Притча о правде и настоящем искусстве

221 

“Посев  научный  взойдет  для  жатвы  народной”  -  таков  был  девиз  всей 

деятельности ученого. 

 

Культура народов мира 

 

Легенда о манкурте 

...Едигей настоял на том, чтобы хоронили покойного на далёком родовом 

кладбище  Ана-Бейит.  У  кладбища  была  своя  история.  Предание  гласило,  что 

жуаньжуаны,  захватившие  Сары-Озеки  в  прошлые  века,  уничтожали  память 

пленных страшной пыткой: надеванием на голову шири — куска сыромятной 

верблюжьей кожи. Высыхая под солнцем, шири стискивал голову раба подобно 

стальному  обручу,  и  несчастный  лишался  рассудка,  становился  манкуртом. 

Манкурт  не  знал,  кто  он,  откуда,  не  помнил  отца  и  матери,  —  словом,  не 

осознавал  себя  человеком.  Он  не  помышлял  о  бегстве,  выполнял  наиболее 

грязную,  тяжёлую  работу  и,  как  собака,  признавал  лишь  хозяина.  Одна 

женщина по имени Найман-Ана нашла своего сына, превращённого в манкурта. 

Он  пас  хозяйский  скот.  Не  узнал  её,  не  помнил  своего  имени,  имени  своего 

отца... «Вспомни, как тебя зовут, — умоляла мать. — Твоё имя Жоламан». Пока 

они разговаривали, женщину заметили жуаньжуаны. Она  успела скрыться, но 

пастуху  они  сказали,  что  эта  женщина  приехала,  чтобы  отпарить  ему  голову 

(при этих словах раб побледнел — для манкурта не бывает угрозы страшнее). 

Парню  оставили  лук  и  стрелы.  Найман-Ана  возвращалась  к  сыну  с  мыслью 

убедить его бежать. Озираясь, искала...Удар стрелы был смертельным. Но когда 

мать стала падать с верблюдицы, прежде упал её белый платок, превратился в 

птицу и полетел с криком: «Вспомни, чей ты? Твой отец Доненбай!» То место, 

где была похоронена Найман-Ана, стало называться кладбищем Ана-Бейит — 

Материнским упокоем... 

 

Колокол 

 

Много веков назад китайский император приказал построить новый город 

, 

чтобы был он самым большим и прекрасным городом в Азии. Дважды народ 

возводил  Пекин,  и  дважды  враги  разрушали  его.  Старый  мудрец  посоветовал 

императору:  пусть  лучший  мастер  Китая  отольет  огромный  колокол,  чтобы 

звон его достигал границ необъятного государства и на юге, и на севере, и на 

востоке, и на западе. Самый искусный мастер Чэнь взялся за работу. Помогала 

ему  дочь,  пятнадцатилетняя  красавица  Сяо  Лин.  Дважды много дней  и ночей 

кипел в раскаленной печи драгоценный металл. И дважды колокол получался с 

трещиной. Разгневался император, пообещал лишить мастера головы, если и на 

третий раз ничего не получится. Желая спасти отца, красавица Сяо Лин тайком 

побежала к мудрецу. «Голос колокола должен родить победу, — сказал мудрец. 

— 

Его  нельзя  отлить  только  из  золота,  серебра  и  железа.  В  металл  нужно 

добавить  кровь  человека,  готового  отдать  жизнь  за  свою  землю».  И  Сяо  Лин 

бросилась  в  расплавленный  металл.  Лились  слезы  по  щекам  мастера  Чэня, 

падали  на  огромный  колокол,  на  поверхности  которого  не  было  ни  единой 

222 

трещинки. И когда однажды колокол загудел, хотя никто в него не ударял, весь 

народ  поднялся  против  врагов-кочевников.  Голос  Сяо  Лин  дал  им  силу  и 

мужество разбить чужеземцев. 

 

Бескорыстие 

 

Можно еще много писать о Мещёрском крае. Можно написать, что этот 

край очень богат лесами и торфом, сеном и картофелем, молоком и ягодами. Но 

я нарочно не пишу об этом. Неужели мы должны любить свою землю только за 

то, что она богата, что она дает обильные урожаи и природные ее силы можно 

использовать для нашего благосостояния!  

Не только за это мы любим родные места. Мы любим их еще за то, что, 

даже небогатые, они для нас прекрасны. Я люблю Мещёрский край за то, что 

он прекрасен, хотя вся прелесть его раскрывается не сразу, а очень медленно, 

постепенно.  

На первый взгляд — это тихая и немудрая земля под неярким небом. Но 

чем  больше  узнаешь  ее,  тем  все  больше,  почти  до  боли  в  сердце,  начинаешь 

любить эту обыкновенную землю. И если придется защищать свою страну, то 

где-то  в  глубине  сердца  я  буду  знать,  что  я  защищаю  и  этот  клочок  земли, 

научивший меня видеть и понимать прекрасное, как бы невзрачно на вид оно 

ни было, — этот лесной задумчивый край, любовь к которому не забудется, как 

никогда не забывается первая любовь. 

 

Прощание с Матёрой 

 

И опять наступила весна, своя в своем нескончаемом ряду, но последняя 

для Матеры, для острова и деревни, носящих одно название. Опять с грохотом 

и  страстью  пронесло  лед,  нагромоздив  на  берега  торосы,  и  Ангара 

освобожденнo открылась, вытянувшись в могучую сверкающую течь. Опять на 

верхнем мысу бойко зашумела вода, скатываясь по релке на две стороны; опять 

запылала  по  земле  и  деревьям  зелень,  пролились  первые  дожди,  прилетели 

стрижи  и  ласточки  и  любовно  к  жизни  заквакали  по  вечерам  в  болотце 

проснувшиеся  лягушки.  Все  это  бывало  много  раз,  и  много  раз  Матера  была 

внутри  происходящих  в  природе  перемен,  не  отставая  и  не  забегая  вперед 

каждого дня. Вот и теперь посадили огороды - да не все: три семьи снялись еще 

с осени, разъехались по разным городам, а еще три семьи вышли из деревни и 

того раньше, в первые же годы, когда стало ясно, что слухи верные. Как всегда, 

посеяли хлеба - да не на всех полях: за рекой пашню не трогали, а только здесь, 

на острову, где поближе. И картошку, моркошку в огородах тыкали нынче не в 

одни сроки, а как пришлось, кто когда смог: многие жили теперь на два дома, 

между которыми добрых пятнадцать километров водой и горой, и разрывались 

пополам. Та Матера и не та: постройки стоят на месте, только одну избенку да 

баню разобрали на дрова, все пока в жизни, в действии, по-прежнему голосят 

петухи,  ревут  коровы,  трезвонят  собаки,  а  уж  повяла  деревня,  видно,  что 

повяла, как подрубленное дерево, откоренилась, сошла с привычного хода. Все 

223 

на месте, да не все так: гуще и нахальней полезла крапива, мертво застыли окна 

в  опустевших  избах  и  растворились  ворота  во  дворы  -  их  для  порядка 

закрывали,  но  какая-то  нечистая  сила  снова  и  снова  открывала,  чтоб  сильнее 

сквозило,  скрипело  да  хлопало;  покосились  заборы  и  прясла,  почернели  и 

похилились  стайки,  амбары,  навесы,  без  пользы  валялись  жерди  и  доски  - 

поправляющая, подлаживающая для долгой службы хозяйская рука больше не 

прикасалась  к  ним.  Во  многих  избах  было  не  белено,  не  прибрано  и 

ополовинено,  что-то  уже  увезено  в  новое  жилье,  обнажив  угрюмые 

пошарпанные  углы,  и  что-то  оставлено  для  нужды,  потому  что  и  сюда  еще 

наезжать, и здесь колупаться. А постоянно оставались теперь в Матере только 

старики  и  старухи,  они  смотрели  за  огородом  и  домом,  ходили  за  скотиной, 

возились  с ребятишками,  сохраняя  во всем  жилой  дух  и оберегая деревню от 

излишнего  запустения.  По  вечерам  они  сходились  вместе,  негромко 

разговаривали  -  и  все  об  одном,  о  том,  что  будет,  часто  и  тяжело  вздыхали, 

опасливо  поглядывая  в  сторону  правого  берега  за  Ангару,  где  строился 

большой новый поселок. Слухи оттуда доходили разные.  

 

Капитанская дочка 

 

Отец мой Андрей Петрович Гринев в молодости своей служил при графе 

Минихе и вышел в отставку премьер-майором в 17.. году. С тех пор жил он в 

своей Симбирской деревне, где и женился на девице Авдотье Васильевне Ю., 

дочери бедного тамошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои 

братья и сестры умерли во младенчестве. 

Матушка была еще мною брюхата, как уже я был записан в Семеновский 

полк  сержантом,  по  милости  майора  гвардии  князя  В.,  близкого  нашего 

родственника. Если бы паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка 

объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта, и дело тем бы и 

кончилось. Я считался в отпуску до окончания наук. В то время воспитывались 

мы не по-нонешнему. С пятилетнего возраста отдан я был на руки стремянному 

Савельичу,  за  трезвое  поведение  пожалованному  мне  в  дядьки.  Под  его 

надзором на двенадцатом году выучился я русской грамоте и мог очень здраво 

судить  о  свойствах  борзого  кобеля.  В  это  время  батюшка  нанял  для  меня 

француза,  мосье  Бопре,  которого  выписали  из  Москвы  вместе  с  годовым 

запасом  вина  и  прованского  масла.  Приезд  его  сильно  не  понравился 

Савельичу.  «Слава  богу,  —  ворчал  он  про  себя,  —  кажется,  дитя  умыт, 

причесан,  накормлен.  Куда  как  нужно  тратить  лишние  деньги  и  нанимать 

мусье, как будто и своих людей не стало!» Я жил недорослем, гоняя голубей и 

играя  в  чехарду  с  дворовыми  мальчишками.  Между  тем  минуло  мне 

шестнадцать лет. Тут судьба моя переменилась. 

Однажды  осенью  матушка  варила  в  гостиной  медовое  варенье,  а  я, 

облизываясь,  смотрел  на  кипучие  пенки.  Батюшка  у  окна  читал  Придворный 

календарь, ежегодно им получаемый. Эта книга имела всегда сильное на него 

влияние: никогда не  перечитывал он  ее  без  особенного  участия,  и  чтение  это 

производило  в  нем  всегда  удивительное  волнение  желчи.  Матушка,  знавшая 

224 

наизусть все его свычаи и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу 

как можно подалее, и таким образом Придворный календарь не попадался ему 

на  глаза  иногда  по  целым  месяцам.  Зато,  когда  он  случайно  его  находил,  то, 

бывало,  по  целым  часам  не  выпускал  уж  из  своих  рук.  Итак,  батюшка  читал 

Придворный  календарь,  изредка  пожимая  плечами  и  повторяя  вполголоса: 

«Генерал-поручик!..  Он  у  меня  в  роте  был  сержантом!..  Обоих  российских 

орденов кавалер!.. А давно ли мы...» Наконец батюшка швырнул календарь на 

диван и погрузился в задумчивость, не предвещавшую ничего доброго. 

Вдруг  он  обратился  к  матушке:  «Авдотья  Васильевна,  а  сколько  лет 

Петруше?» 

— 

Да вот пошел семнадцатый годок, — отвечала матушка. — Петруша 

родился в тот самый год, как окривела тетушка Настасья Гарасимовна, и когда 

еще... 

«Добро, — прервал батюшка, — пора его в службу. Полно ему бегать по 

девичьим да лазить на голубятни». 

Мысль о скорой разлуке со мною так поразила матушку, что она уронила 

ложку  в  кастрюльку,  и  слезы  потекли  по  ее  лицу.  Напротив  того,  трудно 

описать  мое  восхищение.  Мысль  о  службе  сливалась  во  мне  с  мыслями  о 

свободе, об удовольствиях петербургской жизни. Я воображал себя офицером 

гвардии, что, по мнению моему, было верхом благополучия человеческого. 

 

Реальность и фантазия 

 

Все лето в один день 

И солнце явилось. Оно пламенело, яркое, как бронза, и оно было очень 

большое. А небо вокруг сверкало, точно ярко-голубая черепица. И джунгли так 

и пылали в солнечных лучах, и дети, очнувшись, с криком выбежали в весну. 

- 

Только не убегайте далеко! - крикнула вдогонку учительница. - 

Помните, у вас всего два часа. Не то вы не успеете укрыться! 

Но  они  уже  не  слышали,  они  бегали  и  запрокидывали  голову,  и  солнце 

гладило  их  по  щекам,  точно  теплым  утюгом;  они  скинули  куртки,  и  солнце 

жгло их голые руки.  

- 

Это получше наших искусственных солнц, верно?  

- 

Ясно, лучше! 

Они  уже  не  бегали,  а  стояли  посреди  джунглей,  что  сплошь  покрывали 

Венеру  и  росли,  росли  бурно,  непрестанно,  прямо  на  глазах.  Джунгли  были 

точно  стая  осьминогов,  к  небу  пучками  тянулись  гигантские  щупальца 

мясистых ветвей, раскачивались, мгновенно покрывались цветами - ведь весна 

здесь  такая  короткая.  Они  были  серые,  как  пепел,  как  резина,  эти  заросли, 

оттого что долгие годы они не видели солнца.  

ни  были  цвета  камней,  и  цвета  сыра,  и  цвета  чернил,  и  были  здесь 

растения цвета луны. 

Ребята  со  смехом  кидались  на  сплошную  поросль,  точно  на  живой 

упругий  матрац,  который  вздыхал  под  ними,  и  скрипел,  и  пружинил.  Они 

носились  меж  деревьев,  скользили  и  падали,  толкались,  играли  в  прятки  и  в 

225 

салки, но главное - опять и опять, жмурясь, глядели на солнце, пока не потекут 

слезы, и тянули руки к золотому сиянию и к невиданной синеве, и вдыхали эту 

удивительную свежесть, и слушали, слушали тишину, что обнимала их словно 

море,  блаженно  спокойное,  беззвучное  и  недвижное.  Они  на  все  смотрели  и 

всем  наслаждались.  А  потом,  будто  зверьки,  вырвавшиеся  из  глубоких  нор, 

снова неистово бегали кругом, бегали и кричали. Целый час бегали и никак не 

могли угомониться. И вдруг... Посреди веселой беготни одна девочка громко, 

жалобно  закричала.  Все  остановились.  Девочка  протянула  руку  ладонью 

кверху. 

- 

Смотрите, сказала она и вздрогнула. - Ой, смотрите! 

Все медленно подошли поближе. На раскрытой ладони, по самой середке, 

лежала  большая  круглая  дождевая  капля.  Девочка  посмотрела  на  нее  и 

заплакала. Дети молча посмотрели на небо. 

- 

О-о... 

Редкие холодные капли упали на нос, на щеки, на губы. Солнце затянула 

туманная дымка. Подул холодный ветер. Ребята повернулись и пошли к своему 

дому-подвалу, руки их вяло повисли, они больше не улыбались. Загремел гром, 

и дети в испуге, толкая друг дружку, бросились бежать, словно листья, гонимые 

ураганом.  Блеснула  молния  -  за  десять  миль  от  них, потом  за  пять,  в  миле, в 

полумиле. И небо почернело, будто разом настала непроглядная ночь. Минуту 

они  постояли  на  пороге  глубинного  убежища,  а  потом  дождь  полил  вовсю. 

Тогда  дверь  закрыли,  и  все  стояли  и  слушали,  как  с  оглушительным  шумом 

рушатся с неба тонны, потоки воды - без просвета, без конца. 

- 

И так опять будет целых семь лет? 

- 

Да. Семь лет. И вдруг кто-то вскрикнул: 

- 

А Марго? 

- 

Что? 

- 

Мы ведь ее заперли, она так и сидит в чулане. 

- 

Марго... 

Они  застыли,  будто  ноги  у  них  примерзли  к  полу.  Переглянулись  и 

отвели взгляды. Посмотрели за окно - там лил дождь, лил упрямо, неустанно. 

Они  не  смели  посмотреть  друг  другу  в  глаза.  Лица  у  всех  стали 

серьезные, бледные. Все потупились, кто разглядывал свои руки, кто уставился 

в пол. 

- 

Марго... 

Наконец одна девочка сказала: 

- 

Ну что же мы?... 

Никто не шелохнулся. 

- 

Пойдем... - прошептала девочка. 

Под холодный  шум  дождя  они  медленно прошли по  коридору.  Под  рев 

бури  и  раскаты  грома  перешагнули  порог  и  вошли  в  ту  дальнюю  комнату, 

яростные  синие  молнии  озаряли  их  лица.  Медленно  подошли  они  к  чулану  и 

стали у двери. 

За дверью было тихо. Медленно, медленно они отодвинули засов и 

выпустили Марго. 

226 

 

Превращалка 

 

 

Неожиданно  внимание  Саши  стал  привлекать  спор,  становившийся  все 

более  громким.  Спор  шел  за  шкафом,  который  делил  комнату  на  две 

половинки. 

 - 

Жаль, что ты воспитала такого своенравного, эгоистического сына, 

который не думает об окружающих,- сказал Николай Петрович. 

 - 

Какой есть! А не нравится, можешь уходить! 

 

Послышались громкие шаги. Потом хлопнула дверь. 

 

Через  пять  минут  Саша  услышал  глухие  мамины  рыдания.  Так  обычно 

было,  когда  она  плакала  в  подушку.Босиком,  в  трусах  и  майке  он  прибежал, 

стал  утешать,  гладить  волосы,  целовать  в  мокрые  от  слез  глаза.  Но  это  мало 

помогало. Чем же утешить? Он побежал назад, к своему кубику, и задумался. А 

затем  нажал  красную  кнопку,но  вместо  задуманного  исполнения  желания 

раздался низкий гипнотизирующий голос, похожий на голос мудрого удава Као 

из мультфильма про Маугли. 

 - 

Подумай хорошенько, дружок, прежде чем переведешь меня в новую 

оболочку.  Это  будет  последнее  превращение.  Ты  навсегда  потеряешь 

меня. 

 

Саша  послушно  подумал.  После  этого  вновь  нажал  красную  кнопку. 

Тумана  никакого  на  этот  раз  не  было.  Чудесная  вещь  на  глазах  размякла, 

растеклась  в  небольшую  лужицу,  которая быстро  испарилась.Саша  терпеливо 

ждал. Превращалка не обманула. Через десять минут раздался звонок. С гулко 

бьющимся  сердцем  Саша  прислушался.  Вот  мама  встала.  Дверь  обычно  шла 

открывать именно она. Саша был маленький и не мог дотянуться до замка. Она 

долго возилась. Саша не выдержал, выбежал посмотреть. Когда она открыла, на 

пороге стоял дядя Коля. Но какой-то новый, совсем другой. Он весь светился 

добротой и виноватостью. В руках у него были цветы, сумки с продуктами и 

игрушками. 

 - 

Я должен сказать,- начал он,- что был не прав. Только я вышел, меня 

как  молнией  ударила  мысль об  этом. Как же я буду  без  тебя,  без  Саши?  Чем 

ближе я к вам подходил, тем мне было легче, лучше... 

 

Саша  стал  счастливым.  Каждый  вечер  за  ним  в  детский  сад  приходит 

папа.  А  на  вопрос  Сережки  Дубова,  где  твоя  превращалка,  он  кивал  на  папу 

Николая и с улыбкой говорил: 

 - 

Вон она! 

 

Отцы и дети: диалог и конфликт поколений 

 

Телеграмма 

Октябрь  был  на  редкость  холодный,  ненастный.  Тесовые  крыши 

почернели. 

Спутанная трава в саду полегла, и все доцветал и никак не мог доцвесть и 

осыпаться один только маленький подсолнечник у забора. 

227 

 

Над лугами тащились из-за реки, цеплялись за облетевшие ветлы рыхлые 

тучи.  Из  них  назойливо  сыпался  дождь.  По  дорогам  уже  нельзя  было  ни 

пройти, ни проехать, и пастухи перестали гонять в луга стадо. 

 

Катерине Петровне стало еще труднее вставать по утрам и видеть все то 

же:  комнаты,  где  застоялся  горький  запах  нетопленных  печей,  пыльный 

«Вестник Европы», пожелтевшие чашки на столе, давно не чищенный самовар 

и  картины  на  стенах.  Может  быть,  в  комнатах  было  слишком  сумрачно,  а  в 

глазах  Катерины  Петровны  уже  появилась  темная  вода,  или,  может  быть, 

картины  потускнели  от  времени,  но  на  них  ничего  нельзя  было  разобрать. 

Катерина Петровна только по памяти знала, что вот эта – портрет ее отца, а вот 

эта  –  маленькая,  в  золотой  раме  –  подарок  Крамского,  эскиз  к  его 

«Неизвестной».  Катерина  Петровна  доживала  свой  век  в  старом  доме, 

построенном ее отцом – известным художником. 

 

Дом  был,  как  говорила  Катерина  Петровна,  «мемориальный».  Он 

находился  под  охраной  областного  музея.  Но  что  будет  с  этим  домом,  когда 

умрет она, последняя его обитательница, Катерина Петровна не знала. А в селе 

– 

называлось оно Заборье – никого не было, с кем бы можно было поговорить о 

картинах, о петербургской жизни, о том лете, когда Катерина Петровна жила с 

отцом в Париже и видела похороны Виктора Гюго. 

 

Ночи  были  уже  долгие,  тяжелые,  как  бессонница.  Рассвет  все  больше 

медлил, все запаздывал и нехотя сочился в немытые окна, где между рам еще с 

прошлого  года  лежали  поверх  ваты  когда-то  желтые  осенние,  а  теперь 

истлевшие и черные листья. 

 

Настя, дочь Катерины Петровны и единственный родной человек, жила 

далеко, в Ленинграде. Последний раз она приезжала три года назад. 

 

Катерина Петровна знала, что Насте теперь не до нее, старухи. У них, у 

молодых,  свои  дела,  свои  непонятные  интересы,  свое  счастье.  Лучше  не 

мешать.  Поэтому  Катерина  Петровна  очень  редко  писала  Насте,  но  думала  о 

ней  все  дни,  сидя  на  краешке  продавленного  дивана  так  тихо,  что  мышь, 

обманутая  тишиной,  выбегала  из-за  печки,  становилась  на  задние  лапки  и 

долго, поводя носом, нюхала застоявшийся воздух. 

 

Писем от Насти тоже не было, но раз в два-три месяца веселый молодой 

почтарь  Василий  приносил  Катерине  Петровне  перевод  на  двести  рублей.  Он 

осторожно придерживал Катерину Петровну за руку, когда она расписывалась, 

чтобы не расписалась там, где не надо. Василий уходил, а Катерина Петровна 

сидела,  растерянная,  с  деньгами  в  руках.  Потом  она  надевала  очки  и 

перечитывала несколько слов на почтовом переводе. Слова были все одни и те 

же: столько дел, что нет времени не то что приехать, а даже написать настоящее 

письмо.  Катерина  Петровна  осторожно  перебирала  пухлые  бумажки.  От 

старости она забывала, что деньги эти вовсе не те, какие были в руках у Насти, 

и ей казалось, что от денег пахнет Настиными духами. 

 

Как-то, в конце октября, ночью, кто-то долго стучал в заколоченную уже 

несколько  лет  калитку  в  глубине  сада.  Катерина  Петровна  забеспокоилась, 

долго  обвязывала  голову  теплым  платком,  надела  старый  салоп,  впервые  за 

этот  год  вышла  из  дому.  Шла  она  медленно,  ощупью.  От  холодного  воздуха 

228 

разболелась  голова.  Позабытые  звезды  пронзительно  смотрели  на  землю. 

Палые листья мешали идти. Около калитки Катерина Петровна тихо спросила: 

– 

Кто стучит? 

Но за забором никто не ответил. 

– 

Должно  быть,  почудилось,  –  сказала  Катерина  Петровна  и  побрела 

назад. 

Она  задохнулась,  остановилась  у  старого  дерева,  взялась  рукой  за 

холодную, мокрую ветку и узнала: это был клен. Его она посадила давно, еще 

девушкой-хохотушкой,  а  сейчас  он  стоял  облетевший,  озябший,  ему  некуда 

было уйти от этой бесприютной, ветреной ночи. Катерина Петровна пожалела 

клен, потрогала шершавый ствол, побрела в дом и в ту же ночь написала Насте 

письмо.  «Ненаглядная  моя,  –  писала  Катерина  Петровна.  –  Зиму  эту  я  не 

переживу. Приезжай хоть на день. Дай поглядеть на тебя, подержать твои руки. 

Стара я стала и слаба до того, что тяжело мне не то что ходить, а даже сидеть и 

лежать, – смерть забыла ко мне дорогу. Сад сохнет – совсем уж не тот, – да я 

его и не вижу. Нынче осень плохая. Так тяжело; вся жизнь, кажется, не была 

такая длинная, как одна эта осень». 

 

жүктеу/скачать 8,9 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: