Исследование имеет своим предметом одну из самых темных областей человеческого сознания, которой раньше занимались главным образом

развиваться  наука,  если  бы  не  было  ни  объектов  для  исследования,  ни  тех,  кто  именно 
производит исследование? От этих возражений меня только тошнит и болит затылок. Я не 
буду тут дискутировать эти вопросы. Скажу только, что ни в каком «законе природы» я не 
могу вычитать тех или других особенностей его ученого создателя. Вот – закон падения 
тел. Кто его придумал и вывел? Когда, где и как жил его автор? Какой характер и какова 
личность этого автора? Совершенно ничего не знаю. Если из других источников я этого не 
узнал,  то  самый  этот  «закон»  ничего  мне  об  этом  не  скажет. «Закон  природы»  и  есть 
«закон природы». В его смысловом содержании не находится ровно никаких указаний ни 
на  какие-нибудь  субъекты,  ни  на  какие-нибудь  объекты.  Дважды  два  есть  четыре: 
попробуйте  мне  указать  автора  этого  арифметического  положения!  Миф  и  в  этом 
отношении,  конечно,  совершенно  противоположен  научной  формуле,  или  «закону». 
Всякий  миф  если  не  указывает  на  автора,  то  он  сам  есть  всегда  некий  субъект.  Миф 
всегда  есть  живая  и  действующая  личность.  Он  и  объективен,  и  этот  объект  есть  живая 
личность.  А  чистое  научное  положение  и  внеобъективно,  и  внесубъективно.  Оно  есть 
просто то или иное логическое оформление, некая смысловая форма. И надо быть очень 
узким и специфическим метафизиком, чтобы думать, что чистая наука – вещественна или, 
наоборот,  субъективно-психична.  Это,  конечно,  не  значит,  что  для  своего  реального 
осуществления она не нуждается в вещах или не нуждается в творящих ее субъектах. Но 
мало ли в чем нуждается наука для своего реального осуществления? 
ни завершенная истинность 
c) Но если мы будем всматриваться дальше в существо чистой науки, то мы найдем, что ее 
чистое смысловое содержащие, собственно говоря, не нуждается даже в законченной  и 
завершенной истине.  Чтобы наука была наукой, нужна только гипотеза и более ничего. 
Сущность  чистой  науки  заключается  только  в  том,  чтобы  поставить  гипотезу  и 
заменить  ее  другой,  более  совершенной,  если  на  то  есть  основания.  Разумеется,  мы  все 
время говорим тут о науке как таковой, о чистой науке, о науке как сумме определенных 
смысловых  закономерностей,  а  не  о  реальной  науке,  которая,  конечно,  всегда  несет  на 
себе многочисленные свойства, зависящие от данной исторической эпохи, от лиц, реально 
ее  создающих,  от  всей  фактической  обстановки,  без  которой  наука  есть  только 
отвлеченное,  вневременное  и  внепространственное  построение.  Реально  действующий  и 
творящий ученый всегда сложнее, чем его чистые абстрактно-научные положения. И вот, 
метафизика  Нового  времени  почти  всегда  приводила  к  тому,  что,  например,  понятие 
материи  гипостазировалось  и  проецировалось  во  вне  в  виде  какой-то  реальной  вещи, 
понятие силы понималось почти всегда реально-натуралистически, т.е. по существу ничем 
не  отличалось  от  демонических  сил  природы  (как  это  мы  находим  в  разных  религиях  и 
т.д.), но только с явными признаками рационалистического вырожденства. Нужно ли все 
это науке как таковой? Совершенно не нужно. Дело физика показать, что между такими-
то  явлениями  существует  такая-то  зависимость.  А  существует  ли  реально  такая 
зависимость и даже само явление, будет ли или не будет существовать всегда и вечно эта 
зависимость, истинна ли она или не истинна в абсолютном смысле, – ничего этого физик 
как  физик  не  может  и  не  должен  говорить.  Все  эти  бесконечные  физики,  химики, 
механики и астрономы имеют совершенно богословские представления о своих «силах», 
«законах», «материи», «электронах», «газах», «жидкостях», «телах», «теплоте», 
«электричестве»  и  т.д.  Если  бы  они  были  чистыми  физиками,  химиками  и  т.д.,  они 
ограничились бы выводом только самих законов и больше ничего, да и всякие «законы», 
даже самые основные и непоколебимые, толковались бы у них исключительно лишь как 
гипотезы.  Это  было  бы  чистой  наукой.  Тут  бесконечно  право  неокантианство, 
разрушающее богословские предрассудки современной псевдонаучной проблематики. Но, 
конечно,  надо  помнить,  что  тут  речь  идет  исключительно  о  чистой  науке  и  что  реально 
никогда такой чистой науки не существует, что это есть анализ не реально-исторической 
науки,  но  лишь  ее  теоретически-смысловых  основ  и  структур.  С  этой  стороны  видным 
делается как мифологическое засилие в современной науке у наивных ее «практиков», у 

всяких  экспериментаторов  и  философски  не  мыслящих  ее  работников,  так  и  полное 
несходство существа науки с существам мифологии. 
Миф  никогда  не  есть  только  гипотеза,  только  простая  возможность  истины.  Для  чего 
ученому нужна абсолютная истина или хотя бы даже абсолютное бытие? Вот я придумал 
то  или  другое  улучшение  в  телефонном  аппарате,  ввел  некоторые  важные  поправки  в 
теорию движения планеты или, наконец, как филолог, проследил историю какого-нибудь 
термина  или  части  речи,  синтаксической  формы  в  данном  языке, – при  чем  тут 
абсолютное бытие? А миф всегда имеет упор в факты, существующие как именно факты. 
Их бытие – абсолютное бытие. Я вывел закон расширения газов от нагревания. Для каких 
надобностей  я  буду  считать  свой  закон  непререкаемой  реальностью  и  неподвижной 
истиной? Он – только гипотеза, даже если бы все его признали и он просуществовал бы 
несколько веков. Конечно, вы можете верить в его «соответствие подлинной реальности». 
Но эта ваша вера ничего нового к самому «закону» не прибавит, и потому для него она не 
необходима.  Гипотетизм  науки  не  мешает  ей  строить  мосты,  дредноуты  или  летать  на 
аэропланах. Подлинно научный, чисто научный реализм заключается в этом гипотетизме 
и функционализме, в этом панметодизме. Не то реальная наука, не то реальная жизнь и не 
то,  стало  быть,  мифология.  Миф – не  гипотетическая,  но  фактическая  реальность,  не 
функция, но результат, вещь, не возможность, но действительность, и притом жизненно и 
конкретно ощущаемая, творимая и существующая. 
6. Существует особая мифологическая истинность 
Еще  одно  очень  важное  разъяснение,  и – мы  можем  считать  вопрос  об  отграничении 
мифологии  от  науки  принципиально  разъясненным.  Именно,  нельзя  противоположность 
мифологии  и  науки  доводить  до  такого  абсурда,  что  мифологии  не  свойственна  ровно 
никакая  истинность  или  по  крайней  мере  закономерность.  До  такого  абсурда  доводит 
свое учение о мифе Э.Кассирер. По его учению, объект мифического сознания есть полная 
и  принципиальная  неразличимость  «истинного»  и  «кажущегося»,  полное  отсутствие 
степеней достоверности, где нет «основания» и «обоснованного». Далее, по Кассиреру, в 
мифе  нет  различия  между  «представляемым»  и  «действительным»,  между 
«существенным»  и  «несущественным».  В  этом  его  полная  противоположность  с  наукой. 
Кассирер  прав,  если  иметь  в  виду  «научное»  противоположение  «истинного»  и 
«кажущегося», «представляемого» 
и 
«действительного», «существенного» 
и 
«несущественного». В мифе нет «научного» противопоставления этих категорий, потому 
что миф есть непосредственная действительность, в отношении которой не строится тут 
никаких отвлеченных гипотез. Но Кассирер глубочайшим образом искажает мифическую 
действительность,  когда  отрицает  в  ней  всякую  возможность  указанных  только  что 
противоположений. В мифе есть своя мифическая истинность, мифическая достоверность. 
Миф  различает  или  может  различать  истинное  от  кажущегося  и  представляемое  от 
действительного. Но все это происходит не научным, но чисто мифическим же путем. 
Кассирер  очень  увлекся  своей  антитезой  мифологии  и  науки  и  довел  ее  до  полного 
абсурда
[18]
. Когда христианство боролось с язычеством, – неужели в сознании христиан 
не  было  оценки  языческих  мифов,  неужели  тут  мифическое  сознание  не  отделяло  одни 
мифы  от  других  именно  с  точки  зрения  истины?  В  чем  же  тогда  состояла  эта  борьба? 
Христианское  мифическое  сознание  боролось  с  языческим  мифическим  сознанием  ради 
определенной  мифической  истины.  Конечно,  тут  не  было  борьбы  за  научную  истину;  в 
особенности если науку понимать так принципиально и отвлеченно, как это делаем мы и 
как  в  этом  Кассирер  прав.  Но  в  мифе  есть  своя,  мифическая  же  истинность,  свои, 
мифические  же  критерии  истинности  и  достоверности,  мифические  закономерности  и 
планомерности
[3]
. Взявши любую мифологию, мы, после достаточного изучения, можем 
найти  общий  принцип  ее  построения,  принцип  взаимоотношения  ее  отдельных  образов. 
Греческая  мифология  содержит  в  себе  определенную  структуру,  определенный  метод 
появления и образования отдельных мифов и мифических образов. Это значит, что данная 
мифология  выравнивается  с  точки  зрения  одного  критерия,  который  для  нее  и 

специфичен,  и  истинен.  Им  она  отличается  от  всякой  другой,  как  например,  языческая 
мифология от христианской, хотя бы в отдельности мы и находили некоторое сходство и 
даже  тождество  в  законах  мифообразования.  Также  и  борьба  гностической  мифологии  с 
ортодоксальной  христианской  или  протестантской  с  католической  могла  быть  только 
потому,  что  мифическому  сознанию  свойственна  категория  истинности.  Если  бы  для 
всякого  мифа  совершенно  был  безразличен  вопрос  о  «действительности»  и  «мнимости», 
то была бы невозможна никакая борьба внутри самого мифического сознания. 
Общий  итог:  миф  не  есть  научное  и,  в  частности,  примитивно-научное  построение,  но 
живое  субъект-объектное  взаимообщение,  содержащее  в  себе  свою  собственную,  вне-
научную,  чисто  мифическую  же  истинность,  достоверность  и  принципиальную 
закономерность и структуру. 
IV. Миф не есть метафизическое построение 
Для ясности понятия мифа необходимо коснуться и этого отграничения. Для лиц, нечетко 
воспринимающих  мифическую  действительность, – очень  большой  соблазн  спутать 
мифологию  с  метафизикой
[19]
.  Эти  же  лица  по  большей  части  страдают  и  неясными 
представлениями  о  метафизике.  Метафизика  говорит  о  чем-то  необычном,  высоком, 
«потустороннем»; и мифология говорит о чем-то необычном, высоком, «потустороннем». 
Значит, метафизика и мифология – одно и то же. Часто, особенно теперь, можно встретить 
такие  уличные  отождествления:  метафизика 
=  мистицизм,  спиритуализм =  спиритизм, 
религия 
=  метафизика,  метафизика =  спиритуализм,  или  спиритизм,  трансцендентная 
философия 
= трансцендентальная философия, религия = идеализм; и т.д. и  т.д. На почве 
философского  одичания  можно  выдумать  еще  тысячу  таких  отождествлений.  И  мы  с 
полной решительностью должны сказать, что как мифология не есть фантастика, не есть 
идеализм, не есть наука (религия тоже не есть ни фантастика, ни идеализм, ни наука, ни 
метафизика,  ни  трансцендентализм,  ни  спиритуализм,  ни  спиритизм),  так  мифология  не 
есть ни с какой стороны также и метафизика. Под метафизикой будем понимать обычное: 
это – натуралистическое  учение  о  сверхчувственном  мире  и  об  его  отношении  к 
чувственному; мыслятся два мира, противостоящих друг другу как две большие вещи, и – 
спрашивается, каково их взаимоотношение. 
1. Метафизичности мешает посюсторонность и чувственность мифа 
На первый взгляд может показаться, что раз мифическая действительность есть сказочная 
действительность,  нереальная,  потусторонняя,  то  иначе  не  может  и  быть,  как  то,  что 
мифология и метафизика тождественны. На деле же такое отождествление есть опять-таки 
не  описание  мифической  действительности,  как  она  есть,  но  привнесение  совершенно 
особых, иноприродных точек зрения. Миф есть сказка. Для кого – сказка? Для того, кто 
сам  является  мифическим  субъектом  и  сам  живет  этим  мифом?  Ничуть  не  бывало.  Для 
мифического  сознания  как  такового  миф  вовсе  не  есть  ни  сказочное  бытие,  ни  даже 
просто трансцендентное. Это – самое реальное и живое, самое непосредственное и даже 
чувственное бытие. Это сказка – для позитивиста, да и то не для всякого, а специально 
для  позитивиста XVII–XIX веков.  Характеризуя  миф  как  потустороннюю  сказочную 
действительность, мы не вскрываем существа мифа, а лишь выражаем свое отношение к 
нему, т.е. характеризуем самих себя, а не миф. Пусть миф – сказка. Но это верно только 
тогда, если мы твердо запомним, что эта сказка есть реальное и даже чувственное бытие, 
что она нисколько не потустороння, а если, наконец, и потустороння, то опять-таки не так 
потустороння, как некоторые метафизики учат о своем сверх-чувственном бытии, но так, 
что эта потусторонность является воочию как реальное, видимое и осязаемое жизненное 
событие. Ясно, что простое указание на сверх-чувственность тут ничего не поможет
[20]
. 
Миф  гораздо  более  чувственное  бытие,  чем  сверх-чувственное.  Мифические  герои 
родятся,  живут,  умирают;  между  ними  происходят  сцены  любви,  ревности,  зависти, 
самопожертвования: почему все это мы должны считать метафизикой? Я утверждаю, что 
цвета,  воспринимаемые  нами  всегда  мифически,  необходимым  образом  чувственны, 

несмотря на то, что могут быть наделяемы весьма несвойственными им качествами. Так, 
всякий вполне реально воспринимал, например, теплые цвета, холодные цвета, жесткие 
цвета. Это значит, что в данном восприятии (мы его должны назвать мифическим) теплота 
и  холод  воспринимаются  зрением,  они  видимы.  Почему  это  не  есть  самая  реальная 
видимость  и  почему  мы  должны  считать  это  метафизикой?  Я  могу  слышать  (и  всякий 
слышал) сталь, ибо кто же не знает стального голоса или серебристого голоса? Напрасно 
теоретики  музыки  говорят  только  о  высоте  звука.  Звуки  не  только  высоки,  но  и  тонки, 
толсты, а греки говорили прямо об острых и тяжелых звуках. Далее, звуки несомненно 
бывают большого объема и малого объема, густые, прозрачные, светлые, темные, сладкие, 
терпкие,  мягкие,  упругие  и  т.д.  По-моему,  зрением  можно  воспринять  мягкость  и 
нежность, вес и вкус вещи. И от этого ни зрение, ни слух не становятся метафизическими, 
хотя  они,  несомненно,  получают  тут  мифологическое  значение.  Едва  мерцающая  в 
абсолютной  темноте  лампадка  перед  образом,  несомненно,  продиктована  интуициями 
слабого,  но  искреннего,  теплого  и  часто  горячего  сердца,  объятого  тьмой  небытия  и 
взыскующего, по мере слабых сил, подлинного бытия, которое и является, освещая все в 
меру  этого  взыскания.  Я  приведу  замечательный  пример  одного  мифического 
изображения; и мы на нем должны убедиться, что мифология очень мало имеет общего с 
метафизикой. Это – похождения философа Хомы Брута в гоголевском «Вие». 
Некая  «бабуся»  с  страшным  блеском  глаз  приближается  к  Хоме. «Философ  хотел 
оттолкнуть  ее  руками,  но,  к  удивлению,  заметил,  что  руки  его  не  могут  приподняться, 
ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже голос не звучал из уст его: слова без 
звука  шевелились  на  губах.  Он  слышал  только,  как  билось  его  сердце;  он  видел,  как 
старуха  подошла  к  нему,  сложила  ему  руки,  нагнула  ему  голову,  вскочила  с  быстротою 
кошки  к  нему  на  спину,  ударила  его  метлою  по  боку,  и  он,  подпрыгивая,  как  верховой 
конь,  понес  ее  на  плечах  своих.  Все  это  случилось  так  быстро,  что  философ  едва  мог 
опомниться  и  схватил  обеими  руками  себя  за  колени,  желая  удержать  ноги,  но  они,  к 
величайшему  изумлению  его,  подымались  против  воли  и  производили  скачки  быстрее 
черкесского  скакуна.  Когда  уже  минули  они  хутор  и  перед  ними  открылась  ровная 
лощина,  а  в  стороне  потянулся  черный,  как  уголь,  лес, тогда  только  сказал  он  сам  себе: 
«Эге, да это ведьма!» «Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое 
чувство,  подступавшее  к  его  сердцу».  Далее  ему  внизу  видится  какая-то  русалка. «Она 
оборотилась  к  нему, – и  вот  ее  лицо,  с  глазами  светлыми,  сверкающими,  острыми,  с 
пеньем,  вторгавшимся  в  душу,  уже  приближалось  к  нему,  уже  было  на  поверхности  и, 
задрожав сверкающим смехом, удалялось: и вот она опрокинулась на спину, – и облачные 
перси  ее,  матовые  как  фарфор,  непокрытый  глазурью,  просвечивали  перед  солнцем  по 
краям  своей  белой  эластически-нежной  окружности.  Вода  в  виде  маленьких  пузырьков, 
как бисер, осыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде… Видит ли он это или не видит? 
Наяву  ли  это  или  снится?  Но  там  что?  Ветер  или  музыка?  Звенит,  звенит  и  вьется  и 
подступает  и  вонзается  в  душу  какою-то  нестерпимою  трелью.  Что  это?  думал  философ 
Хома  Брут,  глядя  вниз,  несясь  во всю  прыть.  Пот  катился  с  него  градом.  Он чувствовал 
бесовски-сладкое  чувство,  он  чувствовал  какое-то  пронзающее,  какое-то  томительно-
страшное наслаждение. Ему часто казалось, что будто сердца уже вовсе не было у него, и 
он со страхом хватался за него рукою»
[21]
. 
Гоголь  проявляет  во  всем  этом  отрывке  не  просто  поэтическую, но  именно мифическую 
интуицию,  давая  гениальным  образом  целую  гамму  мифических  настроений.  И  мы 
прекрасно понимаем, что это экстатическое состояние, доводящее до сердечного припадка 
и  до  мистически-сексуального  бреда,  очень  мало  имеет  общего  с  метафизикой,  которая 
тоже как-то говорит о «сверх-чувственном», но которая не имеет и следа этих реальных, 
этих чувственных, часто почти животных аффектов. 
2. Метафизика – научна  или  наукообразна,  мифология  же – предмет 
непосредственного восприятия 

Далее,  метафизика  не  только  как-то  относится  к  «сверх-чувственному»,  а  мифология  по 
преимуществу  к  чувственному.  Метафизика  есть  наука  или  пытается  быть  наукой  или 
наукообразным учением о «сверх-чувственном» и об отношении его к «чувственному», в 
то время как мифология есть не наука, а жизненное отношение к окружающему. Миф ни с 
какой стороны не научен и не стремится к науке; он совершенно не научен, верхнее – вне-
научен.  Он – абсолютно  непосредственен  и  наивен  и  не  требует  никакой  специальной 
работы мысли, тем более – научной или научно-метафизической. Мысль работает в мифе 
отнюдь не больше того, сколько требуется мыслить для взаимообщения с обыкновенными 
вещами  и  людьми.  Для  метафизики  же  нужны  доказанные  положения,  приведенные  в 
систему выводы, терминологическая ясность и продуманность языка, анализ понятий. 
3. Эта особенность мифологии универсальна (включая христианство) 
Для мифического сознания все явлено и чувственно-ощутимо. Не только языческие мифы 
поражают своей постоянной телесностью и видимостью, осязаемостью. Таковы в полной 
мере и христианские мифы, несмотря на общепризнанную несравненную духовность этой 
религии.  И  индийские,  и  египетские,  и  греческие,  и  христианские  мифы  отнюдь  не 
содержат  в  себе  никаких  специально  философских  или  философско-метафизических 
интуиций  или  учений,  хотя  на  их  основании  и  возникали  и  могут  принципиально 
возникнуть  соответствующие  философские  конструкции.  Возьмите  самые  исходные  и 
центральные пункты христианской мифологии, и – вы увидите, что они тоже суть нечто 
чувственно-явленное  и  физически-осязаемое.  Как  бы  духовно  ни  было  христианское 
представление  о  Божестве,  эта  духовность  относится  к  самому  смыслу  этого 
представления; но его непосредственное содержание, то, в чем дана и чем выражена эта 
духовность, – всегда  конкретна,  вплоть  до  чувственной  образности.  Достаточно 
упомянуть «причащение плоти и крови», чтобы убедиться, что даже наиболее «духовная» 
мифология  всегда  оперирует  чувственными  образами,  невозможна  без  них  и  в  этом 
смысле  есть  полная  противоположность  метафизики  как  абстрактно-научного  или 
наукообразного учения о сверх-чувственном. 
4. Мифическая отрешенность и иерархийность 
Ко всему этому надо прибавить, что как все наши отграничения мифа от прочих областей 
человеческого творчества имеют характер не только отрицательный, но и положительный, 
заимствуя из этих областей то, в чем нужно видеть подлинное сходство с ними мифа, так 
и  сопоставление  мифологии  с  метафизикой  должно  привести  нас  не  просто  к 
отрицательному  суждению,  что  мифология  не  есть  метафизика,  но  и  к  указанию  тех 
сторон  в  метафизике,  которые  действительно  сходны  с  мифологией  и  искаженное 
представление  которых  и  приводит  многих  к  прямому  отождествлению  мифологии  с 
метафизикой вообще. Я имею в виду самое центральное ядро всякой метафизики – учение 
об отношении сверх-чувственного к чувственному. Что тут надо отбросить момент самого 
учения,  науки, – это  нам  уже  ясно:  миф  не  наука  и  не  философия  и  никакого  прямого 
отношения  к  ним  не  имеет.  Что  отношение  этих  двух  миров  не  есть  в  мифе  не  только 
абстрактное построение, но также и натуралистически-причинное их взаимоотношение, – 
это  также  нам  ясно:  подобный  дуализм  разорвал  бы  мифическую  действительность 
пополам;  и  вместо  живой  картинности  жизни,  где  чувственное  явление  и  сверх-
чувственная  сущность  слиты  в  неделимый  и  неразложимый  лик  жизни,  мы  имели  бы 
явление без сущности, т.е. без смысла, без формы, с одной стороны, и, с другой стороны – 
сущность без явления, т.е. без проявления, абстрактную сущность, только мыслимую, но 
не  реально  осуществленную.  Но  возникает  вопрос:  можно  ли  считать  для  мифа 
несущественным  самую  антитезу  чувственного  и  сверх-чувственного,  не  фактическое 
разделение,  а  только  чисто  смысловую  антитезу,  пусть  даже  примиряемую  в  некоем 
новом  синтезе?  Не  свойственна  ли  все-таки  мифу  какая-то  отрешенность,  пусть  не 
идеально-смысловая,  не  научно-гипотетическая,  не  метафизически-натуралистическая  и, 
наконец, даже вообще не философская? 

Сопоставляя  мифологию  с  наукой  и  метафизикой,  мы  говорим,  что  если  те – 
исключительно  логически-отвлеченны,  то  мифология  во  всяком  случае  противоположна 
им,  что  она  чувственна,  наглядна,  непосредственно-жизненна  и  ощутима.  Но  значит  ли 
это, что чувственное уже по одному тому, что оно чувственное, есть миф, и значит ли это, 
что в мифе нет ровно никакой отрешенности, ровно никакой хотя бы иерархийности? Не 
нужно долго всматриваться в природу мифического сознания, чтобы заметить, что в нем 
есть  и  его  природе  существенно  свойственна  некая  отрешенность  и  некая 
иерархийность. Как бы реально Хома Брут не ездил на ведьме, а она на нем, – все же 
тут  есть  нечто  отличное  от  того,  когда  люди  ездят  просто  на  лошади  или  лошадь 
переправляют  через  реку  на  пароме.  И  всякий  скажет,  что  хотя  миф  и  чувственен  и 
ощутим,  осязаем,  видим, – все  же  тут  есть  нечто  необходимое,  как-то  отрешенное  от 
обыкновенной  действительности  и  как-то,  пожалуй,  нечто  высшее  и  глубокое  в 
иерархийном ряду бытия. Что это за отрешенность – мы пока не знаем. Но мы уже знаем, 
что  она  ничего  не  имеет  общего  ни  с  отъединенностью  научного  анализа  от  своего 
предмета, ни с отъединенностью сущности от явления (когда они противостоят друг другу 
как два факта, причинно действующие один на другой), ни, наконец, с отъединенностью 
произвольной фантастической выдумки от реально наличных, эмпирических фактов. Если 
для  метафизики  характерна  эта  отрешенность,  мы  можем  сказать,  что  в  мифологии  есть 
нечто  метафизическое.  Но  если  для  метафизики  существенно  что-нибудь  другое,  то 
мифология  не  есть  метафизика  и  даже  просто  не  метафизична.  В  мифологии  налична 
какая-то необычность, новизна, небывалость, отрешенность от эмпирического протекания 
явлений.  Это,  вероятно,  и  заставляло  многих  отождествлять  мифологию  с  метафизикой, 
для  чего,  как  мы  теперь  убедились,  нет  совершенно  никаких  оснований.  Есть  только  то 
весьма  отдаленное  сходство,  что  миф  содержит  в  себе  момент  сверх-чувственный, 
который является как нечто странное и неожиданное. Но от этого далеко до какого-нибудь 
метафизического  учения.  Миф  не  есть  метафизическое  построение,  но  есть  реально, 
вещественно и чувственно творимая действительность, являющаяся в то же время 
отрешенной  от  обычного  хода  явлений  и,  стало  быть,  содержащая  в  себе  разную 
степень иерархийности, разную степень отрешенности. 

жүктеу/скачать 1,37 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: