1 Государственный Эрмитаж
жүктеу/скачать 13,31 Mb. Pdf көрінісі
|
|
222 Глава 10 О славянской прародине, древностях антов и «готских девах» Когда Приск Панийский отмечал хорошее знание языков, которое продемонстрировали ему варвары в ставке Аттилы, говорящие, кроме своего родного, еще на двух наречиях, то под «своим родным» мог скрываться не обязательно только какой-либо из древнегерманских языков или диалектов, как можно предположить в данной ситуации. В своем повествовании историк приводит как минимум два запомнившихся ему варварских словечка, за которыми можно уверенно услышать и славянскую речь. Это слова «медос» (мед) и «страва» (погребальное пиршество, тризна). Что еще более любопытно, славянским термином «страва», по сообщению Приска, сами гунны назвали погребальный пир, устроенный ими во время похорон не кого-нибудь, а самого Аттилы. Это значит, что кочевники могли позаимствовать у славян эту часть погребального ритуала вместе с ее словесным именованием, и значит, славяне находились в составе орды не на положении гуннских пленников, а скорее как союзники. Господ вряд ли стали бы хоронить по обычаям их рабов. Как здесь оказались славяне, и что мы вообще знаем о наших предках во времена Аттилы и вскоре после него? Было бы странно и неправильно обойти этот вопрос стороной, и, посвятив многие страницы искусству различных народов Европы, забыть про свою собственную историю. Тем более, что, хотя первые шаги нового, можно сказать, новорожденного, славянского этноса оставили свой неповторимый след и в ювелирном искусстве, и в истории Великого переселения народов. Цепочка этих следов тянется из окутанных тьмой лесных и болотистых чащ Русской равнины к берегам Дуная, пересекает его и, остановившись на берегах Средиземного моря, поворачивает обратно. Рассмотрим их вкратце, но по порядку. Жаркие дебаты, которые ведут ученые-слависты, задавшиеся тем же вопросом, что и первый летописец («откуда есть пошла Русская земля?»), наверное, не прекратятся никогда. Велик и важен не только сам вопрос и огромная проблема, стоящая за ним, но и степень ответственности за окончательное его разрешение, вот почему, наверное, дискуссия эта еще долго не утихнет. Всегда будут оставаться какие-то спорные моменты, шероховатости, да и вообще, «идеальных» гипотез в науке, особенно в исторической, не существует. Прошлое выходит далеко за рамки теорем и аксиом, и 223 даже многочисленные свидетельские показания часто не могут дать объективной картины: свидетели в большинстве своем пристрастны. Остаются только улики – вещественные доказательства, то есть археологические находки. Правда, сами они молчат, но их дешифровка дает в руки специалистам фактические данные, скупые, зато не искаженные никакими «интерпретациями». На них и будем опираться. Первое, что не вызывает сомнений, это выход славянского этноса на историческую сцену на рубеже IV-V веков, то есть в тот же самый момент, когда на ней появляются и гунны. Исторические хроники, вышедшие из-под пера позднеантичных авторов – современников событий, среди которых самыми известными являются Приск Панийский, Иоанн Эфесский, Прокопий Кесарийский и Иордан, сообщают нам весьма ценную информацию, согласно которой, славяне – это особый, доселе никому не известный народ, влившийся в состав варварской орды, предводительствуемой гуннами, и участвующий в опустошительных набегах за Дунай – в византийские провинции. Греки почти сразу обратили внимание и не преминули воспользоваться тем, что славяне делятся на две большие группировки, называемые «склавины» и «анты», не всегда и не во всем согласные между собой. Особенно активным было участие антов и склавинов во вторжениях периода середины VI – начала VII столетий, осуществляемых ими то самостоятельно, в составе войск кочевников – сначала болгар, затем аваров. Второе: из более ранних сведений заслуживает внимания ремарка Иордана (а скорее его основного источника информации – римлянина Кассиодора), который упоминает и антов, и склавинов, но считает тех и других ветвями одного корня – потомками народа венетов, одного из самых многочисленных племен лесной Скифии. Про венетов же известно, что остроготский король Германарих, кажется, сумел их покорить и включить в состав своей державы, чем расширил ее пределы далеко на север. Но с приходом гуннов многое изменилось, и его потомок Винитарий, пытаясь сохранить власть над славянами-антами, сначала разгромил их в тяжелой битве, но позже потерпел поражение. Антам помогли гунны, и судя по всему именно с этих пор, а случилось это в последнем десятилетии IV в., между этими двумя племенами и сложился военно- политический союз, который привел антов на Дунай,где вскоре и услышал Приск необычные для него славянские слова. Кстати, этноним «анты» наиболее убедительно раскрывается из тюркского «анда» – «союзник», «побратим», а готское имя «Винитарий» означает «победитель венетов». На первый взгляд, странно, ведь воевал он с антами, но это только подтверждает вывод Иордана, согласно которому венеты разделились на 224 склавинов и антов, а до этого представляли собой один народ. Эта легкая путаница создала, однако, важный для нас хронологический репер: генеалогическое древо славян- венетов разветвилось вскоре после гуннского вторжения, но незадолго до войн с Винитарием, то есть где-то в 380 – 390-е годы. И наконец, третье. Археологические источники не просто подтвердили факт «великого славянского раскола» в конце IV столетия, вызванного, среди прочих возможных причин, политическим тяготением одной части венетской племенной знати к союзу со степняками, но и дали возможность очертить области обитания венетов как до этого события, так и после – пути расселения антов и склавинов, подхваченных и увлеченных волнами миграционных процессов. Итак, за венетами, прямыми предками несомненно славянских племен, пришедших на Дунай, а оттуда расселившихся по всей Восточной и Центральной Европе, изначально, в III – IV веках скрывалось, как считает сегодня большинство специалистов-археологов, многочисленное население довольно обширных лесных пространств, охвативших поречье крупных рек Русской равнины – Днепра от среднего его течения (от границы с лесостепью) и почти до самых истоков, и его основных притоков – Десны, Припяти и Березины. О том, что это были не разрозненные родовые группы, а единый социальный организм с хорошо выраженной внутренней консолидацией, свидетельствуют многие данные: совершенно единая, можно даже сказать, стандартизированная, материальная культура, отражающая земледельческий уклад жизни; общие традиции в области погребального обряда и, значит, мифологии; некоторые признаки указывают на существование тесных семейных связей и развитых коммуникаций между отдаленными уголками этого единого ареала. Кроме того, нельзя не вспомнить сообщение Иордана о том, что венеты в середине IV века выступают как единая и довольно таки весомая военно-политическая сила, противостоящая претензиям готов Германариха на гегемонию во всей Скифии от Понта на юге до племен – собирателей янтаря на севере. Понятно, что сопротивляться давлению одного из крупнейших на ту пору варварских государств Восточной Европы могла только сплоченная и хорошо организованная структура. Можно предположить, что именно необходимость этого противостояния готам, переселившимся в Поднепровье с южных берегов Балтики в начале III в., и стала одной из главных внешних причин, заставивших доселе разрозненное и отчасти разнородное 225 население обширного «праславянского» ареала консолидироваться и почувствовать себя единым народом, противостоящим пришлым чужеродным племенам. Археологические памятники, оставленные венетами в период с начала III до начала V веков, получили условное современное название «киевская археологическая культура». Любому новообразованному этносу, а точнее социуму, то есть общественному организму, основанному не только на сугубо этногенетических объединяющих признаках (к числу таковых можно отнести язык и «кровное» родство), но и на внутренних социально-экономических и политических связях, с присущими им приоритетами, и на осознании своего единства, свойственно демонстрировать свою явность в различных внешних проявлениях. Декларирование самобытности путем создания неповторимого и обязательно сакрализированного (то есть скрывающего глубокий мифологический смысл) внешнего образа в костюме и украшениях – обязательный признак, свидетельствующий о рождении нового племени, нового народа, новой исторической единицы. В дальнейшем он будет служить и опознавательным знаком («свой – чужой»), и символом сопричастности к славе и достоинству эпических предков. Таких примеров мы уже видели немало. Венеты не стали исключением и выбрали для этого весьма яркий, даже пожалуй, несколько претенциозный стиль. Выше мы говорили немного о такой специфической технике орнаментации металлических украшений, как эмаль. Вставки разноцветной расплавленной стеклянной пасты (это и есть эмаль) покрывают поверхность предмета, делая его декор красочным и никогда не тускнеющим. Такого богатства цветов и оттенков, как стекло и производная от него эмаль, в то время не мог дать ни один материал и ни одна техника орнаментации. Перегородчатая эмаль (см. Главу 4) достигает совершенства в Византии в IX – X веках, а до этого почти все эмалевые украшения в Европе относились к категории выемчатых, то есть гнездо для заливки горячей пасты, создающее элемент рисунка, представляет собой выемку, слегка углубленную в поверхности предмета (тогда как орнамент перегородчатых эмалей состоит из гнезд, напаянных на нее). Эта выемка может быть нанесена ударом твердым инструментом с рельефным бойком, но чаще всего заготовка для украшения отливалась в форме с уже заранее нанесенными на ней гнездами- углублениями с пологими краями. Стеклянную эмаль на огне доводили до жидкого состояния и затем капали в подготовленные выемки. Чтобы она равномерно и плотно распределилась по всему углублению и не выступала над поверхностью предмета, ее нужно было выровнять специальным металлическим шпателем или стеком, смоченным 226 во избежание прилипания каким-нибудь органическим маслом. Главным достоинством такого декора была сочная и богатая цветовая палитра, недостатком – хрупкость. Разнообразные металлические украшения, пышно декорированные яркими разноцветными эмалевыми вставками, были очень популярны у кельтов. Фибулы, кольца, пояса, шлемы, оружие богато расцвечены геометрическими вставками желтого, красного, белого, синего оттенков. Римляне времен Цезаря с нескрываемой усмешкой говорили о любви галлов ко всему пестрому, яркому и блестящему, однако, это не помешало традиции выемчатой эмали Рис. 126. сохраняться и развиваться в римском культурном обществе на протяжении I в. до н.э. – II в. н.э. Правда, в отличие от кельтов, римляне чаще украшали эмалью не личные украшения, фибулы-броши (хотя и их известно немало, в основном воинских, но количество провинциалов-галлов в армии всегда было очень велико), а предметы обихода – сосудики, подносы, чернильницы, детали отделки мебели, а также очень часто – ножны мечей и кинжалов. Римские оригинальные эмалевые украшения в этот период распространялись широко по всей Центральной Европе, проникали на Кавказ, в Северное Причерноморье, в Британию и Скандинавию. Наибольшей популярностью, судя по количеству находок, пользовались броши круглой и ромбической форм (рис. 126), а возможно, такие застежки были в обиходе у легионеров, этим и объясняется их массовость и повсеместность. Довелось ли кому-то из рода венетов лицезреть подобные украшения на плечах римских солдат, или получить их в качестве трофеев или торговых диковинок? А может это осколки римской военно-торговой экспедиции, отправленной Нероном к Янтарному берегу Балтики и затерявшейся в лесах между Припятью и Вислой? Мы можем только строить различные предположения, но скорее всего ни одно из них не будет ни доказано, ни опровергнуто, за отсутствием надежных аргументов и фактов. Из последних только один неоспорим: в первой половине III века, то есть в период активной экспансии готов на территорию Поднепровья и борьбы за отстаивание своих исконных родовых земель, у славян-венетов, или правильнее называть их пока еще пра-славянами, появляется новый богатый убор, состоящий из множества бронзовых украшений с выемчатой эмалью. Он распространяется довольно быстро и широко по всему венетскому ареалу и даже 227 выходит за его пределы. Некоторые представители соседних племен тоже охотно используют эти яркие предметы, но их находки здесь единичны. Тогда как наибольшая концентрация таких украшений, в виде богатых кладов, сокрытых в минуты опасности, и в меньшей степени – на поселениях, наблюдается в самом сердце венетской прародины – в Среднем Поднепровье и Подесенье. Именно здесь, скорее всего, и возник этот совершенно неповторимый стиль бронзовых украшений, ставший первой визитной карточкой нового этноса. Чтобы отличать его от римской эмали, исследователи предложили название «варварские выемчатые эмали», но перепутать их трудно, поскольку, кроме технологии нанесения разноцветных вставок в выемки на украшениях, общих черт у них практически больше нет. Ну разве что явное преобладание геометрических мотивов в орнаментации. Все вещи из круга варварских выемчатых эмалей обладают ярко выраженной этнографической спецификой: их морфология (то есть форма, размеры и конструкция) не имеет аналогов ни в предшествующее, ни в последующее время; декоративные композиции, Рис. 127. составленные из вставок-выемок преимущественно треугольной, прямоугольной и округлой форм с вариациями, и бронзовых фигурных элементов без вставок, кроме как на украшениях данного стиля, нигде больше не встречаются, они абсолютно оригинальны (рис. 127); структура полного набора украшений, или убор, будь то женский или мужской, впервые формируется именно в данный период, раньше он не был зафиксирован в Восточной Европе, а вот позже получил широкое распространение. Вообще появление вещей круга варварских выемчатых эмалей в Поднепровье по своему взрывообразному характеру очень напоминает расцвет техники кербшнита и рождение германского звериного стиля на Дунае в середине V века. И там, и здесь мы можем уверенно рассматривать эти явления в ювелирном искусстве, как отражение резкого всплеска этнического самосознания и быть может начало осознанной культурной политики, направленной на консолидацию родов и общин, доселе связанных только кровными и языковыми узами. Рождение национальной 228 идеи, выраженное посредством художественно-мифологического языка и закрепленное в зримых общедоступных образах. Жаль, что раскрыть их содержание мы не можем. Парадный убор знатной венетки включал несколько довольно таки массивных бронзовых украшений, среди которых центральное место занимали, несомненно, две большие застежки на плечах. Наиболее популярны были треугольные ажурные фибулы, декорированные сквозными геометрическими прорезями и эмалевыми вставками на полях таких же треугольных очертаний (рис. 127). Орнамент организован в три или четыре небольших горизонтальных фриза, на которых весьма гармонично чередуются прорези, гладкие металлические элементы-поля без вставок и такие же элементы с гнездами цветной Рис. 128. эмали. Завершение ножки фибулы имеет, как правило, фигурный литой выступ крестовидных очертаний. Пара фибул соединялась над грудью ожерельем с подвесками (чаще всего луновидной формы, с эмалью) или своего рода цепью из металлических деталей – пластин или звеньев, оформленных в том же орнаментальном стиле (рис. 128). Массивные браслеты на обеих руках – очень широкие, манжетообразные, с выступающими рельефными ребрами и тоже с декором из чередующихся вставок и прорезных ажурных элементов (рис. 129). Обязательным элементом был налобный венчик или диадема – из бронзовой пластины, декорированной штампованным орнаментом, с тонкими окончаниями и выпуклыми застежками-«пуговками» на них. Возможно, к такому венчику тоже крепились некоторые подвески, игравшие таким образом роль височных украшений. 229 Мужской убор – поскромнее. Здесь присутствует как правило, только одна фибула иной разновидности – подковообразная или Т-образная с перекладинками. Различия в количестве фибул связаны с особенностями женской и мужской одежды и ролью в них застежек: у женщин две фибулы скрепляли концы плата или верхнего платья, наподобие сарафана, у мужчин – плащ-накидку на плече, оставляя одну руку свободной для манипулирования оружием. Важным знаковым элементом костюма мужчины-воина были шейная гривна и один широкий браслет на руке (рис. 129). Глядя на эти украшения с эмалью нельзя не обратить внимание на строго выдержанную стилистику, вероятно не лишенную своего рода изобразительных канонов, близких принципам современного конструктивизма: формы и пропорции эмалевых гнезд всегда соответствуют очертаниям морфологических элементов, на которых они размещаются; одна часть этих элементов является конструктивной, другая только имитирует это. Большие размеры предметов (длина Рис. 129. фибул до 20 см) странным образом сочетаются со зрительной легкостью, достигаемой благодаря ажурной технике, по виду близкой даже к кружеву. В царящей повсюду строгой симметрии лишь изредка улавливаются схематические антропоморфные мотивы – фигурки взявшихся за руки людей (?). В основном же это выглядит (с нашей точки зрения), как абстрактная орнаментика, лишенная зримых выразительных образов и тем более, сюжетов. Однако, это отнюдь не означает, что и для древних владельцев все эти изображения не имели смысла и воспринимались как простой узор. Хорошо продуманная композиционная сбалансированность, гармония цветных, гладких металлических и прорезных элементов, дополненных, но не перегруженных, внешними фигуративными отростками, строго выдержанный стиль – говорят об обратном. За этим, на первый взгляд, абстрактным декором стоит определенная знаковая система, уходящая корнями в религиозно- мифологические представления. Но чтобы прочитать ее, надо быть членом этого древнего коллектива, посвященным в его тайные знания. 230 Не удивительно, что прагматичные римляне не слишком лестно отзывались о кельтах, увешанных роскошными безделушками с пестрым замысловатым орнаментом, смысл которого постичь они не могли и поэтому не воспринимали, как искусство. Римская выемчатая эмаль, однако, стала здесь исключением, скорее всего благодаря важному вкладу галло-римского населения в развитие культуры римских провинций в первые века нашей эры от Среднего Дуная до Британии. Но есть ли какая-то связь между эмалями римскими или даже кельтскими, с одной стороны, и варварскими – восточно- европейскими или венетскими, с другой? Наблюдательные ученые не так давно обратили внимание на некоторые тонкие «ниточки», связывающие эмалевые изделия восточноевропейских варваров с провинциально-римской культурой Северного Причерноморья и даже с кельтским наследием на Среднем Дунае. Во-первых, фибулы Т-образной формы с поперечными перекладинками очень напоминают некоторые провинциально-римские фибулы I – II веков, правда без эмали, и скорее всего являются результатом эволюции или легкой переделки последних в соответствии с местными вкусами и тягой к внешней массивности. А большие треугольные застежки (рис. 127) своей ажурностью и прорезными элементами декора, в том числе даже и некоторыми формами самих прорезей, повторяют стиль ажурных накладок или opus interrasile, который упоминался в первых главах. Этот ажурный стиль часто рассматривают, как вклад кельтских мастеров в ювелирное дело римских провинций на Дунае Норика и Паннонии. Можно ли исходя из этого поставить вопрос о вкладе кельтских ювелиров или традиций в целом в раннеславянское ремесло? Вряд ли. Но эти параллели, весьма тонкие и зыбкие, остаются пока единственными зацепками в поисках истоков этого яркого и неповторимого стиля – варварских выемчатых эмалей, и уводят они в сложный и весьма пестрый мир провинциально-римской культуры Подунавья. Казалось бы, Дунай и Днепр – реки очень удаленные друг от друга. Но исторические судьбы славянского этноса оказались столь тесно связаны с обеими, что в какой-то момент первые русские летописцы даже засомневались, а что считать своей прародиной – Днепр или Дунай? Согласно Повести Временных Лет, «сели славяне по Дунаю, где теперь земля Венгерская и Болгарская. От тех славян разошлись славяне по земле и прозвались именами своими от мест, на которых сели». Где они жили до того, как «сесть по Дунаю», летописец умолчал. 231 Дунай всегда играл совершенно особую роль в славянской мифологической и эпической традиции. Согласно легендам и преданиям, по руслу этой реки проходила граница между миром земным, живым, и миром мертвых, а уходящие за Дунай в поход славянские юноши оплакивались, как покойники. Но эти сюжеты относятся уже к следующему периоду славянской истории, который, кстати, очень часто так и называют – Дунайский период (VI – VII вв.), к нему мы очень скоро подойдем. Есть ли какие-то свидетельства пребывания пра-славян времен расцвета варварских выемчатых эмалей поблизости от границ Римской империи? Есть. В нашем распоряжении имеется совершенно уникальный документ – так называемая «Певтингерова карта» (или «Певтингеровы таблицы»), нарисованная, а точнее, скопированная с гораздо более раннего оригинала, каким-то неизвестным германским картографом в XII веке. Это настоящая огромная карта в нашем понимании, разве что без соблюдения масштаба, изображающая весь мир – такой, каким его видели люди эпохи поздней античности. По единодушному мнению ученых, основа этого документа и большая часть зафиксированных на нем сведений (города, дороги, реки, названия государств, племен и народов) отражают ситуацию III века и опираются на данные, полученные римскими военными топографами, разведчиками, торговцами и дипломатами. Славяне под именем «венедов» обозначены на этой карте не на Днепре и даже не над Черным морем (Понтом), а к западу от него – на левом берегу нижнего течения Дуная, то есть у самых границ империи. Скептики скажут, что здесь действительно жили славяне, но не в III в., а в VI веке, и карта в этом месте была просто дополнена в соответствующий период. Но, если бы это было так, то здесь стоял бы этноним «анты» или «склавины», поскольку слово «венеды» («венеты») к тому времени полностью исчезло со страниц античных исторических произведений. Певтингеровы таблицы с их локализацией венедов – надежное свидетельство того, что праславяне во II – III вв. действительно могли вступать в прямые контакты с населением римских провинций. И значит, предположение о римских истоках традиции варварских выемчатых эмалей Поднепровья имеет под собой веские основания. Чуть не забыли отметить и то, что исходным материалом для изготовления эмали служило, естественно, стекло, которое перетиралось в порошок, переплавлялось и становилось той самой эмалевой массой, которую заливали в выемки на восточноевропейских украшениях. Больше и чаще всего использовалось стекло красного цвета, реже желтого или оранжевого, совсем редко – белое и синее. Производство стекла 232 – технология довольно сложная, сопряженная с целым рядом последовательных химических операций, превращающих исходное природное сырье (песок, соду, соли редкоземельных металлов и другие растительные и минеральные добавки) в совершенно новый искусственный материал. В Восточной Европе, вплоть до IX – X веков, все стекло, включая посуду, бусы, браслеты и персти, вставки на украшениях, было привозное – средиземноморское, центральноевропейское, ближневосточное. Отдельные стеклоделательные мастерские существовали в византийских городах Причерноморья. В римское время производство стекла начинается и на Дунае. Вся эмаль на вещах варварского круга в Поднепровье изготовлена именно из римского стекла, которое поступало сюда в виде бус или просто всевозможного лома, и значит не только специфический геометрический стиль орнаментации (сочетающий вставки и ажурность), но и исходное сырье, а скорее всего, и сама методика изготовления венетских выемчатых эмалей – это результат импорта технологий или каких-то более длительных культурных связей с римскими провинциями, имевших место еще до вторжения готов, то есть во II – начале III веков. Видно недаром писал автор «Слова о полку Игореве» о «веках Трояна», а демонический герой Троян фигурирует в мифологии многих южнославянских народов. Нетрудно увидеть в этом имени римского императора Траяна, жившего в первой половине II века и прославившегося жестоким завоеванием Дакии – области на левом берегу Дуная, ставшей таким образом провинцией Рима. Конечно, славяне (или праславяне) должны были при этом находиться где-то совсем близко, иначе эти события и этот персонаж не оставили бы в исторической памяти народа столь долгого и глубокого следа. Напомню, что Траян – вообще единственный из римских автократоров, имя которого фигурирует в славянской мифологии и эпической традиции, причем и в южной, и в восточной. Пик распространения варварских выемчатых эмалей приходится на период от середины III до начала IV веков. Это время активного противостояния славян-венетов и готов – носителей черняховской археологической культуры – пришельцев и завоевателей, с точки зрения местного населения. Прежде чем здесь, в Поднепровье, возникла держава Германариха, о которой мы говорили выше, германские племена должны были отвоевать для себя наиболее плодородные земли на границе лесной и лесостепной зон, доселе занятые венетами. Для этого им пришлось оттеснить местные 233 племена, оказывавшие военное сопротивление, на север – в Подесенье, и на восток – в междуречье Днепра и Дона. О том, что борьба была упорной, свидетельствуют многочисленные клады вещей с эмалями, зарытые в минуты военной опасности. Часть из них – небольшие «укладочки», то есть индивидуальные наборы украшений, их довольно много. Но известно и несколько громадных сокровищ, вероятно, включавших достояние целого рода или большой патриархальной семьи, и насчитывавших до 200 предметов. Такие клады были найдены в Подесенье (Усух) и в верховьях р.Оки (Мощино), на самой окраине венетского ареала. Можно предположить, что вторжение готов и создание мощного германского королевства на южной границе праславянских земель, которое контролировало всю территорию от Среднего Днепра до низовьев Дуная и берегов Понта, привели к утрате прежних связей венетов с римскими провинциями. Этот вывод следует из того факта, что в течение IV века выемчатые эмали в Поднепровье постепенно выходят из употребления. К этому времени не относится ни один из известных кладов таких украшений, а известны лишь отдельные находки на поселениях киевской археологической культуры. В следующем столетии их не остается совсем. Пертурбации начала эпохи Великого переселения народов привели к окончательному исчезновению выемчатой эмали в венетском ареале. Вместе с тем, ее исчезновение странным образом совпало с началом широкого распространения другой техники орнаментации в Европе – перегородчатой инкрустации (см. Главу 4). Впрочем, в этом не было бы ничего странного, если бы не заметное сходство стилистики этих вещей: преобладание геометрического орнамента и довольно близкие принципы его композиции, узкие перегородки или промежутки между отдельными вставками, господство красного цвета в декоре. В целом, при взгляде на некоторые украшения, выполненные в этих двух техниках, может возникнуть впечатление, что перед нами вещи, изготовленные в одной стилистической манере, но с использованием различных материалов и методов работы; возможно, одни более дорогие и парадные, из золота и камней (клуазоне), а другие попроще, для менее требовательной и состоятельной публики, из бронзы и стекла (выемчатая эмаль). Либо можно допустить, что мы имеем дело с двумя этапами развития одного художественного и ювелирного направления, пережившего серьезные трансформации с наступлением эпохи переселения народов. 234 Оба предположения возникли у исследователей еще в середине XIX в. и были основаны, при недостатке других научных данных, именно на внешних декоративных признаках вещей, действительно очень близких. Но дальнейший серьезный анализ предметов, изучение их технологических, конструктивных, хронологических особенностей, распространения и исторической подоплеки возникновения и развития выемчатых эмалей, с одной стороны, и перегородчатой инкрустации, с другой, показал, что эти догадки не подтвердились. Слишком велики различия и в материалах, и в технологиях их обработки, и в способах нанесения орнамента. Процесс формирования школы перегородчатой инкрустации не имел никаких точек соприкосновения с более ранней выемчатой эмалью, хотя она также была распространена в римских провинциях в I – II веках, и тем более, с эмалью варварской, венетской III века. Что же касается общей геометрической стилистики в орнаменте, сходство которой, несмотря на выше сказанное, все же могло быть не случайным, то она, вероятнее всего просто имеет общие и очень глубокие историко-культурные корни. Тонкий сбалансированный геометризм, украсивший и варварские, и римские выемчатые эмали, а позже и вещи в технике клуазоне, сформировался еще в искусстве кельтов, пережившем свой финальный расцвет в первые века нашей эры. Художественная школа провинциальных мастеров придунайских областей Норика, Паннонии, Реции находились в этот период под глубоким влиянием более древних местных кельтских традиций, отнюдь не исчезнувших в результате римского завоевания и не вытесненных римскими обычаями в ювелирном деле. Это влияние проявлялось время от времени в различных направлениях позднеантичного изобразительного искусства, но именно специфическая яркая орнаментика стала визитной карточкой «кельтского культурного наследия». Искусство раннеславянской эмали, зародившееся в результате контактов с провинциально-римским ремеслом, пережило в первой половине III века резкий неожиданный взрыв, словно фейерверк, осветивший рождение нового этноса и выход его на страницы мировой истории, но затем оно плавно сошло на нет, отчасти лишившись сырьевой базы, отчасти в связи с изменением этнокультурной обстановки как вокруг славянской общности, так и внутри нее. В частности, определенную роль должен был сыграть и раскол раннеславянского единства в конце IV века. Однако, выработанные в этот период традиции в костюме, сама система компоновки нательных металлических украшений, или тот неповторимый образ, женское «лицо» славянства, которое мы хорошо знаем с эпохи раннего средневековья, не исчезли вместе с эмалями. 235 Мы увидим их вскоре, но уже в иной стилистике, тоже, кстати, неразрывно связанной с полу-мифическим, полу-реальным Дунаем. Собственно «Дунайский» период славянской истории начинается почти одновременно с приходом к власти Юстиниана Великого, деяниям которого была посвящена предыдущая глава. Всего за полтора десятка лет до этого, в 512 году, как пишет Прокопий Кесарийский, германское племя герулов, потерпев поражение от лангобардов и гепидов, решило вернуться на свою родину – к южным берегам Северного моря. Для этого они, переправившись с правого берега Дуная, из Паннонии, на левый, сначала прошли «через все племена склавенов», затем некую пустынную область. Перед нами самое раннее историческое свидетельство проживания не просто отдельных групп, а «всех племен» склавенов в среднем течении Дуная, где-то у западных отрогов Карпат. Сообщение Прокопия особенно ценно для нас не только благодаря свету, которое оно проливает на первые шаги славян по Европе. Именно бросок герулов на север, их своевременный уход из Паннонии, мог стать наиболее вероятным импульсом, способствовавшим распространению в северной части Европы германского звериного стиля, незадолго перед этим зародившегося среди племен Подунавья. С появлением этого нового племени на южных берегах Северного моря в первой половине VI в., здесь распространился и новый художественный и ювелирный стиль, очень быстро завоевавший широкую популярность и в Скандинавских странах, и на островах Балтики. Именно там, на крайней оконечности северо-германского мира он и достиг расцвета в эпоху Венделя (конец VI – VIII века). Интересно, что чуть позже, чем это сделали герулы, лангобарды, переселившись в Италию во второй половине VI в., точно так же принесли и туда этот стиль. Вот почему изделия, относящиеся к VII столетию и вышедшие из рук германских ювелиров Италии и Швеции, настолько физически удаленных друг от друга, так близки и по стилю, и по духу. Теперь вернемся обратно, к нашим далеким предкам. Нужно обратить внимание, что Прокопий пишет именно о склавенах, а вообще в своем сочинении называет два главных славянских племени (склавены и анты), которые живут в его время в непосредственной близости от границ Византии, на левом берегу Дуная. Венетов он ни разу не упоминает, из чего современные исследователи делают вывод, согласно которому в VI столетии либо весь славянский мир, ранее единый (венеты), разделился на две основные крупные этнокультурные группы; либо 236 существовала и третья группа, сохранившая за собой и исконное название, и, что особенно важно в данном случае, исконные земли в Поднепровье. Поэтому-то венеты и не попали в поле зрения ранневизантийских историков, политиков, военных. Вторая из этих гипотез кажется более вероятной, поскольку она находит подтверждение и в археологических материалах V – VII вв.: антам соответствует пеньковская археологическая культура, раскинувшаяся от левого берега среднего течения Днепра до левого берега нижнего Дуная; склавинам – пражская культура, прилегающая к антам с севера и северо-запада, от Припятского Полесья до Среднего Дуная; а венеты сохранили прежние места обитания – Подесенье и все среднее и верхнее течение Днепра, к северу и северо-востоку от антов. С ними можно отождествить памятники колочинской археологической культуры. Все три ветви генетически тесно связаны с киевской культурой предшествующего времени – общим праславянским «стволом». Уже самое первое свидетельство Прокопия о склавинах указывает на наиболее отдаленную к западу окраину этого обширного ареала. И это не случайно. Обстоятельства, которые привели к славянскому расколу, к отделению склавинов от антов и венетов, весьма туманны, и судя по всему, трагичны. Выше мы высказали предположение, что одной из причин могло стать неприятие частью народа решения о военном союзе с гуннами. Нельзя исключать и каких-то других оснований, вплоть до личных или семейных распрей, междоусобиц, религиозных разногласий, родовых проклятий и т.п. Данные археологии прямо указывают на серьезный и непримиримый раскол, который привел к уходу, а вполне возможно, что и к изгнанию, очень незначительной части населения. Первые самые ранние поселения пражской культуры, то есть склавинов, возникают примерно в последней трети IV века в наиболее глухих и труднодоступных (даже сегодня) уголках Припятского Полесья, на островках среди обширных заболоченных пространств. На протяжении нескольких столетий до этого, в период II – середины IV веков, в этих районах вообще не было никакого постоянного населения, здесь ни найдено ни одного археологического памятника этого времени, да и древних поселений склавинов здесь известно пока всего лишь три-четыре. Это небольшие поселки из пяти-шести домов каждый, с весьма скудными остатками материальной культуры, в которых с трудом угадывается даже тот хозяйственно-бытовой минимум, который присущ большинству рядовых памятников киевской или колочинской культур. Что могло заставить какую-то совсем небольшую часть венетских семей или родов 237 оторваться от соплеменников и уйти в добровольное (или нет?) изгнание в болотистый пустующий край, даже и догадаться сложно. Загадка. Но это случилось. То, что эти переселенцы оказались в полной изоляции посреди туманов и болот Припяти, вполне понятно. То, что они составляли жалкое меньшинство, по сравнению с родственным многочисленным населением всего Поднепровья и Подесенья, тоже очевидно. То, что им удалось выжить в этих условиях, – неоспоримый факт, вытекающий из дальнейшего хода истории. Но как объяснить, что в течение каких-то 70 – 80 лет это племя разрастается настолько, что быстро занимает огромные по протяженности территории, продвигаясь на запад и даже вытесняя кое-где местное население. Если в начале V в. пражская культура – это несколько деревень в Полесье, численность всего населения которых не превышает, очевидно, полутора-двух тысяч человек, то спустя столетие, в начале VI в., когда склавинов застает Прокопий, область их обитания достигает уже западных склонов Карпат, среднего течения Вислы и Эльбы. Еще через 15-20 лет они выйдут к берегам Балтики на севере и Дуная на юге, и византийские политики назовут славян (и склавинов, и антов) опасным и наиболее многочисленным врагом империи. Этот неожиданный демографический взрыв, последовавший за вынужденной изоляцией, и стремительная колонизация значительной части Центральной Европы – одна из самых больших загадок древней славянской истории и яркая страница Великого переселения народов. И без того пестрая многонациональная среда, сложившаяся на Среднем Дунае в послеаттиловское время и не дававшая покоя византийским границам, пополнилась еще и склавинами. В походах за Дунай они поначалу принимают участие, как союзники гепидов и лангобардов. Восточнее, в самых низовьях Дуная, обосновались анты, которые, по давней традиции, были теснее связаны с кочевниками, на этот раз с потомками гуннов – болгарами (кутригурами), и служили им в качестве пехоты. Череда непрерывных набегов варваров на Римскую империю, от которой сохранилась лишь Восточная часть, не прекратилась ни со смертью Аттилы, ни с уходом остготов, ни с переселением лангобардов. Место германцев и гуннов быстро заняли славяне и новые племена степняков – сначала болгары, затем все смела мощная волна аварского нашествия, менее катастрофичного, чем гуннское. Но зато авары сумели на гораздо более длительный срок сохранить власть над народами Среднего Дуная, включая и остатки германских племен (до границ с франками), и часть славян. 238 Константинопольская дипломатия по привычке строила свою практику на поиске и использовании политических и любых других разногласий между своими беспокойными соседями, щедро подкупая и друзей, и врагов дорогими подарками. При Юстиниане склавинов стравливали с антами, болгар-кутригуров с болгарами-утигурами, гепидов с лангобардами. Но и те, и другие, и третьи, в различных комбинациях друг с другом или друг против друга на протяжении всего VI столетия выступали то на стороне Византии, то на стороне ее врагов. В результате нескольких крупных вторжений, противостоять которым Империя не нашла достаточно сил, многочисленные славянские толпы рассеялись по всему Балканскому полуострову и обосновались там навсегда. Так возникали «славянские фемы», области Греции с преобладанием славянского населения. С другой стороны, в конце VI в. и в самом начале VII в., при императоре Маврикии, его талантливым полководцам удалось серией удачных походов на левый берег Дуная нанести решительное поражение антам и их союзникам болгарам. Одна из глав исторического сочинения Иоанна Эфесского так и называется «О завоевании и опустошении страны славян». Анты с этих пор никогда больше не упоминаются в письменных источниках, по-видимому, они спасаются бегством от ромеев на своих исконных землях, в Среднем Поднепровье, а на Среднем Дунае, на обоих его берегах, остаются только склавины. Рис. 130. Но память о дунайском периоде своей истории сохранилась не только в мифах, преданиях и еще наверняка трофеях вернувшихся на Днепр антов. Из дальних походов и долгого и тесного соседства с разнородным населением Подунавья, еще помнящим Аттилу и по-прежнему благоговевшим перед легендарными королями рода Амалов, славяне принесли и новые традиции, новые вкусы, новые украшения. И точно так, как за 239 400 лет до этого в Поднепровье разлилась вдруг пестротой красок «варварская» выемчатая эмаль, на рубеже VI – VII вв. распространились по всему антскому миру украшения нового стиля, тоже как результат заимствования и переосмысления инородных традиций, адаптации их к собственным вкусам и обычаям. Уже первые исследователи этих украшений, историки и археологи начала XX в., уверенно обозначили их, как «древности антов», и они не ошиблись в своих заключениях. Огромный по разнообразию комплекс украшений из круга «древностей антов» включает в себя несколько главных категорий предметов, большая часть которых связана с женским костюмом, а точнее с убором, то есть с традиционным убранством головы и верхней части туловища. При этом набор этих основных категорий полностью повторяет аналогичный состав убора, который выработался у славян-венетов еще во времена выемчатой эмали. Это значит, что перед нами два этапа развития одной традиции, преемственность которой, несмотря на различия в форме самих украшений, строго соблюдается ее носителями и, значит, имеет под собой религиозно- мифологические представления. Устойчивость структуры женского убора – явное свидетельство его регламентированности и знакового характера: в каждой особенности и детали скрыта информация о социальном статусе или родовой принадлежности хозяйки. Как и прежде, основу этой структуры образует пара весьма крупных фибул на плечах (рис. 125, 130), с ожерельем из бусин и подвесок между ними, на шее и груди. На голове девушки – практически такая же пластинчатая диадема или полотняный венчик с металлическими обоймицами, на руках – несколько браслетов. К венчику или непосредственно к прядям волос крепились височные подвески – проволочные или пластинчатые кольца с фигурными завитками. В итоге, лицо знатной дамы-славянки со всех сторон обрамлял венок из пышных бронзовых и серебряных украшений (рис. Рис. 131. 131), глядя на которые посвященный в 240 обычаи собеседник мог понять, не только как женщина обеспечена материально, но и откуда она родом, кто ее родители, плюс возраст и семейное положение. Система распознавания всех этих данных, скорее всего, сложилась в раннеславянском мире еще в период венетских эмалей. На фибулах надо остановиться особо. Не вызывает сомнений, что основная их разновидность – пальчатые – явно каким-то образом связаны с восточногерманскими застежками (например, рис. 92, 124), от которых антские не отличаются практически ничем, по крайней мере, при первом взгляде на них. Но мы не будем ограничиваться первым впечатлением и слегка углубимся в детали. Первое, что можно отметить, это более крупные размеры славянских фибул (длина в среднем 15 см), возможно, призванные компенсировать их более скромный характер: все они сделаны из бронзы, гораздо реже из латуни или свинцово-оловянистого сплава, без всяких вставок. Тогда как большая часть аналогичных восточногерманских застежек – это пышные серебряные изделия, очень часто позолоченные и украшенные декоративными вставками камней или цветного стекла. Дело не только в бедности или недостатке материалов. Пальчатые фибулы антов выполнены методом простого литья в двустворчатых формах. Для изготовления этих форм мастер-ювелир сначала готовил макет изделия, точнее, деревянный шаблон – тонкую фигурную дощечку, точно повторяющую все контуры будущей фибулы, покрытую Рис. 132. слоем воска толщиной около 2 мм. На этом восковом «холсте» он воспроизводил весь орнамент, но не кистью, а простейшим резцом, возможно тоже деревянным, с треугольным рабочим концом. Помните кербшнит? Весь декор получался рельефным, с разной глубиной линий, но с соблюдением их геометрической четкости и равных интервалов между ними. Готовый шаблон изделия заливался жидкой глиной или оттискивался в полужидкой массе для получения лицевой половинки двустворчатой литейной формы. Оборотная половинка делалась просто плоской. Бронзовая отливка после извлечения ее 241 из формы подвергалась минимальной обработке – мастер просто удалял затеки металла по краям и закреплял на фибуле механизм застежки – иглу с пружиной. Украшение готово (рис. 130). Ни о какой доводке орнамента «до ума» при помощи резцов-штихелей, принятой среди мастеров Подунавья и Западной Европы, речи не было, как не было, скорее всего, ни самих инструментов, необходимых для этой операции, ни внутренней эстетической потребности для этого. Существовал и другой способ изготовления больших бронзовых фибул, еще более простой. На него указали странные «пучки» из длинных рельефных ребер, расходящихся от короткой перемычки-дужки к выступающим пальцам на головке, заметные на оборотной стороне некоторых предметов. Это следы каркаса, состоящего из прутьев. Прутья заменяли собой деревянную плоскую основу и сами служили крепежом для восковой модели будущей фибулы. Такая модель, а вместе с ней и готовое изделие, часто получалась несколько кривобокой, а орнамент на ее поверхность наносился совсем неглубокий и примитивный – в виде отпечатков однотипных штампов-пунсонов, кружков, хаотично разбросанных по всей площади предмета (рис. 132 – 134). На более качественных и, судя по всему, более ранних по времени пальчатых фибулах Поднепровья орнамент из четких концентрических кругов организован строго симметрично и продуманно. Композиционно он очень близко напоминает растительный декор из завитков и S-образных спиралей на готских украшениях Среднего Дуная второй половины V – середины VI вв. (рис. 125) и явно воспроизводит именно его. Если же посмотреть на фибулы антов, украшенные каймой из орлиных головок вместо пальцевидных выступов (рис. 133), или на звериные морды на завершениях ножек, то станет совершенно ясно, что не только сам тип украшения, но и почти весь ассортимент декоративных средств, использованных мастерами Поднепровья, заимствован из восточногерманского мира. Загадочные зооморфные образы (птичьи и Рис. 133. звериные морды) и растительные орнаментальные 242 мотивы, ставшие достоянием искусства антов, впервые выходят из небытия на свет художественного металла в середине V века, благодаря остготам и гепидам. Тот «интернациональный» всплеск культурных и ремесленных традиций, о котором мы говорили в Главе 7, не обошел стороной и славянские племена, которые соседствовали на Дунае с германцами и гуннами. А если верить Приску Панийскому, то не просто соседствовали, а возможно даже тесно пересекались в составе различных военно- племенных объединений. Небывалый рост авторитета племен – победителей гуннов – вызвал во всем варварском мире Центральной Европы общую волну следования «готской моде». Очень широкий спектр различных вариаций пальчатых фибул, но в основе своей имеющих единый прототип, с формой довольно устойчивых пропорций и очертаний, с характерным набором декоративных мотивов, включающих морды зверей или каких-то фантастических существ и растительные спиральные и S-образные завитки, вырабатывается во второй половине V в. Технологической базой для всего этого разнообразия стала техника кербшнитной орнаментации, а идеологической подоплекой – германская мифологическая и эпическая традиция (см. Главу 7). Антам не составило труда адаптировать типично германские фибулы к особенностям своего костюма. Женский убор, каким мы его видели еще в эпоху эмалей, не претерпел существенных изменений с появлением застежек нового типа, которые заняли то же самое место на плечах дам, что и фибулы треугольные – ажурно-эмалевые. Правда, чтобы сохранить зрительное соответствие прежним стандартам, восточно- германские образцы пришлось увеличить раза в полтора. Структура убора, общая композиция из размещенных на голове, шее и груди женщины украшений остались такими же, как у венетов (рис. 131). Пальчатые фибулы «восточногерманского образца» в течение VI века становятся излюбленной разновидностью застежек всего варварского мира от Пиренейского полуострова до Левобережья Днепра. Вестготы Испании, остготы Италии, франки и лангобарды, гепиды и алеманы, племена южного побережья Балтики и северного побережья Понта (Крым), и, наконец, славяне-анты становятся приверженцами общей «моды». Но скорее всего, за этим стояло не просто подражание и не совсем мода, а своего рода культурно-политический или даже эпический «манифест». Дунайский период объединил историческую память многих народов, раскрывших именно тогда и 243 именно здесь первые страницы своих родовых хроник и племенных преданий. Главные приоритеты, события и имена, зафиксированные на этих страницах, тоже оказались для них общими: ромеи и Константинополь, гунны и Аттила, золото и рабство, триумф готов и завоевание новых земель – «обретение родины». Даже «Слово о полку Игореве» еще хранит воспоминание о прекрасных сверкающих золотом «готских девах», которые поют на берегу синего моря. Их образ не просто так запечатлелся в славянском эпосе, он стал одной из ярких выспышек в темных глубинах исторической памяти славян «веков Траяновых». Теперь стоит сделать, однако, небольшое хронологическое наблюдение, которое может внести особый сюжет в давнюю историю славяно-германских культурных связей, завязавшихся, без сомнения, на Дунае. Дело в том, что антские пальчатые фибулы, которым мы уделили так много внимания, входят в широкое употребление на Днепре, в зоне колочинской и пеньковской археологических культур, только в первые десятилетия VII в. Как раз после того как, согласно византийским хроникам, анты потерпели сокрушительное поражение от войск императора Маврикия и бежали с низовьев Дуная на свои исконные родовые земли. Но те восточно-германские украшения, которые послужили образцами для застежек славян и которыми украшали своих аристократок готы и гепиды, в среде последних полностью вышли из моды к середине VI столетия (в связи с чем это могло случиться Рис. 134 – мы разбирались в предыдущей главе). И вот этот разрыв протяженностью полвека, казалось бы, делает невозможным прямое заимствование и ставит под сомнение рассуждения о дунайской истории славян и о роли готских дев. Однако, самое время еще раз вспомнить о «бабушкином уборе», к которому, как к источнику вдохновения обратились германские переселенцы в Крым, покинувшие свои прежние места обитания на Дунае, как и чуть позже анты, под натиском империи. Ведь в этом уборе, как мы видели выше, нашлось место и тем самым пальчатым фибулам. 244 Парадокс в том, что большая часть, почти половина всех разновидностей бронзовых застежек VII века, которые принято считать типично антскими, впервые появляется именно в Крыму, в погребениях крымских готов, одновременно с днепровскими находками. А некоторые из них, например, фибулы с каймой из птичьих головок вместо отдельных «пальцев», и некоторые другие их виды, встречены в крымских могилах самого конца VI в., то есть сам тип таких фибул, с характерными деталями композиции и декора, следует признать произведением германских мастеров Таврии. В славянскую цивилизацию Поднепровья эти украшения попадают лишь спустя как минимум 15-20 лет, в результате каких-то достаточно тесных связей с варварским населением Крыма. Уникальный центр культурного притяжения на берегах Понта служил таковым не только для «своих» – германских племен, но и для жителей северных областей – Среднего Поднепровья, Подесенья. Для славян-антов, воспринявших восточно- германские пальчатые фибулы, как свой собственный культурно-исторический «манифест» дунайского единства. Видно те самые «готские девы», сидящие у синего моря, родом были не откуда-нибудь, а конкретно – из Крыма. Ну а где же, кстати, «римский след», без которого, как уже совершенно очевидно, не обходится ни одно крупное варварское собрание сокровищ эпохи Великого переселения народов? Клады «древностей антов» не являются исключением и содержат находки позднеримского-византийского происхождения: чаще всего бронзовые фибулы и поясные пряжки. Любопытный казус – серебряные обкладки нащечников римского офицерского шлема (подобного шлему из Беркасово) среди комплекта женских украшений в кладе из Мартыновки. Возможно, их тоже каким-то образом «адаптировали» к женскому убранству, превратив в детали оголовья или некие нагрудные пластины, визуально заменяющие фибулы. Но гораздо интереснее для нас обратить внимание на другие предметы, за которыми кроется нечто большее, чем просто импорт или добыча. Одна из самых загадочных категорий антских украшений – это «пляшущие человечки» и всегда сопутствующие им полуфантастические звери, тоже то ли Рис. 135 скачущие, то ли набрасывающиеся на… На кого? 245 Прежде всего поясним, что и те, и другие представляют собой сравнительно небольшие (7 – 10 см) фигурные толстые пластины из серебра. Одна их сторона гладкая, другая несет на себе рельефный декор, подчеркивающий некоторые детали звериных фигур (гриву, копыта, когти, глаза и т.п.) или тела и одежды человека (пояса, вышивку на рубахе, лицо и волосы). Человечки, а это только мужчины, стоят в полуприседе, Рис. 136. уперев руки в колени (рис. 136), за что они и получили прозвище «пляшущие»; животные, среди которых угадываются черты лошадей (но странных – зубастых) и львов, изредка встречаются птицы, а иногда в них вообще трудно увидеть хоть каких-то земных существ, изображены всегда прыгающими или скачущими (рис. 135, 137). Как можно судить по составу некоторых кладов, эти фигурки должны были образовывать единую композицию из одного центрального персонажа – человека – и бросающихся на него с двух сторон хищных зверей (редкий вариант с птицами – павлинами, это уже судя по всему позднее переосмысление сюжета). Судя по дырочкам для гвоздей, крепилось все это на деревянной основе, скорее всего, по мнению исследователей, на щите. Важно отметить, что переданные неглубоким рельефом детали серебряных фигурок иногда проработаны кербшнитной резьбой, настоящей, восточно-германской, и даже позолочены. На одном из таких львов из Поднепровья есть даже следы выемчатой эмали (рис. 137). Такие украшения встречаются не только у антов. Известны отдельные находки в Северной Германии, на Кавказе и даже в Африке. Рис. 137. География их распространения уже указывает 246 на связь с границами Римской империи и культурой варваров-федератов. Еще большие ассоциации вызывает образ «пляшущего человечка», точнее его одежда. Кому то она закономерно напомнит славянскую вышитую рубаху, но если искать ее вероятный прототип, то нельзя не увидеть сходства с туниками, которые носят персонажи многочисленных позднеримских мозаик, резных костяных пластин, бронзовые фигурки- светильники в виде молодых людей. Туники расшиты по вороту, подолу и плечам декоративной каймой. Все эти мозаичные произведения и предметы прикладного искусства объединяет одна близкая тема – цирковые ристания, травля зверей или охота, главными героями которой выступают молодые длинноволосые воины, одетые в одинаковые рубахи. По некоторым изобразительным данным, такие туники с золотой расшивкой носили императорские телохранители. Отсюда становятся ясны и сюжетные причины появления звериных фигур по бокам от человечков, которые, конечно, не пляшут, а напряженно готовятся к броску хищников, упершись руками в колени и демонстрируя публике свое спокойствие. Но эта весьма популярная и широко распространенная сцена изобразительного и декоративно-прикладного искусства IV – V веков, проникшая и к варварам- германцам, для которых она несомненно была особенно привлекательна, позже Рис. 138. трансформируется и переосмысляется в рамках новой, христианской, концепции. Библейский пророк Даниил, отказавшийся отречься от веры отцов, был, по преданию, брошен персами в ров со львами, но усмирил зверей и вышел невредимым. На поздних иконах порою он так и изображается – в яме, с двумя рыкающими львами по бокам. В VI – VII веках этот сюжет появляется на западноевропейских пряжках, у обратившихся в католическую веру франков и вестготов, – лицо или фигура человека со звериными мордами с двух сторон. Возможно, в отдельных изображениях львов на крымских пряжках тоже можно увидеть намек на подвиг Святого Даниила (рис. 138). 247 «Пляшущие человечки» и странные «коне- львы», украшавшие щиты антов и некоторых варварских народов на севере Германии, могли служить неким универсальным символом, за которым скрывался для одних библейский пророк и христианская вера, для других – воспоминания о тех славных временах, когда молодые воины из их племени служили в гвардии константинопольских василевсов, или, наоборот, давали этой гвардии «жару» где-нибудь на равнинах Дуная. Для славян- Рис. 139. антов, вернувшихся в начале VII века на родные днепровские кручи и в деснянские перелески это было лучшим способом демонстрации своей воинской удачи и сопричастности к тем деяниям, из которых уже начинал рождаться собственный былинный эпос. Впрочем, мастера – создатели «древностей антов» не ограничились в своем творчестве подражанием и копированием инородных украшений германо-дунайского или византийского круга. Явно оригинальный характер имеют фибулы не пальчатого, а иного типа. Они получили название «зооморфных» и «антропо-зооморфных», поскольку наиболее существенным элементом этих предметов являются фигурные пластины в виде голов или фигур животных (в них едва уловимо сходство с выше описанными «коне- львами»), иногда в сочетании с фигурками людей, среди которых даже можно различить мужчин и женщин. Такие фибулы впервые появляются именно у антов, в первой половине VII в. (рис. 139), и отражают уже их собственные ритуально-магические представления. Так женская фигура с ногами в виде протом (протома – верхняя часть зверя с головой и передними ногами) каких-то животных иногда рассматривается, как славянская хтоническая богиня-Рожаница (рис. 140). Но возможное отождествление большинства этих фигур из богатого ассортимента антропо-зооморфных фибул с персонажами славянского фольклора крайне затруднено скупостью и ограниченностью наших знаний о духовной жизни славян той поры. Но разнообразие представленных на фибулах Рис. 140. образов – явное свидетельство существования довольно 248 разветвленной мифолого-эпической системы, развитию которой немало способствовали события «дунайского» периода ранней истории антов и склавинов, начиная с «веков Трояновых» и заканчивая временами Юстиниана и Маврикия. Однако, получив некоторое представление о ювелирном деле венетов и антов, хочется, для полноты картины, узнать ответ на вопрос, что характеризует в этом отношении «древности склавинов», да и есть ли таковые вообще? Скажем прямо, что столь ярких и своеобразных стилей, какими были венетские эмали и антские пальчатые фибулы, склавины после себя не оставили. Хотя венеты и были, как сообщают нам древние историки, общими предками двух или трех славянских народов раннесредневековой поры, в том числе и склавинов, последние не усвоили любовь своих собратьев ни к восточногерманским, ни к византийским украшениям. Но все же есть одно определенное направление в ювелирном ремесле, которое можно связать со склавинами VI-VII вв. и назвать их отличительной этнографической особенностью. Искусством его назвать, пожалуй, нельзя, но описать его в общих чертах и, главное, дать ему историческую характеристику – необходимо. Противостояние склавинов и антов, обострившееся в период дунайских походов, когда Византия умело использовала этнокультурные противоречия внутри славянского мира в своих интересах, как мы помним, уходит своими корнями во времена зарождения собственно склавинов, изолированных во второй половине IV в. в полесской глуши. Спустя полтора столетия два племени сравнялись по своей численности и политическому весу, но разделили сферы влияния и не утратили соперничества и даже вражды по отношению друг к другу. Вероятно, конфликт, который привел к первоначальному расколу раннеславянского единства, так и не был урегулирован с годами и вылился затем в события, положившие начало собственно русской истории в период Великой славянской (точнее, склавинской) колонизации Русской равнины во второй половине VII – VIII веках. Но это история уже совсем другая. А пока что выскажем предположение, что если за широким распространением восточно-германской моды на пальчатые фибулы и другие украшения стоял своего рода культурно-исторический и эпический «манифест», объединивший многие варварские народы во второй половине V и в VI веках, то склавины, в отличие от антов, его подчеркнуто не разделяли. 249 На памятниках пражской археологической культуры находки пальчатых фибул исчисляются жалкими единицами (против сотен антских) и кроме того, они имеют совершенно иной вид – маленькие (рис. 141), без характерного циркульного декора, имитирующего восточно-германский кербшнит, и без звериных и птичьих головок, которыми так любили украшать свои вещи готы и гепиды. Зато в большом количестве мы находим здесь нечто другое, но тоже, вероятно, не лишенное определенной культурно- идеологической подоплеки. Рис. 141. Во второй половине VI в., вполне возможно, в период активизации военных действий Византии против дунайских славян при императоре Маврикии, у населения Поднестровья появляется новая интересная традиция, которая вскоре быстро и широко распространяется к северу и северо-востоку от этого региона – в те области, которые, согласно археологическим и письменным источникам, были заселены склавинами. Для украшения одежды начинают активно использоваться многочисленные мелкие бляшки геометрических форм, изготовленные из металлических сплавов с преобладанием свинца и олова. Треугольные, прямоугольные, ромбические, круглые, гладкие и с простым рельефным декором – пупырышками или рубчатыми полосками (рис. 142). Небольшие размеры этих бляшек, их ажурность и отсутствие каких-либо следов крепления говорят о том, что единственная возможность для их прикрепления к чему-либо – это пришивание нитками, то есть расшивка деталей костюма, полотняной одежды. На какую-либо твердую основу крепить их бессмысленно: сплав получался довольно мягким, параметры и толщина бляшек очень малы, отверстие в них проделать очень просто, даже толстой иглой, но на прочность самих вещей это влияет пагубно – волосяную нить порвать гораздо труднее, чем узкую полоску свинца. Оловянистые сплавы имеют одно неприятное свойство – они разрушаются под воздействием сильных морозов, начиная всего от минус 13 – 15 градусов. Вот почему самих бляшек на археологических памятниках найдено сравнительно немного. Но, к счастью, очень хорошо сохраняются каменные формочки для их изготовления, их на сегодняшний день известно не меньше, чем украшений, которые в них были сделаны. Изучение таких формочек показало, что весь процесс производства мелких оловянных бляшек у склавинов был нацелен на максимально быстрое тиражирование максимально 250 возможного количества мелких одинаковых предметов. На одной литейной форме из мягкой породы камня, на разных ее гранях, можно было простым ножом вырезать или выскоблить негативные изображения сразу нескольких разновидностей бляшек. Второй половинкой формы мог послужить просто гладкий заполированный камень, плотно связанный с первой. Низкая температура плавления олова и свинца позволяла осуществлять плавку прямо на углях, без мехов, без поддува, без других специальных приспособлений, кроме пожалуй льячки – глиняной ложечки или ковшичка для плавления и заливки расплава в форму. Производительность всего процесса, при наличии необходимого сырья и одновременном использовании не одной, а всего двух-трех формочек, могла составлять до 20-30 экземпляров в час. В Западной Украине на берегу Днестра, на поселении пражской культуры Бернашевка археологами была найдена и изучена небольшая специализированная мастерская по изготовлению таких бляшек. Так вот в этой мастерской обнаружено 64 (!) литейных формочки из известняка с вырезанными на них всевозможными бляшками и даже с маленькой пальчатой фибулкой на одной из них. Понятно, что в действительности эти бляшки изготавливались сотнями. Самые крупные из них иногда имеют петельки для Рис. 142. подвешивания, и это значит, что они могли служить подвесками и входить в состав ожерелий. Но подавляющее большинство служило для расшивания воротов, подолов, рукавов и уходило десятками на каждый из элементов костюма. В отдельности каждая из этих бляшек мала, тускла и совершенно незаметна на одежде. Только длинные и широкие декоративные каймы из плотно уложенных и закрепленных на ткани металлических нашивок (желательно темного цвета) способны привлечь внимание и стать настоящим украшением платья, аналогичным по виду кружевному плетению. 251 В одной из предыдущих глав мы так много внимания уделили труднопроизносимому понятию «Унтерзибенбрунн», что было странным сейчас не вспомнить его снова, коль скоро речь зашла о мелких нашивных бляшках на одежде. Правда, во-первых, те бляшки, которые бытовали в IV и первой половине V веков, были золотыми, а эти, склавинские, в лучшем случае только имитируют серебро; во-вторых, способы изготовления также сильно различаются, в первом случае тиснение или штамповка, во втором простейшее литье; в-третьих, разным был и социальный состав носителей таких украшений. В гуннский период расшитый золотом костюм оставался прерогативой варварской элиты, знати, пусть и не только самого высокого достоинства, но все же далеко не рядовых и даже не средних членов коллектива. У склавинов доступность и дешевизна металла наряду с простейшей технологией массового и быстрого производства бляшек делали их вполне демократичной разновидностью украшений для всех родовитых общинников и их суженых. Но так или иначе, при всех этих расхождениях, нельзя сказать, что перед нами две совершенно чуждые друг другу культурные традиции. Нет, традиция, конечно одна, несколько видоизмененная, трансформировавшаяся в соответствии с особенностями собственного славянского культурного и духовного мира, приспособленная к его эстетическим вкусам и материально-производственным возможностям. Но одна и та же. Вопрос в том, как и почему происходит ее возрождение спустя сто лет после падения двора Аттилы и его сателлитов. Столь длительный перерыв должен был привести к полному забвению этого обычая, ведь нигде, кроме пожалуй глубин эпической памяти информация о нем сохраниться не могла. Но если уж из этих глубин по прошествии веков всплыло имя Траяна, то и воспоминания об облачениях свиты первых варварских королей, в числе которых были и Германарих с наследниками, воевавшие с венетами, могли перекочевать в сказания о древних временах, вдохновлявшие славянских юношей на походы за Дунай. Первая половина VII века – время полного триумфа склавинов в Европе. Они заселяют огромную территорию от Балтики до Балкан, на западе их останавливает только р.Эльба и стоящие на ее левом берегу франки. Византийский лимес, неоднократно прорванный, перестал быть границей славянского мира: многолюдные потоки устремились на юг и достигли Пелопонесса, а население правого берега Дуная уже тогда сменилось почти полностью с греческого на славянское, и вскоре там возникло Болгарское царство. Аварский Каганат, притеснявший местное славянское 252 население Норика и Паннонии, потерпел сокрушительное поражение от Византии, на его бывших окраинах возникло первое славянское княжество во главе с франкским купцом Само (что удивительным образом отразило проблемы в развитии ювелирного дела у франков – см. в следующей главе). Лишь с централизацией власти пока были проблемы. Как знать, не стремились ли склавины, перенимая и возрождая некоторые почти забытые обычаи знати времен Аттилы, подчеркнуть тем самым свою доблесть, провести в глазах поглощенных и соседних народов своего рода историческую аналогию, продемонстрировать преемственность власти и славы? Тоже «политический манифест», но без имперского налета, присущего готам, и без готской вуали, характерной для антов. Великая «склавинская империя», раскинувшаяся от моря до моря и от Днепра до Эльбы, по своему размаху не уступала державе гуннов, а кое в чем ее даже превзошла – охватила часть империи Римской на Балканах. Цивилизация славян полностью выдавила германцев из всей Восточной и большей части Центральной Европы, оттеснив их далеко на запад. Единственный густо населенный германцами островок – Крым, родина «дев готских», – тоже близился к закату, первые признаки которого стали ощущаться в середине VII в., когда сюда впервые протянул руку новый враг – Хазарский Каганат. |