ни старик вроде бы не придали никакого значения тому, что он пастух.
Верно, эти люди — одинокие и во всем изверившиеся — не понимают, что
пастухи неизменно всей душой привязываются к своим овцам. А Сантьяго
знал про каждую все и во всех подробностях: та — яловая, та через два
месяца принесет потомство, а вон те — самые ленивые. Он умел и стричь
их, и резать. Если он решится уехать, они без него затоскуют.
Поднялся ветер. Сантьяго знал: люди называют его «левантинцем»,
ибо с востока, оттуда же, откуда он задувал, налетали орды язычников.
Юноша, пока не побывал в Тарифе, и не подозревал, что африканское
побережье так близко. Опасное соседство — мавры могут нагрянуть снова.
Ветер усиливался. «Не разорваться же мне между овечками и
сокровищем», — подумал Сантьяго. Надо выбирать между тем, к чему
привык, и тем, к чему тянет. А ведь есть еще и дочка лавочника, но овцы
важнее, потому что они зависят от него, а она — нет. Да и помнит ли она
его? Он был уверен: она и не заметит, если он не появится перед ней через
два дня. Те, для кого дни похожи один на другой, перестают замечать все
хорошее, что происходит в их жизни.
«Я оставил отца, и мать, и замок возле моей родной деревни, — думал
он. — Они привыкли жить в разлуке, и я привык. Стало быть, и овцы
привыкнут, что меня нет».
Он снова оглядел площадь с высоты. Бойко шла торговля воздушной
кукурузой; на той скамейке, где он разговаривал со стариком, теперь
целовалась парочка.
«Торговец…» — подумал Сантьяго, но докончить мысль не успел —
порыв «левантинца», задувшего с новой силой, ударил ему прямо в лицо.
Ветер не только надувал паруса завоевателей-мавров, он нес с собой
тревожащие душу запахи: пустыни, женщин под покрывалами, пота и
мечтаний тех, кто когда-то пустился на поиски неведомого, на поиски
золота и приключений. Он приносил и запах пирамид. Юноша позавидовал
свободному ветру и почувствовал, что может уподобиться ему. Никто не
стоял у него на пути, лишь он сам. Овцы, дочка суконщика, поля
Андалусии — все это были лишь подступы к Своей Стезе.
Достарыңызбен бөлісу: