Элегия 1820-х годов В стихотворениях 1820-х годов поэт сосредоточен на кратких интимных моментах
психологических состояний, представляющих, однако, целые повести о его внутреннем
мире. Он предельно обобщает традиционные элегические чувствования, которые становятся
уже не временными и преходящими признаками его души, а постоянными спутниками его
человеческого облика. Если он пишет о разлуке («Разлука»), то это вечная разлука, после
которой не остается ничего, кроме «унылого смущенья». Если он пишет о постигшем его
разуверении («Разуверенье»), то это чувство обнимает его целиком, и он не верит не в
данную, конкретную любовь, а в любовь вообще. Ему изменили «сновиденья», он
разочарован во всем, обнаруживая в себе «старость души» – характерную отличительную
примету человека начала XIX столетия. И наконец, если он уныл («Уныние»), то ничто, даже
«пиров веселый шум» и близость восторженных друзей, не вызволяет его из печали:
Одну печаль свою, уныние одно
Унылый чувствовать способен.
Своеобразие Баратынского заключается не только в предельной обобщенности
элегических чувств, но и в трезвом и беспощадном их анализе, в разумном отчете о
вызвавших их причинах. Так возникают многочисленные элегии начала 1820-х годов, в
которых психологический анализ Баратынского проявляется в полной мере. Чувство
подвергается детальному и бесстрашному разбору, в ходе которого выясняется, что оно
убито не столько размышлением, лишь выявляющим его гибель, сколько жизненными
обстоятельствами.
В лучших элегиях 1820-х годов гибель чувства проанализирована откровенно и
правдиво. Пример тому – элегия «Разлука».
Расстались мы; на миг очарованьем,
На краткий миг была мне жизнь моя;
Словам любви внимать не буду я.
Не буду я дышать любви дыханьем!
Я все имел, лишился вдруг всего;
Лишь начал сон… исчезло сновиденье!
Одно теперь унылое смущенье
Осталось мне от счастья моего.
Баратынский начинает элегию с важного, переходного для героев момента неизвестной
читателю любовной истории. Он размышляет не над тем, что было, а над тем, что стало.
Прежние и нынешние чувства надо понять, осмыслить, уразуметь. Память и разум хранят
следы прежнего чувства, когда-то глубокого и сильного – любовь преобразила всю жизнь
героя («очарованьем… была мне жизнь моя»), дала ему ощущение полноты счастья («Я все
имел…»). Поэт не пытается воскресить былое переживание в его конкретности и живой
естественности. На этом эмоциональном фоне отчетливо выделяются чувства, переживаемые
героем «теперь»:
Словам любви внимать не буду я,
Не буду я дышать любви дыханьем!
Оказывается, герой способен к подлинному и непосредственному чувству и, как
человек, не виноват в его исчезновении. Баратынский снимает ответственность с героя
любовного романа – не он повинен в том, что счастье мелькнуло на миг. Он подчиняется
общему ходу жизни, в которой счастье невозможно223.