О чем мы молчим с моей матерью. 16 очень личных историй, которые знакомы многим

А потом называет и в лицо
В лагере мы с Ренатой не разговариваем. Она вообще старается меня
там избегать. И я тоже всячески стараюсь ей там не попасться. Однако два
вечера в неделю — как у нас заведено в последние несколько месяцев —
Рената приходит ко мне домой. На самом деле она и есть моя няня, и я в
ней просто души не чаю. Когда приходит Рената, мы вместе смотрим по
телику борьбу, вместе читаем книжки, на пару играем в Atari. Вместе пьем
Tang. Рената делает с моим телом непотребные вещи, что позволяет мне
чувствовать себя избранным, чувствовать себя любимым. Да и Рената ведет
себя так, будто все эти непотребные вещи точно так же дают ей
почувствовать себя избранной и любимой. И вот однажды мне случается
услышать и увидеть, как Рената занимается теми же неприличными делами
со своим настоящим бойфрендом. И я слышу, как она велит ему
прекратить. Судя по звукам, то, что он ей делает, вовсе не заставляет ее
чувствовать себя избранной или любимой. Но мне уже не важно, что он с
ней там вытворяет. Важно то, что Рената больше не желает выбирать меня.
* * *
И сейчас, уже тридцать лет спустя и за сто шестьдесят миль от того
места, где мы виделись с Ренатой, я хорошо помню и вкус, и температуру, и
консистенцию того Tang, что я выпил как раз перед тем, как Рената первый
раз сунула мне в рот свою правую грудь. Помню, с какой силой она
прижалась телом, перекрыв мне ноздри. Помню, что делала с моим
пенисом ее левая рука. Помню, как я напрягал мускулы, туго сжимаясь
всем телом, когда она касалась моей кожи, — но не потому, что мне было
страшно. Мне просто хотелось, чтобы Рената сочла, что мое толстое,
черное, рыхлое тело намного сильнее и крепче, чем это было на самом
деле.
Не думаю, что я тогда пустил грязный слух из-за всего, что делала
Рената с моим телом. Я пустил тот слух, потому что она была черной
девушкой старше меня, а я уже знал, что распространять слухи о черных
девушках, независимо от их возраста, для черных парней — все равно что
говорить им: «Я тебя люблю».
Сейчас, тридцать лет спустя, когда мои тело и душа уже изрядно

потрепаны жизнью, я могу лишь поздравить себя, что не стал ни Бреттом
Каваной, ни Трампом, ни Биллом Косби. Источник своего беспокойного
поведения и напрочь порушенных любовных отношений мне хочется
видеть в своем детском опыте сексуального насилия. Или уж тогда в
материальном положении, или в неизмеримо больших возможностях
белого населения; или в том, что я часто получал, что называется, по
мозгам; или в том, что некоторые до сих пор считают: нуждающиеся
черные дети штата Миссисипи должны быть благодарны за то, какие
бесчинства над ними испокон веков учинялись. Мой опыт существования в
этой стране, в моем штате, в моем городе, во всех, какие ни есть,
американских домах и заведениях слишком неприглядный, слишком
грязный, слишком зависящий от (точнее, даже находящийся под влиянием)
перечисленных выше концентрических кругов насилия, чтобы я мог
сказать, будто причинял кому-то зло в этой стране просто потому, что зло
причинили мне. Так же как я не могу утверждать, будто кто-то в этой
стране причинял мне зло по причине насилия над ним.
Ни про кого из живущих в этой стране нельзя сказать, что ему в этом
смысле повезло.
В этот год я много думал о великой важности словосочетания «в то
время как», размышляя о причинах и следствиях у нас, в Америке. Мы
часто используем это выражение — «в то время как». И черные
феминистки, и черные политологи уже десятилетиями учат нас прибегать к
этому сочетанию слов. В то время как Рената причиняла мне зло тем
способом, каким сам я ответить ей не мог, — я причинял ей зло тем
способом, каким она не могла бы ответить мне. Между тем сексуальное
насилие в нашем обществе происходит, в то время как существует
домашнее насилие, в то время как существует экономическое неравенство,
в то время как происходят массовые выселения и тюремные наказания, в то
время как государство слабеет, нищает и отыгрывается на учителях, в то
время как учителя терпят разочарование и измываются над учениками, в то
время как эти самые ученики унижают друг друга и издеваются над
младшими братьями и сестрами.
В прошлом году я завершил наконец свое произведение искусства,
которое начал творить для тебя, мама, еще в двенадцатилетнем возрасте. Я
задался целью художественными средствами исследовать то, как
изменились бы мы внутренне и внешне, не будь мы столь отягощены
разгадыванием своих неисчислимых узкосемейных и общенациональных
секретов. Мы с тобою сошлись на том, что мне следует назвать свое
сочинение «Тяжеловес».

Переписав по какому-то внутреннему побуждению уже девятый
черновик «Тяжеловеса», я осознал, что это стремление причинить зло тому,
кто любил меня втайне от всех, а затем публично компенсировать то зло,
которое уже причинил тому человеку, в каком-нибудь издании из дешевых
мужланско-феминистских соображений и ради мелких гонораров
сделалось каким-то маниакальным. Пока меня ребенком растлевали,
причиняя мне непоправимое зло, я ни разу не имел возможности
наблюдать, чтобы кто-то публично, в письменной форме, ради денег
признался, что меня подвергали насилию потому, что ими тоже кто-то так
же точно помыкал.
Возможно, завтра эта ситуация и изменится, но на сегодняшний день
самый насущный вопрос в нашем мире, на мой взгляд, следующий: «О чем
бы мне действительно хотелось соврать?» И я хотел бы не просто ответить
на этот вопрос, а докопаться до внутриличностных и конструктивных
последствий этого вопроса, до всей той лжи, что окружает нашу жизнь.
Почему же, в самом деле, мне так хочется лгать? Почему мы лжем друг
другу в таких количествах и так подолгу? И как я отреагирую, если меня
все же поймают на вранье? Мне по-прежнему отчаянно хочется лгать
насчет того зла и поношения, что я причинил людям, которые меня любили.
И мне по-прежнему очень хочется верить, что я ни с кем не завожу
романтических отношений потому, что всегда был честным и достойным
человеком, а вовсе не потому, что я так и остался тем ожиревшим черным
мальчишкой, вечно боящимся, что его отвергнут, боящимся, что снова
выберут не его. А еще мне по-прежнему хочется верить, что, прочитав мой
захватывающий литературный труд, американские мужчины неизбежно
расчувствуются и назовут своими именами все то зло, что мы когда-то
совершали, найдя истоки этого зла в некой давнишней психологической
травме, и тем самым заслужат бурные поздравления — в том числе от
женщин — за то, что честно признали эту травму, притом совершенно
пренебрегая теми страданиями, которые мы сами кому-то причинили. А
еще мне по-прежнему отчаянно хочется верить, что как беспорядочная
коллекция, так и подробная каталогизация сорванных «клубничек» и есть
именно то, что позволяет процветать искусству. Хотя и понимаю, что это не
так.
Но все равно мне очень хочется продолжать лгать.
Я
уже
перестал
перечитывать,
дополнять
и
переправлять
воспоминания, которые начал писать для тебя в двенадцать лет на крыльце
бабушкиного дома, — не потому, что передумал как можно точнее
запечатлеть на бумаге хронику своего становления, а потому, что не мог

больше лгать тебе насчет того, кем в действительности я стал. Я стал
трусливым, одиноким, с нездоровой психикой, злоупотребляющим чужими
чувствами, с дурными пристрастиями, успешным чернокожим писателем.
Создавая свою книгу, я обнаружил, что ни с кем на свете ни разу не был
абсолютно честен. Я осознал, что, несмотря на глобальную жизненную
несправедливость и повсеместное насилие, больше всего я причинил зла
тем, кого, как мне казалось, я любил. Я обнаружил, что в нашей стране есть
люди, которые любят честно, страстно и щедро, не оглядываясь на то, что
их обижают, им причиняют зло, ими манипулируют другие люди,
учреждения, политические установки.
Есть учителя, делающие все, что в их силах, чтобы понять
обстоятельства и образ жизни своих учеников, и обучающие их в высшей
степени этично, не нанося оскорблений и обид. Есть члены попечительских
советов и правлений, которые, рискуя потерять свою работу, ставят
здоровье и благополучие социально слабозащищенных людей впереди
прагматичных соображений своих организаций. Есть родители, которые
каждое решение в своей жизни принимают с мыслями о том, как отразится
их шаг не только на собственном ребенке, но и на всех социально
незащищенных детях на земле, у которых не хватает денег, чтобы
оплачивать медицинские услуги, проездные билеты, да и попросту нет
достаточно еды.
Однако вся правда в том, что у нас, в Америке, таких людей раз-два и
обчелся.
Или, может быть, мы слишком часто воображаем себя именно такими
примерными американцами? Я и сам, признаться, в это верю. И если эта
ложь действительно является краеугольным камнем внутриамериканского
террора, то расплата за нее должна лежать в корне любого видимого
проявления свободы и равноправия в этой стране.
Теперь, осуществив свой замысел, я понимаю: проблема нашей страны
не в том, что нам не удается спокойно сосуществовать с людьми, партиями
или политиками, с которыми у нас есть разногласия. Проблема в том, что
мы ужасны в своей, как нам кажется, искренней любви к людям, родным
местам и политикам, к которым мы как будто питаем склонность. Я
написал для тебя «Тяжеловеса», потому что хотел, чтобы мы оба научились
друг друга любить.
Прочитав мою книгу, ты написала мне в ответ:
«Перебирая воспоминания, я слышу наш веселый смех и наши жаркие
споры; я помню беспрестанные волнения насчет твоей безопасности и твои
отличные результаты в пятом классе; помню, как ты упражнялся с

баскетбольным мячом в далеких сельских глубинках; помню тех девушек,
что ты себе выбирал, и твои поездки в Новый Орлеан и Мемфис, и твои
поражения и неудачи. И да, я помню свой постоянный страх безвременно
тебя потерять — неважно, потому ли, что ты просто отвернешься от меня,
или потому, что тебя отнимет небо. Я все время жила в этом страхе, хотя,
быть может, мне следовало бы заставить себя быть более храброй, менее
суровой в любви и более в тебе уверенной. Видимо, я в чем-то ошибалась».

жүктеу/скачать 1,3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: