  время  как-то 
уплотнилось  и  стало  протекать  скорее.  Апокалиптические  ожидания  в  прошлом 
объясняются  именно  сгущением  времен,  близким  к  окончанию  времени  и  потом 
рассасывавшимся. Время, как и пространство, имеет складки и прорывы. Я не раз в своей 
жизни  переживал  какие-то  ямы  и  разрывы  во  времени.  Смотришь,  время  как  будто 
кончилось,  а  потом,  вишь  ты,  засвистело  и  заклубилось  неохватным  вихрем.  Иной  раз 
время  настолько  нагло  прет  вперед,  что  хочется  подойти  к  часам  в  моменты  их  боя  и 
разбить вдребезги эту беспощадную машинку, которой дано управлять всей  жизнью. Во 
времени  иногда  бывают  сотрясения.  Время,  наконец,  в  каком-то  смысле  обратимо. 
Общеизвестны  сказочные  мгновенные  постарения  и  помолодения.  Религиозный  экстаз 
характеризуется  именно  прекращением  или  свертыванием  времени,  сжатием  прошлых  и 
будущих времен в одну неделимую настоящую точку. По земным часам, т.е. по солнцу, 

человек  молится,  скажем,  десять часов.  На  самом  же  деле,  он  переживает  это  время  как 
несколько секунд, причем, однако, они богаче не только трех обычных секунд, но и десяти 
часов  и,  может  быть,  десяти  лет.  Космос  вообще  бесконечно  разнообразен  по  своей 
временной  структуре.  Время  человеческой  жизни  и  время  какого-нибудь  насекомого, 
живущего  один  день,  совершенно  несоизмеримы  и  несравнимы  по  своему  существу;  с 
точки  зрения  человеческой  жизни  один  день  такого  насекомого  есть  нечто  ничтожное  и 
почти смешное. Тем не менее у этого насекомого есть своя органическая жизнь, с богатым 
прошлым и неведомым, значительным будущим; и если такое насекомое сознательно, то 
можно поручиться, что оно ни в каком случае не считает свою жизнь такой уж особенно 
краткой  и  смешной.  Толковать  эти  времена  как  субъективные  нет  решительно  никакой 
выгоды,  ибо  почему  одно  из  времен  вдруг  объективно,  а  все  остальные  субъективны? 
Необходимо отбросить этот коэффициент, применимый и неприменимый решительно ко 
всему, и говорить о времени по существу. Тогда получится, что времен очень много, что 
они  сжимаемы  и  расширяемы,  что  они  имеют  свое  фигурное  строение.  Ребенок, 
проживший три года, отнюдь не меньше прожил, чем девяностолетний старец. Их жизнь 
одинакова  перед  лицом  вечности  как  жизнь,  только  она  наполнена  в  обоих  случаях 
разным  содержанием  и  смыслом.  Времен  столько,  сколько  вещей;  а  вещей  или,  вернее, 
родов их столько, сколько смыслов и идей. Время – боль истории, не понятная «научным» 
исчислениям времени. А боль жизни – яснее всего, реальнее всего. «Боль жизни гораздо 
могущественнее  интереса  к  жизни.  Вот  отчего  религия  всегда  будет  одолевать 
философию». 
5. Очерк диалектики мифического времени 
Возможна, и не только возможна, но и необходима диалектика мифического времени. Я 
ее касался в своем изображении античного космоса
[13]
. Здесь я заново конструирую ее в 
немногих тезисах. 
I. Время не есть только время, т.е. чистая длительность, ибо эта длительность или когда-
нибудь кончается или никогда не кончается. a) Если она когда-нибудь кончается, то время 
содержит в своей природе конец, т.е. оно не есть только время, но и нечто еще иное; иное 
же и значит тут – не-временное. b) Если же время никогда не кончается и не кончится, то 
оно есть вечность, т.е. время плюс нечто иное; иное же тут значит – не-временное. Итак, 
время  во  всяком  случае  есть  всегда  в  основе  и  нечто  не-временное,  т.е.  вечное  (по 
крайней мере в принципе). 
II. Однако время не есть просто вечность, ибо вечность неподвижна и дана сразу в одной 
точке,  время  же  текуче,  длительно  и  сплошно  становится.  Поэтому  время  есть 
алогическое  становление  вечности,  подобно  тому  как  сама  вечность  есть  алогическое 
становление вне-временной идеи. 
III. Если время есть алогическое становление вечности, то это значит, что: a) время есть 
вечность,  ибо  становиться  может  только  то,  что  есть  нечто,  и,  следовательно,  в  каждом 
моменте  времени  его  вечное  содержание  присутствует  целиком  и  нераздельно, 
нераздробленно; b) время  не  есть  вечность,  ибо  оно  есть  пребывание  вечности  в 
инобытии  и  раздробление,  текуче-множественное  ее  становление;  и, c) наконец,  время  и 
есть и не есть вечность, сразу и одновременно, ибо временная вечность и вечное время 
есть  определенная  и  ограниченная  бесконечность,  актуальная  бесконечность,  где 
безграничное становление и вечное самоприсутствие есть одно и то же. 
IV. a) Но если время есть не просто время, но всегда и вечность, а вечность есть не просто 
вечность, но и время, то возникающая в этом синтезе актуальная бесконечность должна 
обеспечить  как  безграничность  становления,  так  и  его  границу.  Диалектически 
необходимо, чтобы время имело конец. Но как это возможно? Что же будет после этого 
конца? Не опять ли время? 
b) Эти  вопросы  требуют  диалектической  невозможности  перейти  за  пределы 
определенного времени, ибо только тогда вопрос о том, что будет потом, станет вопросом 
пустым, т.е. перестанет быть вопросом. 

c) Невозможность  же  эта  станет  реальной  тогда,  когда  структура  самого  времени 
окажется  такой,  что  дальнейшее  продвижение  его  окажется  невозможным,  т.е.  время 
должно стать по повелительной диалектической необходимости неоднородным, и притом 
неоднородным в определенном направлении. 
d) А  именно: 1. выйти  из  времени  можно  только  тогда,  когда  есть  другое  время: 
2. следовательно,  нельзя  выйти  из  времени  тогда,  когда  нет  никакого  другого  времени; 
3. не  быть  никакого  времени  может  только  тогда,  когда  оно  или  заменено  отвлеченной 
идеей (2 
× 2 = 4 – вне-временное арифметическое положение) или когда разные времена 
сжаты  в  какое-нибудь  одно  время; 4. так  как  первое  отпадает  (ибо  тут  отпадает  всякая 
проблема  времени),  то  остается  второе,  но  тут  сжимание  разных  времен  придется 
понимать  как  сжимание  всех  возможных  времен,  а  сжимание  в  одно  время  придется 
понимать как сжимание в одну неделимую точку; 5. итак, нельзя выйти из времени только 
тогда,  когда  само  время  обратится  в  бесконечно-уплотненное  время,  т.е.  только  тогда, 
когда оно станет самой вечностью. 
e) Это значит, что время может быть в разной степени вечным, как оно и должно быть по 
диалектике, определяющей время как алогическое становление вечности. 
V. Как  же  мыслить  себе  физически  разную  степень  вечности?  К  счастью,  современная 
наука возвращает нам эту давно утерянную мифическую идею и делает ее мыслимой как 
математически,  так  и  физически. a) Время  проявляется  в  физическом  теле  как  движение 
или  покой.  Движение  может  иметь  разную  скорость.  Чем  тело  движется  быстрее,  тем 
расстояние  между  предельными  точками  его  объема  делается  все  меньше  и  меньше 
заметным.  Вычислено,  что  если  тело  движется  со  скоростью  света,  то  объем  его  равен 
нулю.  Стало  быть,  определенная  выявленность  времени  уже  приводит  тело  к  полной 
деформации; не переставая по смыслу своему быть телом, оно уже перестает иметь объем. 
b) Допустим, что тело движется со скоростью, большею света. Тогда, очевидно, объем его 
будет  равен  какой-нибудь  мнимой  величине;  и  мы  погрузимся  в  царство  таких  тел  я 
времен,  из  которых  наши  тела  и  времена  могут  появиться  только  путем  выворачивания 
наизнанку  и  устремления  «головой  вниз»  и  «вверх  пятами». c) Допустим,  наконец,  что 
тело  движется  с  бесконечно  большою  скоростью.  Это  будет  значить,  что  оно  находится 
сразу  и  везде  (ибо  в  один  миг  оно  охватывает  всю  бесконечность,  скорость  его 
бесконечна) и нигде (ибо оно непрерывно движется и нигде не остается и не застревает). 
Это и есть вечность идей, – да, да, этих самых платоновских идей, – которая сразу везде и 
нигде, в которой следствие раньше причины, т.е. которая есть царство абсолютных целей 
и  идеальность  которой  физически  мыслима  только  лишь  как  тело,  все  то  же  самое, 
обыкновенное земное тело, но движущееся с бесконечно большой скоростью. И поэтому, 
если хотите, платонизм есть просто отдел физики или физика есть отдел платонизма (это 
одно и то же). Только так и может рассуждать мифология, для которой все телесно и все 
нетелесно в одно и то же время. 
VI. Мир представляет собою, таким образом, систему разных уплотненностей времени. В 
«Античном  космосе»  я  показал,  как  неоплатоники  мыслили  себе  эту  симметрически  и 
концентрически  расположенную  вокруг  единого  центра – Земли – различную 
уплотненность  времени  и  пространства.  В  разных  мифологических  системах  это  может 
быть,  конечно,  по-разному.  Но  важно  то,  что  с  диалектической  точки  зрения  космос  не 
может  не  иметь  разной  уплотненности  пространства  и  времени,  ибо  без  этого  нет 
обеспечения  невыхода  за  время,  а  без  этого  нет  границ  для  времени,  а  без  этого 
диалектически  немыслимо  само  время.  Однако  как  бы  мифология  ни  мыслила  себе 
временную  структуру космоса,  все-таки  необходимо,  чтобы  время  сгущалось  в  вечность 
именно на границе мира. Только тогда силою самого времени, т.е. самого бытия, нельзя 
будет выйти за пределы мира. Мы движемся, например, от Земли на Луну. Здесь, в связи с 
лунным пространством и временем, мы получаем другой облик и начинаем жить в другом 
времени.  Потом  движемся  на  другие  планеты  и  переживаем  все  новые  и  новые 
деформации.  Наконец,  мы  приближаемся  к  пространственной  границе  мира,  где  наше 

тело,  по  своему  объему,  превращается  уже  в  нуль  и  мы  начинаем  вращаться  со  всем 
небосводом, не выходя за пределы мира и, следовательно, не выходя за пределы времени. 
Вернее, мы и тогда продолжаем быть во времени, но это время есть протекание и жизнь 
уже  внутри  самой  вечности,  внутри  той  или  другой  ее  иерархийной  сферы,  так  что 
никакое становление и протекание не расслаивает бытия, а уже само по себе ограничивает 
его вечным круговращением вокруг него же самого. 
VII. Одна и та же вещь, одна и та же личность может быть, следовательно, представлена и 
изображена  бесконечно  разнообразными  формами,  смотря  по  тому,  в  каком  плане 
пространственно-временного  бытия  мы  ее  мыслим.  Сами  же  эти  планы  ниоткуда  не 
могут  взяться  сами  по  себе,  так  как  они  не  больше  как  становление  вечности. 
Следовательно,  если  в  становлении  может  стать  только  то,  что  есть  в  том,  что  именно 
становится, то планы пространственно-временного бытия суть не больше как алогически, 
т.е.  более  или  менее  слепо,  повторенные  планы  и  различия  самой  вечности.  В  системе 
наиболее  диалектически  разработанной  космологии – античной, – как  я  показал  в 
«Античном  космосе», – мыслится  четыре  или,  подробнее,  пять  планов:  Огонь  (перво-
единое),  Свет  (ум,  идея),  Воздух  (Душа,  Дух),  Земля  (софийное  тело),  Вода 
(окачественность  четвертого  начала  через  первые  три).  Существует,  следовательно,  по 
крайней мере, пять типов пространства, пять типов времени и пять типов телесности (не 
входя  в  дальнейшую  детализацию), – огненное  тело,  световое  тело,  воздушное  тело, 
земляное  тело  и  водяное  тело, – и,  стало  быть,  пять  типов  оформления,  пять  типов 
образности, пять типов символов. 
VII. Космос  можно  представить  себе  как  систему  пяти  (или,  лучше,  бесконечного 
количества)  пространств  и  времен.  Каждая  сфера  мира  обладает  специфически 
свойственным  ей  типом  пространства  и  времени,  где  эти  последние  пребывают  в  покое 
или  в  равномерном  движении.  Но,  силою  алогической  стихии,  каждая  сфера  может 
содержать  в  себе  и  иноприродные  пространства  и  времена,  которые  могут  быть  в 
относительной  дисгармонии  с  теми,  которые  для  данной  сферы  специфичны.  Тогда  мы 
наблюдаем,  как  в  сфере,  например,  земного  пространства  и  времени  земное  тело 
превращается  в  воздушное,  световое,  огненное  и  т.д.  С  другой  стороны,  зная  точное 
взаимоотношение  этих  сфер,  можно  их  сознательно  видоизменить.  Я  не  буду  приводить 
тут массы примеров, которыми буквально заполнен сейчас мой мозг и которые просятся, 
чтобы  их  тут  записать,  а  приведу  один,  приводимый  у  В.Г.Богораза  (Тана). «Мыши, 
например, обитают на нашей земле. Но где-то существует особая мышиная область. Там 
эти самые мыши живут в какой-то иной ипостаси бытия. Имеют жилища, запасы, орудия, 
утварь, справляют обряды, приносят соответствующие жертвы. Земной шаман попадает в 
эту  область.  Старуха  больна  горлом.  На  нашей  земле  это – мышь,  которая  попала  в 
соломенную  пленку  (силок),  поставленную  нашими  земными  ребятишками.  Можно 
лечить ее двояко. Или врачевать ее шаманством, в той особенной области, пока не лопнет 
пленка  здесь.  Мышь  убежит,  и  старуха  опять-таки  исцелится  там.  Шаман  врачует  там, 
вылечивает  старуху.  Соломенная  пленка  на  земле  лопается,  и  мышь  убегает.  Шаману 
дают  в  уплату  стяг  мяса,  свиток  ремня,  тюленьи  шкуры.  Но  на  нашей  земле  эти  дары 
превращаются в сухие ветки и вялые листья»
[14]
. 
Так диалектически обосновывается теория мифического времени и пространства и вместе 
с тем делается мыслимой мифическая и наглядная чудесная сущность каждой вещи. 
6. Сновидения 
Слой личностного бытия лежит решительно на каждой вещи, ибо каждая вещь есть не что 
иное, как вывороченная наизнанку личность, колеблющаяся между Перво-огнем и Перво-
светом,  с  одной  стороны,  и  Тьмой  Кромешной,  с  другой.  Каждая  вещь,  оставаясь  самой 
собою,  может  иметь  бесконечные  формы  проявления  своей  личностной  природы. 
Богатейшие  примеры  такого  двойного,  тройного  и  вообще  многократного  символизма 
содержатся в сказках и сновидениях. Я много читал разных книг, научных и ненаучных, по 
теории сновидения, но один пример раз навсегда заставил меня принять символическую 

природу  сновидения  и  его  значение  в  смысле  мифически-модифицированного 
оформления  обычных  явлений  жизни.  Я  встретил  однажды  народного  странника  и,  по-
видимому, подвижника, с которым завел разговор на мистические темы. На мой вопрос: 
«Почему ты не женился?» он ответил целым рассказом об одном своем сне. «Я, говорит, в 
молодости  имел  влечение  к  одной  девице  и  долго  колебался,  оставить  ли  мой  путь 
странничества  и  жениться  на  ней  или  продолжать  свои  странствия  целую  жизнь.  И  вот, 
после долгих колебаний я, наконец, решил жениться… И что же? После этого вижу сон. 
Приснилась мне моя мать, которую нежно любил и уважал больше всех людей на свете. 
Давно она померла, еще в моих молодых годах. Родные и вечные черты ее страдающего 
лица  часто вспоминаются  мне  во  всю  жизнь…  Мученица  была  и смиренная раба.  И  вот 
вижу, что я лежу на кровати, а она подходит ко мне. Но что это? Мать ли моя? Вижу ее 
нетрезвою,  какой  она  не  была  ни  разу  в  жизни.  Она  нагло  и  похотливо  смеется  и 
приближается  ко  мне  с  низкими  намерениями,  предлагая  разделить  с  нею  ложе…  Вижу 
также, что в правой руке у нее острый, сверкающий нож, которым она хочет меня сейчас 
же зарезать. А говорит слова, которые не то зовут к постыдному делу, не то выговаривают 
матернюю  брань.  Да,  да,  именно  матернюю  брань.  А  лицо  жирное,  красное,  лоснится  и 
ухмыляется.  Я  проснулся  с  холодным  потом.  И  с  тех  пор  прожил  вот  целую  жизнь 
странником,  не  помышляя  не  только  о  браке,  но  стараясь  всякую  мысль  о  женщине 
выкинуть из головы…» Тут мы вспомнили с ним слова Лествичника: «Странничество есть 
невозвратное оставление всего того, что в отечестве противодействует нам к достижению 
цели  благочестия.  Странничество  есть  недерзновенный  нрав,  неведомая  мудрость, 
невыказывающее себя благоразумие, сокровенная жизнь, незримая цель, неявный помысл, 
желание  унижения,  вожделение  стеснения,  начало  божественной  любви,  обилие  любви, 
отречение  от  тщеславия,  глубина  молчания»
[15]
.  Можно  сомневаться  в  том,  как  надо 
было  поступить  этому  страннику.  Но  нельзя  сомневаться  в  том,  что  отношения  с 
женщиной  мифически  открылись  ему  в  новом  символическом  плане,  которому  присуще 
свое  собственное  пространство  и  время, – так  как  это  было  обстоятельством, 
определившим  ему  именно  его  мифическое  устроение  и  притом  на  всю  жизнь.  Таких 
примеров,  как  это  вполне  понятно,  я  и  читатель  можем  привести  без  всякого  труда 
несколько десятков и сотен, как из жизни, так и из литературы. 
Итак,  вещи,  если  брать  их  взаправду,  как  они  действительно  существуют  и 
воспринимаются, суть мифы. 
7. Выход к новому углублению понятия мифа 
Полученная  выше  сводная  формула  мифа,  конечно,  не  есть  самое  раскрытие  этого 
сложного  понятия.  Скорее  надо  сказать,  что  здесь  только  первое  прикосновение  к  его 
существу.  Личность  есть  самое  существо  мифа.  Но  тут  как  раз  только  начинается  это 
существо.  Оно  может  и  должно  быть  раскрыто  возможно  детальнее.  И  по  крайней  мере 
три  вопроса  еще  необходимо  осветить,  чтобы  эта  характеристика  не  осталась  слишком 
отвлеченной. 
Во-первых,  категория  личности,  вполне  ясная  сама  по  себе,  по  своему  феноменолого-
диалектическому  составу,  входит  ли  целиком  в  миф  или  нет?  Миф  есть  личностная 
форма, и личность есть миф. Но нельзя ли как-нибудь детальнее охарактеризовать участие 
личностной стихии в мифе? Вся ли личность целиком есть миф или, быть может, удобнее 
говорить о мифичности одного какого-нибудь момента личности, пусть неотделимого от 
самой  личности,  но  все  же  как-то  отличного  от  нее  самой?  Да  и  самое  наше выражение 
«лик  личности»,  и  «личностная  форма»  не  указывает  ли,  что  мифом  удобнее  назвать 
какой-то один определенный момент в личности, который, конечно, определяется только 
через нее, но который все же есть какой-то момент в ней, а не сама она как субстанция? 
Во-вторых, интересна и необходима детализация личностного начала не только в смысле 
момента или стороны личности, становящейся мифом, но и в смысле формы проявления 
личности,  в  смысле  того,  как  эта  сторона  функционирует  в  мифе.  Личность  проявляет 
себя  многообразно.  Так,  живой  человек  ходит,  говорит,  спит.  Это  все  проявления  его 

личности.  Человек  совершает  ценные,  малоценные  или  совсем  преступные  акты.  Это – 
тоже  проявление  его  личности.  Что  тут,  собственно,  нужно  для  мифа?  Какая  категория 
проявлений личности существенно необходима для мифа? 
Наконец, в-третьих, вовсе нельзя сказать, чтобы понятие отрешенности, выдвинутое нами 
раньше  как  существенное  для  мифа,  оказалось  в  результате  всего  предыдущего  анализа 
вполне  ясным.  Сначала  мы  выдвинули  отрешенность  как  таковую.  Потом  мифическую 
отрешенность  отличили  от  поэтической;  поэтическая  есть  отрешенность  от  факта, 
мифическая – отрешенность  от  смысла,  от  идеи  факта  (ради  нового  смысла  и  идеи). 
Наконец,  мы  констатировали,  что  и  все  вообще  вещи,  поскольку  они  берутся  в  живом 
опыте, даже самые повседневные вещи, суть в этом смысле мифически-отрешенные, ибо 
никто  никогда  не  воспринимает  голых  и  изолированных  вещей  вне  их  личностного  и, 
следовательно, социального контекста. Получается, что то или иное отрешение от смысла 
вещей (разумеется, абстрактно изолированных вещей) всегда налично в опыте и что весь 
опыт  в  таком  случае  оказывается  мифическим.  Невольно  возникает  некоторая 
неуверенность.  Очевидно,  что  живые  вещи – мифичны,  что  «отрешенность»  тут  есть 
только  отрешенность  от  абстрактной  изоляции,  что  на  самом  деле  это  вовсе  не 
«отрешенность», а – основание самой наиподлинной и живой реальности. Но почему же в 
таком  случае  понадобился  особый  термин  «миф»?  Пусть  так  бы  и  говорили: «вещи», 
«личности», «живой  опыт»  и  пр.  Все,  однако,  говорят  кроме  того  и  даже  в 
противоположность  этому  именно  о  мифе.  В  чем  тут  дело?  Не  есть  ли  подлинно 
мифическая отрешенность не просто отрешенность от абстрактно-изолированных вещей, 
но отрешенность еще от чего-то? Нельзя ли миф понимать не просто в широком смысле, 
но,  наоборот,  в  узком,  в  максимально  узком,  так,  как,  по-видимому,  и  понимает  его 
обычно  наука  и  повседневное  словоупотребление?  Миф,  конечно,  не  выдумка, – это  мы 
знаем.  Но  почему-нибудь  ведь  стало  это  слово  синонимом  небытия,  несуществования, 
ложной выдумки, нереальной фантастики. Как быть с этим вопросом? 
Все это ведет нас к еще новым разграничениям и уточнениям. 

жүктеу/скачать 1,37 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: