Лето в пионерском галстуке Глава Возвращение в «Ласточку» Лето в пионерском галстуке
жүктеу/скачать 1,71 Mb.
|
Лето в пионерском галстуке Глава Возвращение в «Ласточку»-emirsaba.org
Глава 9. Как Чайковский Если до Юркиного «Великого открытия» его тянуло к Володе приятно — в предвкушении весёлых разговоров и интересных занятий, то теперь стало тянуть мучительно. Это состояние было для него совершенно новым и непонятным, поэтому самым лучшим и безопасным для себя Юрка считал вообще не встречаться и не видеться с Володей. Если бы мог, он так бы и поступил, возможно, даже специально с ним поссорился. Но от одной лишь мысли, что он не услышит его приятного голоса и не увидит обращённую только к нему одному особенную, кротко-ласковую, улыбку, грудь сжимало до боли. Казалось, будто кто-то втиснул под рёбра магнит, который так сильно и так болезненно стремился к Володе, что казалось, вот-вот разорвёт мышцы и вывернет кости. Во всяком случае, всё предшествующее утро Юрка ощущал себя именно так и едва дождался отбоя. Во время тихого часа они отправились к иве по суше. Вчера в сумерках Юрка исходил берег вдоль и поперёк, благодаря чему найти дорогу днём не составило труда. Но вот дойти по ней до ивы оказалось куда сложнее. Путь петлял через густой лес. К иве не вела ни одна из тропинок, и идти приходилось напролом, путаясь в высокой траве, пробираясь сквозь заросли кустов, перешагивая через торчащие из земли корни. Если Юрка в лесу чувствовал себя как рыба в воде — он знал эти места, — то за Володей нужен был глаз да глаз. Один раз он чуть не свалился с обрыва вниз, в реку, оступившись на зыбкой песчаной почве, а в другой — едва не плюхнулся в небольшое болотце, не заметив его в зарослях камышей. Каким бы трудным ни был путь, он того стоил. В солнечном свете ива казалась живым шатром, в тени которого так и хотелось скрыться от дикой полуденной жары. Листва водопадом струилась до самой земли, из-за тяжёлой зелёной шапки не было видно ствола. Раздвинув обеими руками пушистые гибкие ветви, ребята ступили под крону и оказались на крохотной полянке, будто ковром покрытой травой и тонкими опавшими листочками. Покров этот был пушистым и мягким и манил на него улечься. — Здесь ещё и светло! — воскликнул Володя. Его голос, поглощённый зелёными «стенами», звучал глухо. — Я думал, что под такую густую крону солнце не пробьётся, а ты смотри — вон они, лучи. — И правда, редкие и оттого кажущиеся неестественно яркими косые лучи падали на траву. Володя прихватил с собой радиоприёмник. Включив его, долго искал волну, а когда нашёл, из динамиков, шипя и прерываясь, полилась классическая музыка. Вивальди. — Давай найдём другую радиостанцию, — предложил Юрка. — Что-нибудь повеселее и чтобы звучала получше, не слышно ж ничего из-за помех. — Нет, мы будем слушать классику, — настоял Володя. — Да ну её! Поищи лучше «Юность». Там твою «Машину времени» иногда включают. — Володя замотал головой, а Юрка удивился: — Неужели не хочешь? Ты же её любишь! — А ты любишь классику. Кто твой любимый композитор? — Из русских — Чайковский… — начал было Юрка, но резко прервался: — Да какая разница! Зачем ты это делаешь? — А почему именно Чайковский? — проигнорировав вопрос, бодро поинтересовался Володя. Юрка догадался — он принёс приёмник не просто так. Он пытался чего-то добиться от него, но чего именно, Юрка не понимал, поэтому рассердился: — Володя, что это значит?! — он нахмурился и потянулся к приёмнику. — Дай радио. — Не дам! — Володя спрятал его у себя за спиной. — Ты что, издеваешься надо мной? — взорвался Юрка, уверенный, что Володя включил классику специально для него. Но зачем? Чтобы он ещё помучился? — Юр, а ты не задумывался, что всё равно можешь попробовать поступить в консерваторию? Да, позже остальных, ну и что? — Нет! Сказано же тебе, не возьмут. Я — бездарность! Не стану даже пытаться. А ну выключи! Зачем душу травишь? — Ничего я не травлю. Я всего лишь ищу главную тему для спектакля, — ответив, Володя посмотрел на него подкупающе честным взглядом. — Тогда что это за расспросы про консерваторию? — насупился Юрка. — Во-первых, не расспросы, а всего один вопрос, а во-вторых, просто к слову пришлось. — А… к слову, ну да. Ладно, — Юрка решил поиграть по его правилам. — Тогда зачем ищешь что-то ещё, если уже решил оставить «Лунную сонату»? — Не решил, а отложил решение. А сейчас самое время искать новую. — Маша не успеет выучить, — хмыкнул Юрка, не в силах сдержать злорадства. — Успеет, никуда не денется, — отмахнулся Володя. — Тогда, может, лучше пойдём в библиотеку? По нотам найти быстрее, чем слушая. — Какая ещё библиотека? Время, Юра! У нас осталось очень мало времени. А так мы совместим приятное с полезным. А если ты прекратишь дуться и поможешь мне выбрать, то «полезное» будет только приятнее. Помоги, а? Я ведь совсем не разбираюсь в музыке. Я без тебя никуда! — Оно и видно: кто среди симфоний выбирает… — Разве нельзя сыграть мотив из симфонии на пианино? — Да можно, только нужно ли? Ну ладно, — Юрка чуть остыл и сдался. — Если уж совсем «никуда», то ладно. — Совсем, — кивнул Володя. Они укрылись за зелёной стеной свисающих до земли ветвей. Достали тетрадку и карандаш, намереваясь сегодня доделать сценарий для Олежки, но постоянно отвлекались. — «Ария из оркестровой сюиты номер три», — в очередной раз не дождавшись диктора, объявил Юрка. Он узнавал все мелодии с первых нот. — Бах. — Не, не подходит, — вяло пробормотал Володя, они прослушали довольно много композиций, но так и не выбрали ни одной. — Если только у тебя случайно не завалялось симфонического оркестра, — также вяло заметил Юрка. Когда «Ария из оркестровой сюиты номер три» закончилась, Юрка снова подал голос: — «Канон». Пахельбель. Он, кстати, потрясно звучит на фортепиано. Но опять не для нас — слишком весёлый. — Правда? — приободрился Володя. — Вот бы послушать… Может быть, наиграешь мне? — Юрка бросил на него уничтожающий взгляд, и Володя поспешно заверил: — Шучу-шучу. Хотя… Знаешь, а мне правда было бы интересно посмотреть, как Конев Юрка сидит за пианино в костюме, причёсанный, с прямой спиной прилежно музицирует, — Володя хохотнул. — Началось, да? Ты теперь от меня не отстанешь? — Не-а, — он улыбнулся, но, заметив, что Юрка снова начинает хмуриться, вернулся к переделыванию текста: — Так, нужен синоним «спрятать»… — «Засунуть»? Засунуть в дупло? А что, годится! Володя хохотнул: — Давай-ка лучше «положить». Спустя два предложения и полчаса Юрка отобрал у Володи карандаш и сел на траву. Принялся грызть его и раздумывать над очередным синонимом. Володя устало лёг рядом, закрыл глаза и закинул руки за голову. — Спать хочу, просто атас, — он зевнул и потянулся так сладко, что на самого Юрку напала сонливость. Веки потяжелели, тело расслабилось, ещё чуть-чуть — и сам бы уснул. Но Юрка сдержался. Тряхнул головой, прогоняя сон. Сдвинул брови: — Ну ладно, я вчера умотался по лесу бегать, а потом и не выспался, но ты-то отчего устал? — О, да ты, наверное, думаешь, что вожатые в лагерях отдыхают так же хорошо, как дети, да? И совершенно не устают? — Ну… Не прям так же, явно, что по-другому, но чтобы вы отдыхали меньше — ни за что не поверю. Вы ж только и делаете, что командуете да поручения раздаёте, а сами, пока другие работают, под ивами лежите и балдеете. — Юрка улыбнулся. — Что, разве не так? — Тебе ли не знать, как дети выматывают! У меня из-за них нервы уже ни к черту. Так что нам, вожатым, чтобы выспаться и набраться сил, надо больше времени, сна и еды. Особенно еды! — Володя воздел палец вверх. — И, кстати, это касается всех вожатых — опытных и не очень. Так что когда видишь любого, пусть самого матёрого вожатого, знай — он хочет есть. И спать. — Никогда не замечал за тобой вялости. — Это потому что обычно я злой, а когда злой, я бодрый. Юрку развеселил этот разговор, он рассмеялся и сказал: — Ну так спи, злой вожатый, пока дают. — Нет, мы норму ещё не выполнили… — Я доделаю, спи. Володю не нужно было долго уговаривать: не снимая очков, он закрыл глаза и тут же глубоко задышал. Похоже, он правда сильно устал, ведь уснул мгновенно. Играло радио. Сороковой симфонией Моцарта завершилась программа «Час мировой симфонической музыки». Второй фортепианный концерт Рахманинова открыл «Час русской фортепианной музыки». Под нежную вторую часть концерта солнце спустилось к верхушкам крон вдалеке. Особенно яркий луч, сверкнув, пробился сквозь листву ивы и пополз по Володиным скулам к глазам. Заметив это, Юрка пересел левее, чтобы его тень закрыла Володино лицо. Черкая сценарий, он почти не шевелился, лишь бы случайно не сдвинуться и не дать солнцу потревожить или разбудить Володю. Украдкой поглядывал на спящего — не проснулся ли? Порыв тёплого ветра задрал край Володиной рубашки, обнажив пупок. Юрка уставился на его впалый живот, на белую кожу, тонкую и нежную, как у девчонки. У Юрки явно была не такая. Он залез рукой себе под футболку, потрогал и убедился — правда грубая. Вот бы Володину потрогать. От этой сиюминутной мысли дышать стало трудно, жар опалил щёки. Юрка хотел отвернуться и дальше заняться сценарием, но, замерев, не мог отвести даже взгляда… Жар опустился со щёк на скулы, скулы свело. Юрка уже не просто хотел, а жаждал коснуться. И одновременно боялся — вдруг Володя проснётся. Но страх этот был до того зыбким и туманным, что развеялся очередным порывом ветра, оголившим ещё один сантиметр Володиной кожи. Не владея собой, не отдавая себе отчёта, Юрка протянул к нему руку, опасливо и медленно. Володя вздохнул и повернул голову набок. Он всё ещё спал. «Такой беззащитный», — подумал Юрка, навис над ним, занёс руку. Его пальцы оказались над самым пупком. Он схватил краешек рубашки, и в голове вспыхнула мысль: «А смелости-то хватит?» Не хватило. Юрка вздохнул и накрыл уголком ткани обнажённую кожу. Отвернулся. Растерянный, сидел, не двигаясь, так долго, что затекли ноги. На радио заканчивался второй фортепианный концерт Рахманинова, шла последняя, лучшая и любимая Юркина минута — самая светлая и невинная. Не то что Юрка. Он выпрямил спину, попытался встать, но — вот так номер — не смог разогнуться. Тревога колючим холодом пробежалась по всему телу — Юрка не мог осознать, что произошло, и мучился уже надоевшими вопросами: «Что со мной такое?», «Почему мне так тесно?» — Уже кончил? — Внезапно раздался Володин голос. Юрка подпрыгнул на месте. — Что? Я? Нет, я случайно. Он натянул футболку пониже. — То есть? — не понял Володя. — Не дописал? — Нет, — настороженно протянул Юрка. Он вскочил и рывком отвернулся от Володи, не мог на него смотреть — стыдно. Чтобы успокоиться, стал выполнять дыхательную гимнастику. Глубокий вдох, медленный выдох. Вдох. Выдох… Не помогло. Володя молчал. Мысли сыпались на Юрку одна страшнее другой: «Почему опять? Вдруг он заметил? Но ведь он не мог — глаза же не открывал. А если всё-таки заметил, что тогда? Скажу, что журналы вспомнил. Некрасиво получится, но он хотя бы поймёт, — решил он, но тут же рассердился. — Да я ничего такого и не делал. Я только подумал. Я, вообще-то, имею право думать, о чём хочу! — А потом принялся успокаиваться. — Володя не мог ни увидеть, ни узнать», — но успокоиться так и не получилось. Что он там от ребят со двора однажды слышал — нужен холодный душ? Юрка зло сплюнул под ноги и стал раздеваться. Володя тем временем сел, уставился на него подозрительно: — Юр, ты чего? — Жарко, — бросил тот через плечо, задрал ногу и плюхнулся в воду. *** В лагерь возвращались не спеша, молча слушая радио. Очередная композиция кончилась, началась следующая, и первыми нотами выбила из Юрки все мысли. Он не головой, а телом ощутил, что знает её, знает так хорошо, как ни одну не знал. Он словно услышал не фортепиано, а родной, полузабытый голос. Сердце стиснуло до того сильно, что стало больно дышать. Юрка резко остановился. Володя, ушедший на пару шагов вперёд, обернулся, но ничего не сказал. — Слышишь её? — прошептал Юрка, сдавленно, даже немного испуганно. — Кого? Мы тут вдвоём. — Не кого, а что — музыку. Это она, Володя! Ты только послушай, какая красивая. Володя поднял приёмник повыше и замер. Нельзя было сделать и шага, как мелодию заглушали помехи. Ребята прислушивались, боясь пошевелиться. Юрка, грустно улыбаясь, смотрел себе под ноги. Его внезапная бледность сошла, и появился румянец. Володя не отрывал подозрительного взгляда от его щёк — Юрка заметил это боковым зрением, но не обратил должного внимания на то, каким странным и пристальным оказался его взгляд. Юрка вообще ни на что не обращал внимания, он весь погрузился в звуки: то наслаждался ими, то мучился, то грелся в них, то горел. — Очень красивая! Спокойная, гармоничная… — согласился Володя, когда композиция закончилась. — Что это? — ПИЧ, — торжественно прошептал Юра, продолжая смотреть вниз. Он не мог заставить себя поднять голову, а тем более сдвинуться с места. — ПИЧ? — Пётр Ильич Чайковский. «Колыбельная», это вторая из восемнадцати пьес для фортепиано, — Юрка говорил как робот, без единой эмоции. А вот Володя, наоборот, воодушевился: — Знаешь, а эта «Колыбельная» идеально нам подходит… Правильно ты говорил — никаких ноктюрнов и любовной лирики! А это как раз то, что нужно! И как хорошо, что это Чайковский. Его ноты сто процентов есть в библиотеке, надо срочно пойти, поискать… — Я так её ненавидел и так любил… — невпопад ответил всё ещё потрясённый Юрка. Эта была та самая конкурсная пьеса, которая всё сломала. Но не воспоминание о провале так сильно его изводило. Юрку душила память о том, каким он был счастливым, когда музыка присутствовала в его жизни, когда была важнейшей, неотъемлемой его частью. И ещё больнее в нём отозвалось напоминание — такого больше никогда не будет. Без музыки вообще ничего не будет. Не будет «будущего», без музыки Юрке осталось только «завтра». — Та-а-ак… — протянул Володя до того напряжённо, что Юрка насторожился. — В общем, Юра, мне надоело делать вид, что я ничего не замечаю, — громко, чётко, безотлагательным тоном заявил он. Юрка захлебнулся выдохом: «Что он заметил? Что?!» Но Володя не заставил себя долго ждать и продолжил обеспокоенно: — Позавчера ты бегал от меня по лесу, вчера — весь белый ходил, сегодня — дышишь тяжело, румянец какой-то нездоровый. Раз ты сам ничего не говоришь мне о том, что с тобой происходит, то и я больше спрашивать не буду. Хочу только предложить — давай к Ларисе Сергеевне сходим? — Не-не, не надо. Со мной всё нормально, просто пыль в глаза попала. Я же аллергик, ты не знал? — Юрка не думал, что говорит, лишь бы сменить тему. — Но аллергия не проявляется… — поспорил было Володя. — Обострение у меня. Пойдём, — сказал Юрка как отрезал и ринулся вперёд, Володя за ним. Они прошли больше половины извилистого пути, когда Володя неуверенно пробормотал, что боится, батареек надолго не хватит, и выключил радио. Воцарилась тяжёлая тишина, даже птицы не щебетали. Володя то открывал рот, то, не сказав ни слова, снова его закрывал, будто пытался о чём-то спросить, но не решался. На подходе к пирсу, наконец, решился: — По поводу этой «Колыбельной»… у тебя с ней случайно не связано что-нибудь особенное? Не пойми неправильно, но так бледнеть от музыки… это странно. — Володь, я уже всё про себя рассказал, больше нечего. А чего ты всё о секретах, будто у тебя их целый шкаф? — Ну, шкаф-то вряд ли, — усмехнулся Володя. — Главные мои секреты ты тоже уже знаешь, но, конечно, у меня есть и другие. Всё как у всех. — Тогда давай самый страшный! Володя задумался и чуть погодя протянул неуверенно: — Таких друзей, как ты, у меня никогда не было и, наверное, не будет. И, потом, в последнее время я узнаю в тебе себя, так что… Как уже говорил, я сторонюсь людей. Этому, конечно, есть причина… И замолк. Он явно хотел сообщить что-то действительно важное. Юрка не просто слышал по тону, он читал это по его напряжённой позе, по стиснутым в кулаки рукам. Загоревшееся любопытство начало отстранять тревогу и печаль, навеянную «Колыбельной», а чем дольше Володя молчал, тем больше её затмевало. — Ну? — устав ждать, не выдержал Юрка. — Я как Чайковский, — отрезал Володя. — Как Чайковский — что? Володя обернулся и посмотрел ему в глаза. Так пристально, что Юрке стало неуютно, он моргнул. Но вдруг Володину задумчивость как ветром сдуло, он опять превратился в деловито-надменного вожатого и заявил категорично: — Музыку люблю. — О, да, конечно! Ну спасибо тебе за честность! — Юр, а если серьёзно, ты, что ли, не знаешь? — Володя усмехнулся. Смешок вышел странным — истерическим. — Что? — Ну, про Чайковского… — Как не знать, знаю: где родился, где жил, сколько и чего написал. А! Вот что интересно — последнее его произведение называется «Патетическая симфония». Патетическая — это значит пафосная, о жизни и смерти, — зачем-то уточнил он. — Так вот, он её написал, сам дирижировал, а через девять дней после премьеры умер! — А, ну и хорошо. — Что хорошо, что умер? Стой, я чего-то не понимаю… — Неважно. — Ну скажи! Володин таинственный вид раздразнил Юрку. Он стал крутиться вокруг него, умоляя: «Скажи, скажи!» — а Володя сконфуженно улыбался и качал головой, мол, забудь. И Юрка забыл, но не об этом, а о том, что случилось под ивой. Совсем из головы вылетело. Такой приступ склероза уже случался с Юркой. Вот он расстроился до того сильно, что искренне посчитал, что до конца своих дней будет переживать о причине расстройства… Но вот Володя произнёс пару слов, и поводы для переживаний ушли на второй план. Вот ещё пара слов — и всё забылось! Когда Юрка в нетерпении уже пригрозил: «С места не сдвинусь, пока не расскажешь!» — Володя посмотрел на лодочную станцию, видневшуюся на другом берегу, и всё-таки сдался: — Я читал его дневник. Переведённый на английский, зато полный. — Настоящий? Его рукой написанный? Не автобиография, а прямо дневник-дневник? — обалдел Юрка. — Ага-а-а… — ответил Володя с хитрой улыбкой. Во всём его виде читалось «Наконец-то я знаю про музыку хотя бы чуть-чуть больше тебя». Ему было явно приятно производить на Юрку впечатление. Юрка смотрел ему в глаза и взволнованно «растягивал» пальцы, бормоча: — А я и не знал, что такой есть. А… И что там? А почему не на русском, на русском разве нет? — Есть, но просто те, что изданы в СССР — купированные. То есть урезанные. — Как это урезанные? Почему? Ерунда какая-то: с чего это американцам можно знать больше, чем русским? Наш же композитор! — Да есть там, в этих дневниках кое-что… лишнее. — Что? — у Юрки загорелись глаза, он схватил Володю за руку и стал трясти. — Что? Ну расскажи, что? Каким он был? Как писал? — Он был очень капризным, страдал припадками ярости, пил. Много пил. Играл в карты, это у него мания была — карты. Юрка сразу поник: — Ну и правильно, что этого в русских дневниках нет. Пусть дальше американцы ищут какие-то гадости о великих русских людях. А нам это не надо! Вот зачем нам знать о Чайковском плохое, зачем это помнить? И вообще… А ты-то почему рассказываешь о нём именно это? — Ты спросил, я ответил. И я говорю это всё не для того, чтобы очернить, а чтобы показать, что он был таким же человеком, как ты и я. Скорее даже как я… Ты ведь знаешь, кто такой Боб? — Его племянник. Он посвятил ему «Шестую симфонию». — Ты знаешь, он его любил… — Это же его племянник, естественно, он его любил! — перебил Юрка. — Не за деньги ведь он будет ему целую симфонию посвящать, да ещё и такую! — Ну да… знаешь, в дневнике есть такой фрагмент. — Володя усмехнулся. — Только представь себе — Чайковский, которому скоро под пятьдесят, вечно болеющий и поэтому раздражительный и злой, лезет на крышу дома вместе с двадцатилетним Бобом смотреть на грозу. А ведь это девятнадцатый век, Юр, тогда гроз боялись. Или… или вот ходит с ним на десятикилометровые прогулки по полям и лесам… — Нет, это мне тоже неинтересно. Лучше другое расскажи — как он писал? Володя снова посмотрел на Юрку и кивнул: — Да, конечно, тебе интересно не это. Правильно. Как писал? По расписанию, каждый день. Расстраивался, если не получалось, но писал. Слушал произведения других. Хорошие, чтобы брать пример. Модные, чтобы быть в курсе. Плохие, чтобы разбирать чужие ошибки и самому их не повторять. — А часто он был недоволен тем, что написал? — Очень часто. — А он слышал музыку? Ну, то есть, когда писал, у него в голове играла музыка? Или перед. Ну, то есть… — Я понял. Играла. Но тоже не всегда. Разговаривая о Чайковском, они спустились к реке и перешли брод. Увлеклись так, что, услышав горн, синхронно вздрогнули от неожиданности и только тогда, очнувшись, поспешили к отрядам. Столкнулись с запыхавшейся Машей, сидящей на лавочках возле спортплощадки. Занятые беседой, не ответили на её скромное «Привет!». Вернувшись в отряд, Юрка построился вместе со всеми в шеренгу, но, в отличие от других ребят, Иру Петровну не слушал. Он думал, что Володя прав, даже великий композитор — в первую очередь человек. Такой же человек, как Юрка. И что если даже двадцатипятилетнего, взрослого — а по Юркиному личному мнению, так и вовсе почти уже старого, — Чайковского вместо скучного канцелярского будущего ждала музыкальная карьера, то, может быть, и у Юрки ещё не всё потеряно? Эта мысль, хоть и невероятная, воодушевила его. Где-то в глубине души затеплилось желание сесть за инструмент и сыграть что-нибудь бодрое и радостное. Может быть, «Канон»? *** После полдника Юрка был нагружен общественной работой настолько, что рисковал не успеть закончить до самого вечера. И пытался отпроситься у Иры Петровны с общественных работ, объяснить ей, что сценарий нужно доделать сегодня. Но Ира была непреклонна. — Ира Петровна, ну отпустите, — канючил он. — Мне очень надо сценарий дописать. Ну, давайте я прямо тут рядом с вами буду переделывать, чтобы вы видели, что я не отлыниваю, а делом занят! Но вожатая на уговоры и мольбы не поддавалась: — Нет уж, Юра, кровати сами себя не застелют. Не вешай нос, мы с тобой в четыре руки быстро справимся. — Вы со мной? Неожиданно… — удивился, но в то же время и обрадовался Юрка. Остаться с Ирой Петровной наедине значило иметь возможность задать пару важных вопросов и постараться помирить её с Володей. В последнее время, только Юрка видел её, сразу задумывался об этом. В четыре руки дело действительно пошло быстро. Юрка подмёл пол, Ира Петровна полила цветы и протёрла подоконники, а когда они проверяли, хорошо ли заправлены кровати, Юрка подал голос: — Вешать гирлянды меня отправили, потому что самый высокий из пионеров, матрасы с Митькой таскать, потому что самый сильный, спектакль ставить, потому что самый взрослый. А подушки укладывать почему? Самый ленивый? — Потому, что ещё не дежурил, — ответила Ира, взбивая подушку и отдуваясь. — Прекрати уже. Везде тебе чудится тайный умысел. — А что, если не чудится? Если умысел правда есть? — К чему ты клонишь? — напряглась Ира. — Женя?.. Но Юрка перебил: — Нет, Маша. Почему ты тогда подумала, будто я уходил с ней? Ира заметно расслабилась: — Да не бери в голову. Мне просто так показалось. — Ладно, но почему? — Из всех ребят в отряде не было только вас двоих. А вы с Машей — самые взрослые, вам наверняка уже интересно… гулять. Да ерунда это, Юр, уже неважно. — Это очень важно! Вы из-за этого с Володей поссорились! Ира пожала плечами и отвернулась, а Юрка ринулся в бой: — Ир, пожалуйста, прости его! Ну распсиховался, глупость сказал. Он же не со зла, Володя вообще не злой. Ведь ты же сама вожатая, должна знать, как тяжело свою первую смену работать. Ира удивлённо уставилась на него. Поставила парусом взбитую подушку и развела руки в стороны: — Ба! Юрий Ильич со мной на «ты». Какая честь! — Ну правда, хотя бы выслушай его. Несмотря на отговорки и явный протест вожатой, Юрка продолжал оправдывать Володю до тех пор, пока они не закончили дежурство и Ира не начала сдаваться: — Вот упрямый. А чего это ты за него говоришь? Если хочет извиниться, пусть сам придёт, а не посредников подсылает. — А что, разве он не подходил? Сегодня после завтрака, вчера после костра… — Ну… — промямлила Ира, в последний раз оглядывая комнату девочек — палата мальчиков уже была готова. — Смотри-ка, опять цветы у Ульки. Полсмены в лагере, а уже вся в поклонниках, — улыбнулась она. А Юрка продолжал донимать: — Володя не подсылал. Это я сам. Он ведь первую смену вожатый, это ты — профессионал, а он-то… Ну прости его, утомился, устал… — Ладно-ладно. Только ты ему передай, пусть сам извинится, тогда прощ… — не досказав, она поправилась, — тогда посмотрим. — Она разгладила покрывало, в последний раз осмотрела палату и довольно улыбнулась. — Мы — молодцы. Можете быть свободны, Юрий Ильич. Выходя из отряда, гордый собой Юрка решил повременить со сценарием и вместо переделки отправиться к тайнику, чтобы отпраздновать победу. Вернее, её «обкурить». В прошлом году в заборе у строящегося корпуса Юрка проделал себе лаз за территорию лагеря. Год назад там была только выровненная, готовая к стройке площадка, теперь же высился здоровенный, в четыре этажа корпус вроде санаторных. Весной, пока шла стройка, лаз заделали, но всё равно это место, огороженное высоким, отдельным забором, осталось самым пустынным в лагере, и пусть для вылазок оно уже не подходило, мест, годящихся для тайника, там осталось выше крыши. Вот Юрка и организовал в свалке бетонных плит тайник, где прятал курево. Вытаскивая из-под плиты заветную пачку, он трепетал от нахлынувшего адреналина. Курить он вообще-то не очень любил, его больше влекло само таинство — достать пачку, потом, чтобы руки не пахли, найти тонкую короткую веточку, надломить, почти сломать пополам, втиснуть в острый угол сигарету и поджечь. Можно даже не курить — просто поджечь и оглядываться, вдруг заметят. А если заметят, дать дёру, да так, чтобы если даже увидели, уж точно бы не догнали. Он сунул руку под плиту, в предвкушении «таинства» вытащил пачку. Нашёл ветку, надломил как положено, протиснул папиросу и только собирался поджечь, как увидел на тропинке, ведущей к аллее пионеров-героев, Пчёлкина. Он рылся в куче мусора. — Эй! — крикнул Юрка, да так и застыл: с сигаретой в палочке, с палочкой в руке. — Ага! Я всем расскажу, что ты куришь! — нагло заявил Пчёлкин. — А я расскажу, что ты по стройке шатаешься. Что ты тут делаешь? — Я-то клад ищу, а вот ты куришь! — Пчёлкин высунул язык. — Не курю, а просто держу. Она ведь даже не подожжена, — ответил Юрка, засовывая сигарету в карман. — А я всё равно расскажу! Или вот что — спой песенку матершинную, тогда не расскажу, — Пчёлкин пошёл на шантаж. — Не дорос ещё до матершинной. Любую спою, ругательную не буду, — сказал он, понимая, что если малец расскажет, Юрке дома так надерут уши, что отчисление из лагеря и разлука с Володей будут ему казаться несущественной мелочью. Не удостоив его ответом, Пчёлкин дал дёру по тропинке на аллею пионеров-героев, крича во все горло: «Юрка дурак, курит табак, спички ворует, дома не ночует». Юрка рванул за ним. Пчёлкин свернул к кортам. Пользуясь преимуществами низкого роста, он не оббегал качели, лестницы и всяческие спортивные снаряды, а перекатывался под ними, легко юркал вниз, перелазил и прятался. Юрке же приходилось их оббегать. Если бы не это, он бы мигом его поймал, но пока только беспомощно орал: «А ну, стой!» — и слышал в ответ: «Юрка дурак!» — Юра! Петя! — донеслось до его ушей, но не достигло сознания. Он бежал и бежал, пока, наконец, Пчёлкин не оказался в полуметре от него: руку протяни — схватишь. Но над самым ухом прозвучало грозное: — Конев! Пчёлкин! Стоять! Повинуясь рефлексу «Есть приказ? Выполнять!», и Пчёлкин, и Конев остановились как вкопанные. К ним, пересекая корт, стремительно шёл Володя. Лицо бледное, кулаки сжаты. На Пчёлкина он смотрел так, будто хотел придушить его одним только взглядом. Юрка догадался — видимо, Володя его потерял. — Как это понимать, Петя?! Где тебя носило? Пчёлкин вопросительно посмотрел на Юрку и шкодливо улыбнулся. Юрка вздохнул: — Ладно, спою. Но только другую. — Тогда про кладбище. — Ладно, про кладбище. — Идёт! — Что за сговор? — вмешался Володя. — Что вы задумали? Юра? Взглянув в его лицо, Юрка понял разницу между Володей злым и Володей свирепым. И поспешил его если не утихомирить, то хотя бы отвлечь. — Ничего не задумали. Я увидел Петю на дорожке к стройке, он копался в куче строительного мусора… — Зачем? — перебил Володя, устремив строгий взгляд на Пчелкина. — Травмы есть? — Я клад искал, — пропищал Пчёлкин, демонстрируя вожатому целые и здоровые коленки, локти и ладоши. — Петя, в лагере нет никакого клада, — грозно прошипел Володя сквозь стиснутые зубы. Таким образом он старался успокоиться — догадался Юрка. Не очень-то хорошо у него это получалось. — Юра же сам рассказывал про него, — Пчёлкин обиженно шмыгнул носом. — Этот клад — выдумка. Юра подтвердит. Проверив, что травм у ребенка нет, сам ребенок — есть и что стоит напротив живой-здоровый и, как положено, с ног до головы грязный, Володя взял себя в руки. Его тон выровнялся, дышал вожатый ровно, сверкал очками безобидно, молнии из глаз не метал. — Володя правду говорит, не существует никакого клада, — поддержал его Юрка. — Существует! Это может не золото-драгоценности, но клад есть. Вот я его и искал. — Петя, я запрещаю тебе ходить на стройку, там опасно. Ещё раз сунешься туда — до конца смены на речку не пущу. Тебе всё ясно? — Последняя порция ярости вышла из Володи с этим вопросом. — Сами обманули сначала, а теперь на речку нельзя. Это нечестно! — обиделся Пчёлкин. — На речку можно. Прощаю на первый раз, но чтобы потом носа не совал… — велел Володя, потом резко повернулся к Юрке и спросил недоверчиво: — А ты что на стройке делал? — Гулял… — пробормотал он, неподкуренная сигарета прожигала карман, а Пчелкин ехидно улыбался. У Юрки взыграла совесть — какой пример он подаёт Пчёлкину? Ведь не рассказать Володе правду — значит соврать. — Курил, — честно признался он и, увидев, как Володя за дужку поправляет очки, вжал голову в плечи: «Сейчас начнётся…» Но, вопреки ожиданиям, Володя не стал поучать и нравоучать, а только беспомощно всплеснул руками и пробормотал устало: — И ты, Брут… Юра, ну разве так можно? Ты же в лагере, неужели не стыдно при детях?.. — Стыдно. Я больше не буду, честное пионерское. Володя покачал головой и наставил на Юрку указательный палец: — Ты же мне говорил, что только балуешься. Ты обещал, что… — и замолк. Юрка догадался, что если бы не присутствие Пчёлкина, наверняка вожатый устроил бы ему настоящий разнос, но пока вроде бы пронесло. Володя ругался, но пух и перья не летели: — «Честным пионерским» меня не купишь. Своё личное слово дай. — Даю личное честное слово, — кивнул пристыженный Юрка. — Ладно, — но Володя всё ещё хмурился. — Ладно, Конев. Попробуй только не оправдать моё доверие. Пчёлкин, а ты что скажешь? — Честное октябрятское, больше не пойду на стройку. Володя покачал головой и хмыкнул тихонечко: — Пчёлкин и Конев — натуральный зоопарк. — А террариум для комплекта не хочешь? — Юрка кивнул на приближающихся ПУК. — Ну ты и язва! — Я-то тут при чём? Одна Змеевская, вторая — Гнёздова, третья — Клубкова. А я вообще по поводу Орловой хочу поговорить, — вспомнил Юрка об Ире Петровне. Он хотел рассказать Володе о возможности перемирия, но подошедшие девочки обрушились на Юрку, не дав и слова вставить. — А что сразу по фамилии? — обиделась Полина. — Будто имени не знаешь, — насупилась Ульяна. Ксюша промолчала. — А что пришли, небось костюмы готовы? — язвительно поинтересовался Юрка, игнорируя Пчёлкина, который дёргал его за руку, мол, про курево я не говорил, ты сам сказал, так что давай уже быстрее читай обещанный стишок. — Ну… да, — посмотрев на Володю, неуверенно протянула Полина. — Вообще-то, не совсем, — призналась Ульяна. — Нет, — подытожила Ксюша. Ко всей честной компании, стоящей кружком, кто-то незаметно подошёл. — Гхм… — извинился директор. — Здрасьте, Пал Саныч! — хором поздоровались все шестеро. — Здравствуйте, дети. Эм… гхм… Володя, подойди на минутку. Когда Володя с Пал Санычем отошли, а девчата упорхнули, Пчёлкин принялся канючить: — Ну давай, давай пой, Юра. Ты же обещал, давай. Не ответив ему, Юрка понуро затянул: — «Тишина на Ивановском кладбище, Голубые туманы плывут, И покойнички в беленьких тапочках На прогулку гурьбою идут». Со следующего места уже веселее: — «Ты приходи в могилу, ты приходи в мой дом, Ты приходи, родная, мы с тобой споём, Ты приходи, родная, мы будем вместе гнить, И земляные черви будут нас любить». И опять уныло: — «Ты прижмёшься ко мне жёлтой косточкой, Поцелуешь меня в черепок…» — Не хочу песню, — возмутился Пчёлкин, — мне надо стишок! Там про «А на кладбище ветрище, срака… градусный мороз». Там сторожа ещё понос прохватил, и мертвец из могилы вылез. Юрка вздохнул: — Ладно. — И начал. Разумеется, Юрка знал этот стишок. И Пчёлкин знал. Все его знали, и всем он порядком надоел. Просто Пчелкину, видимо, было весело оттого, что такое рассказывает взрослый. Когда Петя наслушался и отстал, а Володя, освобожденный от Саныча, стоял и оглядывался, ища кого-то. Юрка подбежал к нему рассказать про Иру, но сперва спросил: — Зачем Саныч подходил? — Извиниться. При всех он не мог. Он вообще мужик скромный. Матом орёт, но скромный. — Как это матом? — Юрка решил, что неправильно расслышал. Не верилось, что он, Пал Саныч, на такое способен. Оказалось, способен. — Он час назад на меня матом при детях наорал. Хороша педагогика, правда? Какого вожатого будут слушаться дети, если при них на него директор орёт? — Вот он… — Не выражайся! — рявкнул Володя сердито, но теперь Юрка знал, почему он был так напряжён, и ничего на свой счёт не принимал. — Тут дети. Действительно, рядом играли в ладошки четверо девочек из пятого отряда, при этом кричали в четыре горла: «Жили были три китайца: Як…» Юрка нахмурился: — За что наорал? «… Як-цедрак, Як-цедрак-цедрак-цедрони…» — За спектакль. День рождения «Ласточки» в пятницу, а у нас ни черта не готово. Но больше не «за что», а за кого. «Жили были три китайки…» — Из-за меня? — ахнул Юрка. — Нет, другой пациент. — Кто? — Догадайся. «… Цыпа, Цыпа-дрипа, Цыпа-дрипа-дримпампони…» — Пчёлкин? — Он самый. — Вот зараза. На него что, вообще никакой управы нет? — Он — директорский племянник. Ещё есть вопросы? «Все они переженились: Як на Цыпе, Як-цедрак на Цыпе-дрипе, Як-цедрак-цедрак-цедрони на Цыпе-дрипе…» — Давай отойдём? — взмолился Володя. Они сделали пару шагов в сторону, и сразу стало спокойнее и тише. Девчата выданными в кричалке децибелами выбили из Юркиной головы то, зачем он ждал Володю. Пытаясь вспомнить, Юрка сболтнул первое, что пришло в голову: — А почему этот Пчёлкин в театральный кружок не идёт? — Он занят в это время, авиамодельный на щепки разносит. — Будущий инженер-конструктор? — Действующий инженер-деструктор. — О, прям как Матвеев! — Алёша? А да, наслышан. Только у Пчёлкина узкая направленность, а у Алёши, видимо, жизненная философия такая. — Ага, только вместо Алёши гирлянду сломал я. А если бы сломал он, его бы за это только пожурили, а мне угрожают! — А ты научись творить зло с невинной улыбкой на лице. — Хороший совет. Прям как будто не от комсомольца. — Такие мы, МГИМО-шники двуличные. — Янусы, — усмехнулся Юрка. — Полуэктовичи (1), — подмигнул Володя. — Ладно, шутки в сторону. Саныч предупредил, что завтра они с Ольгой Леонидовной придут посмотреть, как у нас дела со спектаклем. Так что, Юр, сегодня кровь из носу у нас должен быть готов сценарий. У меня сейчас море дел, давай ты без меня переделаешь, а? — Конечно. Конечно, давай, — протянул Юрка. — Ты тогда иди подальше от устного народного творчества. Куда-нибудь, где поспокойнее, например, в отряд. В тишине продуктивнее будет, — он кивнул в сторону девчат, которые уже второй раз женили Яка на Цыпе, Яка-цедрака на Цыпе-дрипе и так далее. И в скором времени, Юрка знал, у всех китайцев ещё должны были родиться дети. — Ладно. Хорошо, — поспешил он ответить. — Ну ты человечище! Спасибо тебе! На репетицию можешь не приходить, если не успеешь, ничего страшного. — Володя отвернулся и крикнул через плечо. — Вечером на карусели, если что… — Володь, Володь! — Юрка его догнал. — Я зачем ждал-то. Я уговорил Иру поговорить с тобой. Подойди к ней сегодня, помирись, а? — Но… разве она ничего не сказала, что за меня просишь ты? — Володе это явно не понравилось. А Юрка подумал, что эти вожатые как сговорились: что Ира, что Володя заявили одно и то же. Спасибо бы сказал, а он нос воротит. — Я просил только о том, чтобы она не уходила от разговора, — обиделся Юрка. — Хм… ладно, — задумчиво произнес Володя. Потом оглянулся, будто ища Иру, но нашел не её, а Машу. — О, Маша! Маша, привет! Пойдём со мной, если не занята. Маша выбежала с корта стремительно, улыбаясь так радостно, будто весь день ждала этого приглашения. С готовностью ответив: «Да, да, свободна», смутилась и покраснела. А Володя, молча кивнув Юрке, развернулся и в компании Маши отправился к Лене, сдавать ей детей на поруки. Всё бы ничего, но один Володин жест так и бросился Юрке в глаза — только Маша подбежала, Володя как-то слишком по-дружески коснулся её плеча рукой. И вроде бы жест был невинным, ничего особенного не значил, но Юрка с неприязнью подумал: «Только свистнет, как Маша уже тут как тут, и хвост трубой». А ему было поручено в одиночестве переписывать текст, будто его присутствие будет Володе мешать. Юрку это всё чуть-чуть насторожило. Но, оказавшись у себя в отряде, только Юрка занялся делом, как смутное нехорошее предчувствие мигом его покинуло — ведь и правда, в тишине работалось очень хорошо. Как говорил Володя — продуктивно? Примечания: (1) Янус Полуэктович - герой повести братьев Стругацких "Понедельник начинается в субботу". жүктеу/скачать 1,71 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|