История русской литературы XIX века. Часть 1: 1795-1830 годы

проигравшись, пришел к бабке просить денег. Та денег ему не дала, но назвала три карты, 
назначенные ей в Париже Сен-Жерменом. «Попробуй», – сказала она. С.Г. Голицын 
поставил на названные Н.П. Голицыной карты и отыгрался. Дальнейшее развитие повести 
вымышлено. 
Сюжет повести основан на игре случайности и необходимости, закономерности. В 
связи с этим каждый герой связан с определенной темой: Германн (фамилия, а не имя!) – с 
темой социальной неудовлетворенности, графиня Анна Федотовна – с темой судьбы, 
Лизавета Ивановна – с темой социального смирения, Томский – с темой незаслуженного 
счастья. Так, на Томского, играющего в сюжете незначительную роль, падает весомая 
смысловая нагрузка: пустой, ничтожный светский человек, не имеющий ярко выраженного 
лица, он воплощает случайное счастье, никак им не заслуженное. Он выбран судьбою, а не 
выбирает судьбу в отличие от Германна, стремящегося покорить фортуну. Удача преследует 
Томского, как она преследует графиню и весь ее род. В конце повести сообщается, что 
Томский женится на княжне Полине и произведен в ротмистры. Следовательно, он 
подпадает под действие социального автоматизма, где случайная удача становится тайной 
закономерностью независимо от каких-либо личных достоинств. 
Избранность судьбы касается и старой графини, Анны Федотовны, образ которой 
непосредственно связан с темой судьбы. Анна Федотовна олицетворяет судьбу, что 
подчеркнуто ее сопряженностью с жизнью и смертью. Она находится на их пересечении. 
Живая, она кажется отжившей и мертвой, а мертвая оживает, хотя бы в воображении 
Германна. Будучи еще молодой, она получила в Париже прозвище «Московская Венера», 
т. е. красота ее имела черты холодности, мертвенности и окаменения, подобно известной 
скульптуре. Ее образ вставлен в раму мифологических ассоциаций, спаянных с жизнью и 
смертью (Сен-Жермена, с которым она встречалась в Париже и который сообщил ей тайну 
трех карт, называли Вечным Жидом, Агасфером). Ее портрет, который разглядывает 
Германн, неподвижен. Однако графиня, находясь между жизнью и смертью, способна 
«демонически» ожить под влиянием страха (под пистолетом Германна) и воспоминаний (при 
имени покойного Чаплицкого). Если при жизни она была причастна к смерти («ее холодный 
эгоизм» означает, что она отжила свой век и чужда настоящему времени), то после кончины 
она оживает в сознании Германна и является ему как его видение, сообщая, что она посетила 
героя не по своей воле. Какова эта воля – злая или добрая – неизвестно. В повести есть 
указания на демоническую силу (тайна карт открыта графине Сен-Жерменом, причастным 
демоническому миру), на демоническое лукавство (однажды мертвая графиня «насмешливо 
взглянула на Германна», «прищуривая одним глазом», в другой раз герой увидел в карте 
«пиковой дамы» старуху-графиню, которая «прищурилась и усмехнулась»), на добрую волю 
(«Прощаю тебе мою смерть, с тем чтоб ты женился на моей воспитаннице Лизавете 
Ивановне…») и на мистическую месть, поскольку Германн не выполнил условия, 
поставленного графиней. Во внезапно ожившей карте символически отобразилась судьба, и в 
ней всплыли различные лики графини – «Московской Венеры» (молодой графини из 
исторического анекдота), дряхлой старухи (из социально-бытовой повести о бедной 
воспитаннице), подмигивающего трупа (из «романа ужасов» или «страшных» баллад). 
Через рассказ Томского о графине и светском авантюристе Сен-Жермене Германн, 
спровоцированный историческим анекдотом, также связывается с темой судьбы. Он 
испытывает судьбу, надеясь овладеть тайной закономерностью счастливого случая. Иначе 
говоря, он стремится исключить для себя случай и превратить карточный успех в 
закономерный, а следовательно, подчинить себе судьбу. Однако, вступая в «зону» случая, он 
гибнет, и его гибель становится столь же случайной, сколь и закономерной. 
В Германне сконцентрированы разум, расчетливость, твердая воля, способная подавить 
честолюбие, сильные страсти и огненное воображение. Он «игрок» в душе. Игра в карты 
символизирует игру с судьбой. «Превратный» смысл карточной игры отчетливо 
обнаруживается для Германна в его игре с Чекалинским, когда он стал обладателем тайны 
трех карт. Расчетливость, рациональность Германна, подчеркнутые его немецким 

происхождением, фамилией и профессией военного инженера, вступают в противоречие со 
страстями и огненным воображением. Воля, сдерживающая страсти и воображение, в конце 
концов оказывается посрамленной, поскольку Германн независимо от собственных усилий 
подпадает под власть обстоятельств и делается сам орудием чужой, непонятной и непонятой 
им тайной силы, которая превращает его в жалкую игрушку. Первоначально он, казалось бы, 
умело использует свои «добродетели» – расчет, умеренность и трудолюбие – для достижения 
успеха. Но при этом его влечет какая-то сила, которой он невольно подчиняется, и, помимо 
своей воли, оказывается у дома графини, а в голове его заранее обдуманная и строгая 
арифметика сменяется загадочной игрой чисел. Так расчет то вытесняется воображением, то 
замещается сильными страстями, то становится уже не инструментом в замысле Германна, а 
орудием тайны, которая использует героя в неведомых ему целях. Точно так же воображение 
начинает освобождаться из-под контроля разума и воли, и Германн в уме уже строит планы, 
благодаря которым он смог бы вырвать у графини тайну трех карт. На первых порах его 
расчет сбывается: он появляется под окнами Лизаветы Ивановны, затем добивается ее 
улыбки, обменивается с ней письмами и, наконец, получает согласие на любовное свидание. 
Однако встреча с графиней, несмотря на уговоры и угрозы Германна, не приводит к успеху: 
ни одна из заклинательных формул предлагаемого героем «договора» не действует на 
графиню. Анна Федотовна умирает от страха. Расчет оказался напрасным, а разыгравшееся 
воображение обернулось пустотой. 
С этого момента завершается один период жизни Германна и начинается другой. Он, с 
одной стороны, подводит черту под своим авантюрным замыслом: заканчивает любовное 
приключение с Лизаветой Ивановной, признаваясь, что она никогда не была героиней его 
романа, а только орудием его честолюбивых и корыстных планов; решает просить прощения 
у мертвой графини, но не из этических соображений, а из-за эгоистической выгоды – 
охранить себя в дальнейшем от вредного влияния старухи. С другой стороны, тайна трех 
карт по-прежнему владеет его сознанием, и Германн не может отделаться от наваждения, 
т. е. поставить точку под прожитой жизнью. Потерпев поражение при встрече со старухой, 
он не смиряется. Но теперь из неудачливого авантюриста и героя социально-бытовой 
повести, бросающего свою возлюбленную, он превращается в измельчавший персонаж 
фантастической повести, в сознании которого реальность перемешивается с видениями и 
даже замещается ими. А эти видения снова возвращают Германна на авантюрную дорогу. Но 
разум уже изменяет герою, а иррациональное начало растет и увеличивает на него свое 
воздействие. Грань между реальным и рациональным оказывается размытой, и Германн 
пребывает в очевидном промежутке между светлым сознанием и его утратой. Поэтому все 
видения Германна (явление мертвой старухи, сообщенный ею секрет трех карт, условия, 
выдвигаемые покойной Анной Федотовной, в том числе и требование жениться на Лизавете 
Ивановне) – плоды помутненного разума, исходящие как бы из потустороннего мира. В 
памяти Германна вновь всплывает рассказ Томского. Разница, однако, в том, что идея трех 
карт, окончательно овладевая им, выражалась во все больших признаках сумасшествия 
(стройная девушка – тройка червонная, пузатый мужчина – туз, а туз во сне – паук и т. д.). 
Узнав тайну трех карт из мира фантастики, из мира иррационального, Германн уверен, что 
исключил случай из своей жизни, что проиграть он не может, что закономерность успеха ему 
подвластна. Но испытать свое всевластие ему помогает опять-таки случай – прибытие из 
Москвы в Петербург знаменитого Чекалинского. Германн вновь видит в этом некий перст 
судьбы, т. е. проявление все той же необходимости, которая как будто к нему благосклонна. 
В нем снова оживают коренные черты характера – расчетливость, хладнокровие, воля, но 
теперь они играют не на его стороне, а против него. Будучи совершенно уверен в удаче, в 
том, что подчинил случай себе, Германн неожиданно «обдернулся», получил из колоды 
другую карту. Психологически это вполне объяснимо: тот, кто слишком уверовал в свою 
непогрешимость и в свой успех, часто небрежен и невнимателен. Самое парадоксальное 
состоит в том, что закономерность не поколеблена: туз выиграл. Но всевластие случая, этого 
«бога-изобретателя», не отменено. Германн думал, что он исключил случай из своей судьбы 

игрока, а тот покарал его. В сцене последней игры Германна с Чекалинским карточная игра 
символизировала поединок с судьбой. Чекалинский это чувствовал, а Германн нет, ибо 
полагал, что судьба в его власти, а он ее властелин. Чекалинский трепетал перед судьбой, 
Германн был спокоен. В философском смысле он понят Пушкиным как ниспровергатель 
фундаментальных устоев бытия: мир держится на подвижном равновесии закономерности и 
случайности. Ни то, ни другое нельзя изъять или уничтожить. Всякие попытки перекроить 
мировое устройство (не социальное, не общественное, а именно бытийное) чреваты 
катастрофой. Это не означает, что судьба одинаково благосклонна ко всем людям, что она 
воздает всем по заслугам и равномерно, справедливо распределяет удачи и неудачи. Томский 
принадлежит к «избранным», удачливым героям. Германн – к «неизбранным», к 
неудачникам. Однако и бунт против законов бытия, где необходимость так же всевластна, 
как и случай, приводит к краху. Исключив случай, Германн все-таки из-за случая, через 
который проявилась закономерность, сошел с ума. Его идея уничтожить фундаментальные 
основы мира, созданные свыше, поистине безумна. С этой идеей пересекается и социальный 
смысл повести. 
Социальный порядок не равен мировому устройству, но действие законов 
необходимости и случайности присуще и ему. Если изменения социальной и личной судьбы 
затрагивают коренное мироустройство, как в случае с Германном, то они кончаются крахом. 
Если же, как в судьбе Лизаветы Ивановны, они не грозят законам бытия, то могут увенчаться 
удачей. Лизавета Ивановна – пренесчастное создание, «домашняя мученица», занимающая 
незавидное положение в социальном мире. Она одинока, унижена, хотя достойна счастья. 
Она хочет вырваться из своей социальной участи и ждет любого «избавителя», надеясь с его 
помощью переменить свою судьбу. Однако свою надежду она не связывала исключительно с 
Германном. Он подвернулся ей, и она стала его невольной соучастницей. При этом Лизавета 
Ивановна не строит расчетливые планы. Она доверяется жизни, и условием перемены 
социального положения для нее все-таки остается чувство любви. Это смирение перед 
жизнью уберегает Лизавету Ивановну от власти демонической силы. Она искренне 
раскаивается в своем заблуждении относительно Германна и страдает, остро переживая свою 
невольную вину в смерти графини. Именно ее Пушкин награждает счастьем, не скрывая при 
этом иронии. Лизавета Ивановна повторяет судьбу своей благодетельницы: при ней 
«воспитывается бедная родственница». Но эта ирония относится скорее не к участи 
Лизаветы Ивановны, а к социальному миру, развитие которого совершается по кругу. Сам 
социальный мир не делается счастливее, хотя отдельные участники социальной истории, 
прошедшие через невольные прегрешения, страдания и раскаяние, удостаивались личного 
счастья и благополучия. 
Что же касается Германна, то он, в отличие от Лизаветы Ивановны, неудовлетворенный 
социальным порядком, бунтует и против него, и против законов бытия. Пушкин сравнивает 
его с Наполеоном и Мефистофелем, указывая на пересечение философского и социального 
бунтов. Игра в карты, символизируя игру с судьбой, измельчала и понизилась в своем 
содержании. Войны Наполеона были вызовом человечеству, странам и народам. 
Наполеоновские претензии носили всеевропейский и даже вселенский характер. 
Мефистофель вступал в гордое противоборство с Богом. Для Германна, нынешнего 
Наполеона и Мефистофеля, этот масштаб слишком высок и обременителен. Новый герой 
сосредоточивает свои усилия на деньгах, он способен лишь насмерть напугать отжившую 
старуху. Однако он ведет игру с судьбой с той же страстью, с той же беспощадностью, с тем 
же презрением к человечеству и Богу, как это было свойственно Наполеону и Мефистофелю. 
Подобно им, он не принимает Божьего мира в его законах, не считается с людьми вообще и с 
каждым человеком в отдельности. Люди для него – орудия удовлетворения честолюбивых, 
эгоистических и корыстных желаний. Тем самым в заурядном и обыкновенном человеке 
нового буржуазного сознания Пушкин увидел те же наполеоновские и мефистофельские 
начала, но снял с них ореол «героики» и романтического бесстрашия. Содержание страстей 
измельчало, съежилось, но не перестало угрожать человечеству. А это означает, что 

социальный порядок по-прежнему чреват катастрофами и катаклизмами и что Пушкин 
испытывал недоверие ко всеобщему счастью и в обозримом для него времени. Но он не 
лишает мир всякой надежды. В этом убеждает не только судьба Лизаветы Ивановны, но и 
косвенно – от противного – крах Германна, идеи которого ведут к разрушению личности. 
Герой повести «Кирджали»  – реальное историческое лицо. Пушкин узнал о нем еще в 
то время, когда жил на юге, в Кишиневе. Имя Кирджали тогда было овеяно легендой, ходили 
слухи о сражении под Скулянами, где Кирджали будто бы вел себя героически. Раненому, 
ему удалось скрыться от преследования турок и появиться в Кишиневе. Но он был выдан 
русскими туркам (акт передачи был выполнен знакомым Пушкина чиновником М.И. 
Лексом). В то время, когда Пушкин приступил к написанию повести (1834), его взгляды на 
восстание и на Кирджали изменились: войска, сражавшиеся под Скулянами, он назвал 
«сбродом» и разбойниками, а самого Кирджали тоже разбойником, но не лишенным 
привлекательных черт – храбрости, находчивости. 
Словом, образ Кирджали в повести двойствен – это и народный герой, и разбойник. С 
этой целью Пушкин смыкает вымысел с документальностью. Он не может грешить против 
«трогательной истины» и вместе с тем учитывает народное, легендарное мнение о Кирджали. 
Сказка соединяется с былью. Так, спустя 10 лет после смерти Кирджали (1824) Пушкин 
вопреки фактам изображает Кирджали живым («Кирджали ныне разбойничает около Ясс») и 
пишет о Кирджали как о живом, спрашивая: «Каков Кирджали?». Тем самым Пушкин, 
согласно фольклорной традиции, видит в Кирджали не только разбойника, но и народного 
героя с его не умирающей жизненностью и могучей силой. 
Спустя год после написания «Кирджали» Пушкин приступил к повести «Египетские 
ночи» . Замысел Пушкина возник в связи с записью римского историка Аврелия Виктора 
(IV в. н. э.) о царице Египта Клеопатре (69–30 гг. до н. э.), которая продавала свои ночи 
любовникам ценою их жизни. Впечатление было настолько сильным, что Пушкин сразу же 
написал фрагмент «Клеопатра», начинавшийся словами: 
Царица голосом и взором 
Свой пышный оживляла пир… 
Пушкин неоднократно приступал к осуществлению захватившего его замысла. В 
частности, «египетский анекдот» должен был стать частью романа из римской жизни, а затем 
использоваться в повести, открывавшейся словами «Мы проводили вечер на даче». 
Первоначально Пушкин предполагал обработать сюжет в лирической и лироэпической 
форме (стихотворение, большое стихотворение, поэма), но потом склонился к прозе. Первым 
прозаическим воплощением темы Клеопатры стал набросок «Гости съезжались на дачу…». 
Пушкинский замысел касался только одной черты в истории царицы – условия 
Клеопатры и реальности-нереальности этого условия в современных обстоятельствах. В 
окончательном варианте появляется образ Импровизатора – связующее звено между 
античностью и современностью. Его вторжение в замысел было связано, во-первых, с 
желанием Пушкина изобразить нравы великосветского Петербурга, а во-вторых, отражало 
реальность: в Москве и Петербурге стали модны выступления заезжих импровизаторов, и 
Пушкин сам присутствовал при одном сеансе у своей знакомой Д.Ф. Фикельмон, внучки 
М.И. Кутузова. Там 24 мая 1834 г. выступал Макс Лангершварц. Талантом импровизатора 
обладал и Адам Мицкевич, с которым Пушкин в бытность польского поэта в Петербурге 
(1826) был дружен. Пушкин был так взволнован искусством Мицкевича, что бросился к нему 
на шею. Это событие оставило след в памяти Пушкина: А.А. Ахматова заметила, что 
внешность Импровизатора в «Египетских ночах» имеет несомненное сходство с внешностью 
Мицкевича. Опосредованное влияние на фигуру Импровизатора могла оказать Д.Ф. 
Фикельмон, которая была свидетельницей сеанса итальянца Томассо Стриги. Одна из тем 
импровизации – «Смерть Клеопатры». 

Замысел повести «Египетские ночи» был основан на контрасте яркой, страстной и 
жестокой древности с ничтожным и почти безжизненным, напоминающим египетские 
мумии, но наружно благопристойным обществом соблюдающих приличия и вкус людей. Эта 
двойственность касается и итальянца-импровизатора – вдохновенного автора устных 
произведений, исполняемых на заказанные темы, и мелкого, подобострастного, корыстного 
человека, готового унижаться ради денег. 
Значительность пушкинского замысла и совершенство его выражения давно создали 
повести репутацию одного из шедевров пушкинского гения, а некоторые литературоведы 
(М.Л. Гофман) писали о «Египетских ночах» как о вершине творчества Пушкина. 
К 1830-м годам относятся и два созданных Пушкиным романа – «Дубровский» и 
«Капитанская дочка». Оба они связаны с мыслью Пушкина о глубокой трещине, которая 
пролегла между народом и дворянством. Пушкин, как человек государственного ума, видел в 
этом расколе истинную трагедию национальной истории. Его интересовал вопрос: При каких 
условиях возможно примирение народа и дворянства, установление согласия между ними, 
насколько может быть прочен их союз и какие следствия для судьбы страны надо ожидать от 
него? Поэт считал, что только союз народа и дворянства может привести к благим переменам 
и преобразованиям по пути свободы, просвещения и культуры. Стало быть, решающая роль 
должна быть отведена дворянству как образованному слою, «разуму» нации, который 
должен опереться на народную мощь, на «тело» нации. Однако дворянство неоднородно. 
Дальше всего от народа отстоят «молодое» дворянство, приближенное к власти после 
екатерининского переворота 1762 г., когда многие старинные аристократические роды упали 
и захирели, а также «новое» дворянство – нынешние слуги царя, падкие на чины, награды и 
поместья. Ближе всего к народу стоит старинное аристократическое дворянство, бывшие 
бояре, ныне разоренные и утратившие влияние при дворе, но сохранившие прямые 
патриархальные связи с крепостными своих оставшихся вотчин. Следовательно, только этот 
слой дворян может пойти на союз с крестьянами, и только с этим слоем дворян пойдут на 
союз крестьяне. Их союз может быть основан еще и на том, что те и другие обижены 
верховной властью и недавно выдвинувшимся дворянством. Их интересы могут совпадать. 

жүктеу/скачать 2,98 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: