О чем мы молчим с моей матерью. 16 очень личных историй, которые знакомы многим

используем, чтобы описать некую деталь, подробность, имеющую
определенное отношение к правде. Притом любую совокупность деталей
можно организовать таким образом, чтобы вместе они связывались в
правду. И когда мы эту правду распознаём, то называем эти детали
фактами, даже если прежде они казались нам не соответствовавшими
действительности.
Мне всегда трудно давались эссе, потому что факты постоянно от меня
ускользали. В моей семье верили в привидения и всякую нежить. Верили,
что если будешь спать на спине, то на тебя заберется какая-нибудь ведьма и
задушит тебя или навеки проклянет; что если перед сном наешься жирной
свинины или чего-то соленого, то к тебе в спальню проберется дьявол и
проникнет в твои сны. Как я мог писать эссе с их упорядоченностью,
точностью и правдивостью, если единственное, что мне в жизни было
знакомо, казалось опосредованным и размытым? Взять, к примеру, любовь
к другим людям, которую выражают через прикосновения, или через слова,
или какие-то иные проявления симпатии. В моей семье любовь была для
меня лишь постепенным накоплением моментов, когда мне не причинялось
серьезной боли и обид.
А что такое любовь, если получаешь ее этаким окольным путем?
Событие или всего лишь одна из обычных деталей жизни?
Намного комфортнее я себя чувствую в художественной литературе. В
художественных произведениях ты сам решаешь, где реальность, а где нет,
где правда, а где вымысел, какие детали являются основой, а какие — всего
лишь
деталями.
В
художественном
произведении
я
сам
есть
проницательное око, единственный источник истины. Но когда я пытался
написать о своей матери, то любые мои рассказы о ней оказывались
какими-то плоскими. Казалось, я просто не способен ввести ее в
художественную ткань беллетристики. И в самом деле, в моих дневниках
тех дней, когда она умирала, полно описаний погоды и ощущения, будто во
мне разверзлась бездна. В те давние дни я пытался что-то для себя
зафиксировать, собрать воедино детали, обретая тем самым какой-то намек,
какую-то подсказку, как жить дальше. А еще я чувствовал, что не имею
права испытывать такие чувства и так печалиться о матери после всех тех
ужасных мыслей, которые приходили мне в голову в связи с ней, или после
того, что она собственноручно со мной сотворила.
Вот отдельные подробности, способные поведать о моей матери.
Однажды она заставила меня перед всеми подтирать подмышки, потому
что, как она сказала, я давно не мылся и от меня несет. Однажды она
обнаружила мой дневник, что я хранил под кроватью, и принялась его

зачитывать перед гостями. Назвала меня «нытиком» и «молокососом» и
высмеяла то, каким языком я там изъяснялся. Однажды она покусилась на
мой банковский счет, использовав найденные у меня в шкафу
незаполненные чеки. Как она объяснила, ей нужна была пара сотен
долларов, чтобы приобрести школьные принадлежности для моей
маленькой племянницы, но вместо этого купила своего любимого пива
Natural Light. Однажды она так разошлась, неистово охаживая меня
ремнем, что разбила над головой светильник, а потом заставила меня в
темноте собирать с постели стеклянные осколки.
Ее любили все без исключения друзья. Она обладала таким складом
личности, который обычно притягивает к себе людей: часами умела их
выслушивать, владела едва ли не всеобъемлющими знаниями по части
межсоседских сплетен; она была веселым человеком, умела отпустить
настолько меткое и остроумное замечание, что, даже если речь бы шла о
вас, вы не удержались бы от смеха. Она щедро тратила на друзей себя и
свое время. Ей требовался целый мир, а он так мало мог ей предложить!
Она хотела тихо умереть, но моя бабушка ей этого не позволила.
«В моей семье любовь была для меня лишь постепенным накоплением
моментов, когда мне не причинялось серьезной боли и обид».
Главное, что мешало мне писать о ней и о своей скорби в
художественных произведениях, — это то, что мне недоставало искренних,
нормальных человеческих чувств к собственной матери. Хотя нет, это не
совсем так. Чего мне действительно не хватало, так это сочувствия,
сострадания к ней. Я так был озабочен собственными чувствами к матери,
что уже не оставлял места для ее чувств и переживаний, для понимания
того, чего же она ждала от жизни. Я не оставлял ей места на бумаге в
качестве отдельной личности. Мне кажется, другие люди, по большому
счету, не воспринимаются нами в полной мере до тех пор, пока их не
подкосит болезнь или совсем не станет. Вот тут-то и начинает работать
творческое воображение, пытаясь во всем разобраться, их оправдать,
понять их поступки. Я не мог художественно писать о матери, потому что
еще не овладел своими чувствами к ней. Потому что еще не научился
понимать ни ее, ни то, какой смысл она видела в собственной жизни. Я был
законченным солипсистом и праведником в своем гневе, в своем страхе, в
своей угрюмой печали. Я совершенно не замечал этой зловещей симметрии
между нами: ее травма детства — моя травма детства, насилие над ней —
насилие надо мной, ее злость — моя злость. Не то чтобы теперь я стал по-
настоящему ее любить, но я научился относиться к ней с тем же
великодушием и милосердием, какое проявляли ко мне мои друзья. И этим,

думаю, так замечательно писательское дело — тем, как в процессе
творчества мы познаём других людей и как это помогает нам раскрыть нас
самих.
По-моему, самое что ни на есть сложное в сочинении книг — это
отключить избирательность сознания, которая всегда что-то отдельное
подавляет, а чему-то другому позволяет взять верх. Когда пишешь о
переживаниях других людей — в особенности о переживаниях своих
близких, — ты должен заглушить свое «я», дать себе полностью
раствориться в другом человеке. Ты не имеешь права отстраненно ждать,
когда эти страдания закончатся, чтобы потом быстро сообщить, насколько
тебе это не по душе, и тут же добавить какой-то свой внезапный ракурс.
Странно, согласитесь: чтобы до конца понять то, что причинило тебе боль,
ты должен снова впустить ее в себя с твердой верой, что теперь это не
доставит новых страданий.
Вы слыхали о баптистах? О том, как при крещении они крепко берут
человека и погружают под воду? Так вот, здесь примерно то же самое. Ты
должен просто верить, что тебя вовремя извлекут наружу.
Итак, ее имя — Мэри Джин Спейнер. Умерла она в молодые годы. Она
так много работала, что кожа на пятках у нее была серая и
растрескавшаяся. Она жевала табак, сплевывая его в баночки из-под Natural
Light. Она фанатично смотрела все до единой мыльные оперы. Любимой
рыбой у нее была белая. Она не употребляла соли. Она не употребляла
сахара. Курицу она зажаривала чуть не дочерна. По утрам и в конце дня
проверяла у себя сахар, расплющивая на тест-полоске ярко-красную каплю
своей крови. У нее случался тремор левой руки. У нее был вздернутый нос
и прикрытые веками темные глаза. Любимый цвет у нее был зеленый.
Любимый телесериал — «Беверли Хиллз, 90210». Ей очень нравился Хью
Грант. Она любила смеяться. Любимая музыка — блюз. У нее был ужасный
голос, но тем не менее она любила петь. В юности ее изнасиловал один
человек, и никто ничего даже не сказал. Никто ничего не предпринял.
Этого человека ей приходилось видеть каждый день. Она ежедневно
выпивала. Порой она не могла есть, потому что у нее так сильно болел
желудок, что ей хотелось плакать. Но она не плакала. Никогда. Разве что
однажды, уже совсем взрослая, когда родная сестра назвала ее
«отвратительной лгуньей». Она пришла тогда домой и несколько часов
проревела на своей кровати. Она терпеть не могла жуков. У нее был резкий,
хриплый голос. Она не любила, когда к ней прикасались. Терпеть не могла,
когда с ней кто-то говорил, как с глупенькой. Очень не любила секретов.
Никогда не говорила полную правду. Она все время танцевала. Она поздно

ложилась спать. И поднималась тоже поздно. Спала она очень беспокойно.
Она чуралась рассказов о том, что снилось другим людям: для нее чужие
сны звучали как скрип по стеклу. Она могла пошутить на любую тему.
Любила рассказывать истории. Верила в магию. Никто не готов был за нее
постоять, так что ей пришлось стоять за себя самой, и спустя какое-то
время она просто устала стоять.
Мне жаль, что я не успел узнать ее лучше.
Может статься, мы могли бы быть с ней большими друзьями.
Мне жаль, что я не проявил настойчивости. Что не поторопился.
Этого недостаточно, чтобы рассказать о ней. И никогда не будет
достаточно.
Но на этом пока все же придется остановиться.

жүктеу/скачать 1,3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: