История русской литературы XIX века. Часть 1: 1795-1830 годы



Pdf көрінісі
бет181/194
Дата12.09.2022
өлшемі2,98 Mb.
#38918
түріЛитература
1   ...   177   178   179   180   181   182   183   184   ...   194
Байланысты:
часть пер

«Признание» (1823). В этой, одной из самых знаменитых, элегии вера в любовь и 
самую ее возможность оказывается иллюзией, «обманом», и вовсе не потому, что герой 
изменник («Я не пленен красавицей другою…») или у него нет желания любить. Напротив, 
он ценит «прекрасный огонь Моей любви первоначальной» и хочет любить («Душа любви 
желает…»). Баратынский «строит парадоксальную ситуацию любовной элегии уже без 
любви»224. 
Любовная элегия посвящена не признанию в любви, а признанию в нелюбви225. В 
грустном повествовании об исчезнувшем чувстве и пылкая первоначальная любовь, и милый 
образ возлюбленной, и прежние мечтанья – печальная история двух людей. Любовь героя 
гибнет в самых обыкновенных обстоятельствах, и герой, живущий в них, тоже 
обыкновенный. Эта будничность жизни лишает ситуацию и лирического героя, как и элегию, 
условности, придавая ей типическую обобщенность: герой таков, как все, и случившееся с 
ним – закономерность. Недаром, заключая элегию, Баратынский прямо переходит от 
лирического «я» к лирическому «мы» («Не властны мы в самих себе…»), придавая 
психологическому анализу индивидуального переживания общезначимый смысл. 
Погруженность ситуации и героя в обыкновенную жизнь, в обычные обстоятельства 
имеет, однако, одну особенность. Действие их независимо от героя и приравнено к власти 
рока. Они тяготеют над героем как фатальная и безжалостная сила, лишающая его воли 
свободно распоряжаться собой («Не властны мы в самих себе…»). Герой чувствует, что 
скоро наступит «полная победа» «всевидящей судьбы» над ним. Горечь, испытываемая им, 
безусловна: он вынужден покориться общей участи. Типическая обобщенность, таким 
образом, выступает с отрицательным знаком – человек утрачивает оригинальность, 
своеобычность. Но и глупо противиться всеобщему жребию, коль скоро он неизбежен. 
Героиня тоже должна подчиниться общим законам человеческого существования, и ей 
надлежит усмирить рассудком «печаль бесплодную». 
Баратынский раньше других романтиков увидел предел, положенный личной воле 
человека. В прославленных элегиях он отбросил всякие иллюзии, будто человек по своему 
праву и прихоти способен сотворить личную судьбу или изменить лицо мира. Напротив, он 
сам – благодатный и податливый материал для «законов» и обстоятельств, которые лепят его 
духовный облик, столь подозрительно похожий на других. Психологически точная передача 
тайных изгибов души, их бесстрашный рассудочный анализ и бескомпромиссность 
безотрадных итогов отличают элегии Баратынского от образцов этого популярного в 1820-е 
223 Поэтому лишь с известными ограничениями можно согласиться с выводом И.Л. Альми: «Своеобразие 
героя лирики Баратынского в том, что, даже очутившись в положении счастливого избранника, он оказывается 
неприспособленным к счастью и страдает от собственной неспособности любить» – в ее статье «Элегии Е.А. 
Баратынского 1819–1824 гг.: К вопросу об эволюции жанра». – В кн.: Альми И.Л. О поэзии и прозе. СПб.: 
«Скифия», 2002. С. 139. 
224 Бочаров С.Г.  О художественных мирах. М., 1985. С. 85. 
225 Здесь важен оттенок, исключающий антитезу любовь – ненависть. Речь идет не о ненависти, а о 
безразличии, о равнодушии – любовь не сменилась каким-то чувством, она просто ушла, изнемогла, исчезла. 


годы жанра. 
В элегиях Баратынского дана целостная история чувства – от его полноты до 
исчезновения. Момент переживания всегда психологически драматичен и завершен 
безнадежной печалью, но не безысходен – утрата чувства открывает новую жизненную 
дорогу. Анализируя психологическое состояние в его изменчивости, Баратынский прямо 
сопоставляет и сталкивает сходные и даже сросшиеся понятия, восстанавливая стершиеся 
значения слов. Привычное в элегической лирике сочетание «волнение любви», например, 
распадается на два слова, отчасти противопоставленных друг другу («В моей душе одно 
волненье, А не любовь пробудишь ты»). По тому же принципу образованы со– и 
противопоставления: «шалун, а не изменник», «счастье» – «смущенье», «сердца» – «жребии» 
(ср.: «соединить сердца», «соединить судьбы»), «не нежность» – «прихоть». Благодаря 
аналитическому характеру любовные элегии из жанра эротической поэзии перешли в жанр 
психологической лирики. 
В элегиях Баратынского речь шла не только о личном любовном опыте – элегии 
превращались в лирические размышления о судьбе человека вообще, о гибели прекрасных 
идеалов независимо от воли личности. Утрата любви мотивированапозицией героя, 
изменившегося душой «в бурях жизненных», и вставлена в более широкую раму 
человеческих судеб и отношений. Это содержание, включавшее философский подтекст, 
перестраивало любовную элегию, расширяло ее жанровые возможности и смыкало с элегией 
медитативно-философского плана. 
Таким образом, любовная элегия, насыщаясь психологическим и философским 
содержанием, превращалась в элегию философско-психологическую. Поэт обнаружил 
реальные противоречия в душе современного ему человека и сделал их предметом 
объективного анализа. Результатом анализа стало широкое обобщение: как бы ни утешал 
себя современный человек сладостными иллюзиями, истина проступает независимо от его 
воли. Элегическая грусть благодаря философскому ее осмыслению понята Баратынским не 
временным и частным чувством человека его эпохи, а всеобщим признаком человеческого 
бытия, универсальным эмоциональным знаком человеческой судьбы. С этой точки зрения, 
творчество Баратынского принципиально элегично, а элегия стала для поэта не одним из 
многих жанров или доминирующим среди других, равных ему, а философско-нравственным 
и философско-психологическим аспектом постижения жизни, что сразу же заметил Пушкин 
(«Гамлет-Баратынский»). Элегия, определив господствующую тональность лирики, 
переросла рамки жанра и стала принципом осмысления и выражения жизни. По словам 
любомудра Н. Мельгунова, Баратынский из певца личной грусти превратился в 
«элегического поэта современного человечества»226. 
Поэт разделяет убеждение романтиков, что свобода может быть достигнута лишь в 
уединении. Но в отличие от романтиков, мечтавших в укромной обители обрести 
недосягаемое счастье, Баратынский понимает, что надежды на независимость от внешних 
обстоятельств иллюзорны и призрачны. Личность, отъединенная от мира, обречена на 
нравственное опустошение, бессилие и забвение. Не умножая прочных связей с обществом, с 
действительностью, она неизбежно увядает. Так рождается противоречие, свойственное 
человеку и человечеству, которое понимается Баратынским как их заранее 
предопределенный и извечный трагический удел. 
При таком понимании бытия задача поэта состоит в отказе от лирической 
субъективности и в извлечении реальной и всеобщей закономерности. С такой точки зрения 
Баратынский не принимает лирического тона поэм Байрона, романтических поэм Пушкина, 
тогдашней поэмы романтиков вообще. В начале 1830-х годов он писал И.В. Киреевскому: 
«Когда-то сравнивали Байрона с Руссо, и это сравнение я нахожу весьма справедливым. В 
226 Мельгунов Н. Письмо А.А. Краевскому от 14 апреля 1838 г. В кн.: Отчет Императорской публичной 
библиотеки за 1895 г. СПб.: 1898. С. 72. 


стихотворениях того и другого не должно искать независимой фантазии, а только выражения 
их индивидуальности. Оба – поэты самости… Байрон безусловно предается думам о себе 
самом…». Руссо Баратынский адресует упрек: «В романе Руссо («Новая Элоиза» – В.К.)  нет 
никакой драматической истины, ни малейшего драматического таланта… Руссо знал, 
понимал одного себя, наблюдал за одним собою, и все его лица – Жан-Жаки, кто в штанах, 
кто в юбке». Эти слова очень напоминают высказывания Пушкина о поэмах и мистериях 
Байрона, но Баратынский, пожалуй, даже раньше отклонился от традиции Байрона. 


Достарыңызбен бөлісу:
1   ...   177   178   179   180   181   182   183   184   ...   194




©emirsaba.org 2024
әкімшілігінің қараңыз

    Басты бет