О чем мы молчим с моей матерью. 16 очень личных историй, которые знакомы многим

Пятнадцать
(Бернис Макфадден)
В первый раз я сбежала из дома, потому что твой муж, мой отец, дал
мне пощечину. Он был пьян, мне было пятнадцать. Оплеуха была мощной;
я отлетела к шкафу. Помню, как гладила свою горящую щеку одной рукой,
а второй пыталась прикрыть голову от сыпавшейся на меня с полок одежды
и металлических вешалок.
Оправившись от шока, я выползла из шкафа, собрала чемодан и ушла.
По дороге из бруклинской квартиры, в которой мы тогда жили, я
встретила тебя, как раз заворачивавшую за угол: ты шла домой после
длинного рабочего дня.
Ты опешила, увидев, как я волочу чемодан в сторону поджидавшего
меня такси. Спросила, что не так, хотя по моим слезам и по ярко-красному
пятну на щеке все было и так понятно.
— Ненавижу его, — выкрикнула я, когда водитель положил мой
чемодан в багажник. Я забралась на заднее сиденье и с силой захлопнула
дверь. Ты осталась стоять на тротуаре, заламывая руки.
Не знаю, что случилось дома в тот вечер. Но уверена, что вы
поругались. Он наверняка заявил, что я плохо воспитана, что я ему дерзила,
что вела себя так, словно я лучше его, потому что хожу в частную школу,
что мои одноклассницы — белые девочки из привилегированных слоев
общества — разговаривают с родителями почтительно и он не намерен
терпеть подобное высокомерие от своей темнокожей дочери.
Трое суток я жила у лучшей подруги. Я не стала звонить тебе, чтобы
сказать, где я или что со мной все в порядке.
Я планировала провести там еще несколько недель, а потом вернуться
в пансион к концу лета. Как именно провернуть все это — не имея денег, —
я не знала.
Утром четвертого дня, едва рассвело, раздался звонок в дверь. Потом
еще один. Звонили долго, настойчиво, со злостью.
Еще до того, как мама моей подруги посмотрела в дверной глазок, я
знала точно, что это он стоит за дверью.
Сидя на заднем сиденье его машины, я проревела всю обратную
дорогу домой.
Через несколько лет я снова сбежала. Он по-прежнему пил, а ты по-

прежнему уходила и приходила, уходила и приходила. И когда я спросила,
почему бы нам не уйти насовсем, чтобы больше не возвращаться, почему
бы нам не переехать к бабушке с дедушкой, мои слова тебя задели. Я
смотрела на тебя испытующе, но ты, поправив очки, отвела грустный
взгляд в сторону и пробормотала:
— Есть кое-что, чего ты не знаешь о своей бабушке. Как-нибудь я
расскажу тебе, как-нибудь.
К тому моменту, когда я уже перестала ждать, что ты уйдешь от него,
что расскажешь мне то, чего я не знала о бабушке, мне исполнилось
девятнадцать, у меня была постоянная работа, парень и собственная
телефонная линия, которую я оплачивала отдельно. Да, я, конечно, жила
под его крышей, но я уже не была ребенком, у которого нет права голоса и
который зависит от старших. Я считала себя чертовски взрослой
женщиной. И теперь, если он повышал на меня голос, я отвечала ему тем
же.
Мне было двадцать два, когда его уволили с работы, на которую он
устроился в год моего рождения. Спустя три месяца я родила собственного
ребенка, теперь у меня была дочка. Родила ее я, но воспитывали ее мы
вместе — она принадлежала нам обеим, — мне и тебе, мамочка; она была
моей дочерью, но нашей девочкой.
В 2001 году я взяла нашу девочку, и мы переехали с ней в наш
собственный дом. Оставляя тебя, я знала, что ты в безопасности с ним,
потому что соотношение сил к тому моменту изменилось. Теперь ты стала
главой семьи, ты была кормильцем. Все начинания исходили от тебя, ты
принимала все решения. Его присутствие в доме сократилось до положения
гостя с правами сквоттера
[38]
.
Я всегда была вежливым и послушным ребенком, и, став подростком,
я не изменилась.
Наша же девочка была другой, она открыто выражала свои мысли,
держалась развязно — я бы себе такого никогда не позволила. Она была
скорее похожа на тебя, чем на меня.
Когда, учась в старших классах, она увлеклась одним мальчиком, я
сказала ей то же, что мне говорила ты, когда мне было пятнадцать: начнешь
бегать на свидания, когда тебе исполнится шестнадцать, и не раньше.
Если бы я в свое время не была изолирована от внешнего мира в
женском пансионе, я бы, может, и проигнорировала твой запрет; но она-то
не была изолирована, она ходила в бруклинскую школу и пристрастилась
лгать мне о том, где она, с кем она, о том, что прогуливает уроки, чтобы
побыть со своим мальчиком.

Узнав обо всем, я, естественно, разозлилась. Я пыталась понять, спит
ли она с ним. Но она все яростно отрицала и ни во что меня не ставила.
Я пригрозила ей, что выгоню ее из дома. Я открыто бранила ее по
телефону, чтобы и друзья, и родственники слышали, — я надеялась таким
образом устыдить ее и заставить меня слушаться.
Посмотри, какую жизнь она ведет, посмотри на дом, который я создала
для нее. Я брала ее в путешествия по всему миру, и вот так она мне решила
отплатить? Эгоистка, какая же эгоистка. Будь у меня в детстве то, что
сейчас есть у нее, я бы никогда не доставляла своим родителям хлопот.
Сказать по правде, у меня и сейчас ничего этого нет и я до сих пор живу по
родительской указке.
Да этому парню наплевать на нее. Ей только кажется, что она
влюблена. Но ведь секс — это не любовь, это только кажется, что это
любовь.
Какая эгоистка.
Со временем все стало еще хуже.
Потеряв всякое терпение, я сделала то, чего клялась никогда не делать.
Я прочла ее дневник, где обнаружила (как и подозревала), что секс у них
все же был. А также я узнала, что ее подростковое презрение обернулось
ненавистью ко мне.
Когда она пришла из школы, я начала размахивать этим дневником у
нее перед носом. Помню, как шелестели страницы, громко, зловеще,
словно крылья целой стаи черных птиц. Ее обычная неприступность и
надменность вдруг дали сбой, и она разрыдалась. Тогда я и почувствовала,
что отомщена.
Мы разошлись по разным комнатам, где и просидели каждая при
своем мнении. Когда я проснулась на следующее утро, дома ее не было.
Она оставила письмо, в котором обвиняла меня в том, что я вторглась
на частную территорию и что я не знаю, что такое любовь и преданность.
Я позвонила ее отцу и спокойно рассказала ему, что наша дочь
сбежала. В ответ я услышала лишь усталый вздох.
Я знала имя и фамилию того мальчика и знала его телефон. А в
справочнике на сайте Reverse Phone Lookup я нашла и его адрес.
Я позвонила тебе рассказать, что произошло.
Узнав, что наша девочка сбежала, ты расстроилась так же сильно, как
тогда, когда мой отец поднимал на тебя руку.
Пока ты ехала к нам на такси, ее отец, ветеран нью-йоркской полиции,
стучал в дверь дома, где жил тот парень.
Позже, когда моя дочь уже стала взрослой женщиной и могла спокойно

говорить о том времени, она призналась, что они с тем парнем окаменели
от ужаса, когда ее разъяренный отец барабанил в дверь. Они были уверены,
что он ее сейчас выбьет.
Ты приехала в сопровождении моей сестры и невестки. Все мы
собрались в гостиной, переживая, что еще один член откололся от нашей и
без того не очень дружной семейки.
Тягостное ожидание длилось несколько часов. Когда ее отец ушел,
парень тайно увел нашу девочку из одного безопасного пристанища в
другое, а потом чья-то вовремя насторожившаяся мама сумела убедить ее
вернуться домой и объясниться со мной.
Несмотря на всю эту неразбериху, ты была все время как-то
подозрительно тиха, и, когда наконец мы поняли, что наша девочка едет
домой, ты повернулась ко мне, и я увидела, что выражение твоего лица
изменилось: ты больше не переживала, ты была встревожена.
— Только не отправляй ее в тюрьму, — сказала ты.
— Что? — проблеяла я тонким голоском. — Что такое ты говоришь? С
чего мне сажать ее в тюрьму?
— Ты не в курсе, что сделала однажды твоя бабушка… Как-нибудь я
расскажу. Как-нибудь.
И вот этот день наконец настал.
Я знала, что ты родилась в 1943-м, за несколько месяцев до того, как
твоей маме исполнилось шестнадцать. Через какое-то время она уехала в
Чикаго, не желая больше видеть расизм и бедность, царившие на юге. А
также убегая от мужчин, которые были уверены, что на женщин, живущих
в том доме, у них есть такие же права, как на землю, которую они
возделывают.
Когда твоей маме было двадцать пять, а тебе девять, она наконец
послала за тобой, потому что ты была уже большой девочкой, у тебя уже
начала расти грудь.
Ты узнала ее поближе и сразу же поняла, что она была патологической
лгуньей и воришкой.
Вранье и кражи начались, когда она была еще ребенком. Ее сестра
рассказывала истории о Тельме, о том, что, будучи нечистой на руку в
детстве, она продолжила воровать, уже став взрослой. Она крала у
родственников дорогие их сердцу фотографии и ювелирные украшения у
сотрудников фирмы.
Когда я училась в средней школе, она возглавляла отдел охраны в
здании, где располагались корпоративные офисы основных финансовых
институций. Она подарила мне кольцо, которое я ношу по сей день. Кольцо,

которое она однажды стащила из открытого сейфа одного инвестиционного
банкира.
Ты мне рассказывала, как она узнала о том, что ты встречаешься с
мальчиком постарше. Он подарил тебе два кашемировых свитера, которые
ты обычно прятала на самом дне чемодана. Однажды ты пришла домой, а
тут мама: стоит у плиты в тех свитерах — обоих сразу. Ты была в шоке, но
ничего не сказала. Она тоже. Она разложила еду по тарелкам и поставила
на стол. За ужином вы разговаривали о чем угодно, только не о тех
свитерах. А после еды ты помыла посуду, пошла к себе в комнату и
разревелась. Больше этих свитеров ты не видела.
Когда вы с папой планировали свадьбу, он позвонил тебе, требуя
объяснить, почему ты солгала, что влюблена в него, почему сказала, что
ребенок, которого носишь, от него, хотя он был зачат от другого мужчины,
и почему тебе не хватило смелости сказать правду ему в лицо вместо того,
чтобы посылать письмо, как настоящая трусиха.
Ты тогда тоже получила письмо.
Письмо, в котором он признавался в любви к другой женщине. Она
тоже была беременна, и он собирался жениться на ней.
Ни один из вас этих писем не писал. Когда вы сравнили почерк, он
совпал. Да и на марке стояла одна и та же дата и индекс — 11420.
Это был ваш с мамой индекс. Это она отправила вам письма, хотя и
отрицает все по сей день.
Когда ты впервые решила поделиться со мной всеми этими историями,
я была слишком мала, чтобы что-нибудь понять.
Но по мере того, как я взрослела, мне открывалась правда.
В Чикаго моя бабушка уходила из дома до рассвета, чтобы ехать на
работу, оставляя тебя одну. Она была прислугой в пригороде, где жили
состоятельные люди. Ты должна была сама проснуться, одеться, поесть и
пойти в школу. А вернувшись домой, ты делала домашнее задание и
начинала готовить ужин. Тебе было девять лет.
В конце концов вы с мамой переехали сначала в Детройт, а потом,
наконец, и в Бруклин.
К тому моменту ты была уже подростком.
У вас были свои разборки. Разборки, которые случаются между
матерью и дочерью. Вот только твоя мать никогда не умела вовремя
остановиться. Ты говорила, она никогда не поднимала на тебя руку, но уж
лучше бы она тебя била — иногда лучше хорошая оплеуха, чем постоянное
ворчание и придирки. Ты говорила, она заводилась из-за малейших
промахов с твоей стороны: то раковина недостаточно чиста, то ковер не

выбит как следует. Тебе казалось, она получает удовольствие, заставляя
тебя чувствовать себя несчастной.
Именно эта травля и заставила тебя убежать из дома летом 1958-го.
Тебе было пятнадцать лет.
Ты говоришь мне, что тогда в вашей общине редко кто получал даже
среднее образование. В колледже учились только белые. И если ребенок
оканчивал среднюю школу, это становилось поводом для празднования.
Твоя собственная мать доучилась только до четвертого класса.
У тебя был план. Ты собиралась бросить школу в старших классах,
найти работу и снять комнату — и больше никогда в жизни не слышать ее
придирок. В тот день, когда жизнь твоя изменилась, ты была в баре с
друзьями — в те годы подростки ходили в бары и их обслуживали, если
они выглядели на восемнадцать. Ты выглядела довольно взрослой для
своих пятнадцати лет. К тебе подошли двое мужчин в костюмах,
предъявили золотые значки
[39]
и представились детективами из Нью-Йорка.
Они спросили, как тебя зовут. А потом надели на тебя наручники, зачитали
тебе твои права и увезли на полицейской машине без опознавательных
знаков.
Ты рассказываешь эту историю, и я вижу, как твои карие глаза
становятся черными, — ты вернулась мысленно в 1958 год, сидишь на
заднем сиденье той полицейской машины, напуганная, совсем ребенок.
Наш разум — вещь настолько же удивительная, насколько и опасная:
он сам выбирает, от каких воспоминаний нас оградить, а какими
огорошить. Ты вся дрожала.
В зале суда твоя мать поднялась со своего места и обвинила тебя в том,
что ты украла у нее деньги и ювелирные украшения. Находясь в зале суда,
твоя мать поднялась со своего места и солгала.
Тебя приговорили к году заключения в «Вестфилд Фарм» — женском
исправительном учреждении в Бедфорд-Хиллз, штат Нью-Йорк.
Мать приходила навещать тебя каждые выходные. Она приезжала
навещать тебя, словно ты находилась в летнем лагере. Вы никогда не
говорили о том, что она сделала или почему она это сделала. Ни до того
дня, ни после вы ни разу не обсуждали того, что случилось. Повторилась
история с кашемировыми свитерами.
Ты знала, что в нашей семье полно секретов, ужасных секретов,
которые были слишком болезненными и постыдными, чтобы их обсуждать,
поэтому никто о них и не говорил. Мы не говорили о дяде, который
изнасиловал по меньшей мере двух своих племянниц, и они понесли от
него; о брате, который ласкал свою сестру; о тетке, пытавшейся утопить

своего ребенка в ванне, но ей не удалось.
Поэтому, навещая тебя в тюрьме, бабушка приносила тебе сигареты,
конфеты, гигиенические прокладки и журналы, но не давала никаких
объяснений, а ты ничего и не спрашивала, ведь тебе были известны
правила.
В мае 1959-го Гэй Тализ, опытный журналист, редактор и старший
вице-президент американской издательской компании Doubleday, посетил
тюрьму и написал статью в The New York Times о том, как занимаются
спортом заключенные Вестфилдской тюрьмы.
Двадцать пять босоногих девушек в шортиках сидят на полу в позе
Будды, медленно вращая запястьями. Их головы и туловища раскачиваются
в такт ритму, который им отбивают на африканском барабане.
Интересно, была ли и ты среди тех босоногих девушек.
…Выступавшие заключенные почти час прыгали и скакали, ползали
по полу и качали бедрами в такт многочисленным мелодиям, включая
«Ритуал дикарей» Леса Бакстера
[40]
.
По окончании своего срока ты вернулась домой. У твоей матери был
новый мужчина; она собиралась за него замуж. Ты так и не вернулась в
школу. Ты познакомилась с моим отцом, забеременела, вы поженились, и
родилась я. Ты продолжала жить как ни в чем не бывало, храня этот секрет
в сердце, как пестик для колки льда. И потом вдруг из дома сбежала наша
девочка, и тот пестик выпал, и ты наконец рассказала мне о том, что
держала в себе сорок пять лет.
«Ты обещаешь мне, что не отправишь ее в тюрьму, обещаешь?»
Последний раз я слышала такие умоляющие нотки в твоем голосе
семнадцать лет назад, когда мой отец держал пистолет у твоего виска. У
меня сердце оборвалось, когда я узнала об этом. Оно обрывается у меня и
сейчас, когда я об этом думаю. Но ты не любишь слез, поэтому я
сдержалась, чтобы не расплакаться, пока наша девочка не вернулась домой
и ты не уехала к себе — и только тогда я расплакалась за нас всех.

жүктеу/скачать 1,3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: