Поэзия беспризорной весны

6. Завтра ты обязательно проснёшься (но это
будешь не ты)
поэзия раздробленной весны
Чонин страшно возмущается, когда узнаёт, что его не берут. 
А как его брать? Мелкого, почти беззубого. Всё время одной ногой на том свете. 
Им мало рисков, что ли? Им мало керосина?
Чонин думает, что они не берут его, потому что он может всем мешать. Или 
потому, что от него мало проку. Потому что он может в какой-то момент начать 
задыхаться, и всё либо посыплется, либо случится второй акт уличной драмы – 
кутёнок, с чьей жизнью в бутылке кровожадно играются. В общем, что его не 
считают за бойца. 
И обижается. 
Вообще-то, никто из них не боец. Это так, для протокола. 
На самом деле, Чан с Джисоном обсуждают это на кухне утром воскресенья. 
Джисон дурно спит, а Чан собирается на работу, пока остальные в отключке. Так 
что Джисон помогает с завтраком и даже умудряется вырвать у холодильника 
пясточку зелени. 
— У Чонина будет истерика, — предупреждает он, когда Чан сообщает. Чан 
кивает. 
— Ещё какая. Но я не могу позволить ему пойти. Если что-то пойдёт не так – кто-
то должен остаться. 
И Джисон сразу понимает. У них с Чаном вообще удивительный контакт; Джисон 
частенько слегка недогоняет, но в целом они настроены примерно на одну 
волну. 
Если что-то пойдёт не так – кто-то должен остаться. 
Если вдруг они умрут – кто-то должен остаться. 
Из них. 
После них. 
Жуткая мысль, но Джисону почему-то не страшно.
— Позвонил бы ты маме, — советует Чан. — А лучше увиделся. 
— И другу, — кивает в ответ Джисон. Надо позвонить Хёнджину. 
Но всё – потом. 
132/192

Сначала нужно хорошенько отоспаться, и Джисон поднимается в свою комнату 
на втором этаже, где на кровати к стенке скатился спящий Минхо, а бог 
свернулся в клубок. Из-под половиц лезет трава. Джисон касается рукой обоев и 
чувствует что-то мягкое под ними. В окне виднеется занимающийся рассвет. 
— Эй, — спрашивает он у дома. — Что с тобой творится?
Дом не отвечает. Но ему и не нужно. 
Джисон и так знает. 
***
— Так говоришь, это хорошие ребята? И сколько им?
— Самые крутые, — честно отвечает Джисон; мама жарит на антипригарной 
сковороде блинчики. — По-разному. В основном... ну как я. Чуть старше, чуть 
младше. Только вот Чану восемнадцать. 
Мама улыбается:
— Ну так и тебе недалеко. 
Он пожимает плечами.
Чуднó, какой непривычной ощущается квартира. Словно он тут и не жил. Он 
слабо помнит, чем занимался здесь предыдущие лет шесть: помнит только 
домашку, шумящий в родительской комнате телевизор и соседскую шавку, 
которая не давала спать по ночам. И больше ничего толком не помнит. 
Строго говоря, это правда. Он действительно здесь не жил. Тот, кто провёл тут 
шестнадцать последних лет – не Джисон. Во всяком случае, не нынешний 
Джисон. 
Джисон родился в доме. Или переродился – как посмотреть. В дерево. Или в 
береговушку. В планету, возможно. Скоро будет видно. 
Мама накладывает блинов со сковороды и ставит на стол. Электрический чайник 
закипает неестественно быстро. 
— Хочешь провести там каникулы? — догадывается она. 
Странно. Джисон никогда не видел её такой заботливой. Или просто не замечал? 
Он почти не помнит её лица. Только какое-то пятно и ярко-красный шарф, 
который она всегда повязывала на улицу. 
— А можно?
Она садится напротив. На столе расставлены сгущёнка, сметана и сливовое 
варенье в банке. Покупное. Не то, что в доме, но в целом сойдёт. 
— Ну, для начала было бы неплохо мне с ними познакомиться, — с улыбкой 
133/192

отвечает мама, покачивая головой от плеча к плечу. — Но в принципе...
Раньше у еды не было вкуса. Так вот в чём, оказывается, дело: просто раньше у 
еды не было вкуса. Джисон жуёт блин, смазанный сгущёнкой, и ощущает, как 
зубы трещат от сладости. 
Дело не в еде, разумеется. Никогда не было в ней. 
— В следующем году экзамены, — вспоминает она чуть смущённо. — Я подумала, 
может наймём тебе репетиторов?
Джисон вздыхает с набитым ртом. 
— Мам. Давай хотя бы доживём до осени?
Она встряхивает головой и кивает. 
— А действительно. Куда они денутся, эти экзамены, правильно? Всегда, если 
что, можно будет перепоступить. Не зря же ты на год раньше в школу пошёл. 
Едят блины и пьют чай. Кто бы мог подумать? Точно не Джисон, он ещё месяц 
назад покрутил бы пальцем у виска любому, кто посмел бы такое предположить. 
Теперь из телевизора шепчет какая-то бестолковая передача с баранками на 
заставке, а Джисон неожиданно перестаёт чувствовать себя таким одиноким в 
этой квартире. Это немного сложно. Но только чуть-чуть. 
Когда он стоит в дверях, натягивая кеды на пятку, мама мечется, докидывая в 
рюкзак ещё сотню ненужных вещей: зубную пасту (которая есть в доме), кепку, 
чтобы голову не напекло, запасные носки (три пары), пачку баранок (если 
проголодаетесь!), лишнее зарядное устройство и зачем-то хозяйственное мыло. 
Джисон милосердно всё принимает и не спорит. 
— Позвонишь мне, как дойдёшь, ладно? — она пытается ногтем счистить с 
ворота футболки какое-то пятно. — Ой, подожди секунду, я сейчас влажной 
тряпочкой!..
— Мам...
Он улыбается. Куда ему с ней спорить. 
Приходится ждать, пока она влажной тряпочкой. 
В квартире приятно, конечно. Тут нет перебоев с электричеством, и всегда 
полный холодильник. Стиральная машинка выжимает почти беззвучно. К 
сковороде ничего не пристаёт. И никто не завывает в стенах – кроме соседской 
шавки. 
Но всё равно что-то не то. Что-то не так. 
Здесь не пахнет хвоей. Нет шишек под ногами. Рамки на стенах не меняют 
самопроизвольно своего положения. Здесь слишком тихо и слишком пусто. 
134/192

Здесь слишком мало душ. 
И в конце концов – здесь нет Минхо. 
Так что Джисону немного сложно, конечно, но только чуть-чуть. 
— Мам, — он останавливается на пороге, поправляя лямку рюкзака на плече. — Я 
тебя люблю, знаешь? Просто хотел сказать. 
Она на секунду замирает. Под кожей на щеках растекаются капилляры – все 
разом лопаются, кажется. И мамино лицо вдруг возникает, из ничего, из 
ниоткуда – очень чёткое. Всё целиком: глаза, морщинки вокруг них, слегка 
опустившиеся за последние годы брови, тонкие губы без помады, мягкая кожа 
лба, рассечённая первыми ровными морщинами. 
Мама улыбается, обнимает, целует в висок. Поправляет на нём футболку. 
— И я тебя люблю, солнышко. Всё, давай, иди гуляй. И не забудь позвонить!
Немного обидно, конечно, что у них всё так получилось. Хотя не факт, что там 
что-то можно было сделать по-другому. 
Просто иногда так выходит. Не всегда ты принадлежишь тому месту, где 
рождаешься. И покидать старое, конечно, страшно, но ещё страшнее – никогда 
не покинуть. 
В этом никто не виноват. 
В конце концов, он правда сделал всё, что мог. Лучше бы уже не вышло. 
И когда дверь за ним захлопывается, становится легче. 
***
— И ты хочешь сказать, что вот эта хреновина будет гореть?
— Я не понимаю, ты во мне сомневаешься или что?
Чонину до их диалога, разумеется, нет никакого дела. Он сидит на подоконнике 
в гостиной и занимается эскапизмом – пересчитывает ласточек на электрическом 
проводе. Он обижен. Глубоко и в самое сердце. Насмерть, наверное. С ним 
иногда такое случается. 
— Выглядит... неубедительно, — честно признаётся Джисон. Сынмин гордо 
выдирает цилиндр из его рук. 
— Ну и не надо! Пойдёшь с бутылкой спирта – флаг в руки. 
Джисон неловко скребёт шею. Не хватает Чанбина – он всегда как-то цепко всех 
остужает. Или Минхо на крайний случай – чтобы Джисону самому было по 
барабану. 
— Слушай, ну я же не хочу тебя обидеть... Правда. Просто я никогда, э-э-э, ну 
135/192

знаешь, не бросал самодельные гранаты. Это странно?
— Это нормально, — Сынмин поправляет очки; одно стекло всё ещё сверкает 
паутинкой трещин, как калейдоскоп. — Но тогда не суди, раз не знаешь. Это 
нормальные рабочие гранаты. Вот тут выдернешь – и эта штука вспыхнет. Только 
в руках не держи, бога ради – там порох как в некоторых петардах, рванёт так, 
что останешься без рук. Ну или без глаз. Как повезёт. 
Джисон опасливо откладывает в сторону и хмурится. На подоконнике Чонин 
поглядывает с затаённым интересом. 
— А может ну их, гранаты эти?
— Так мы и не будем их использовать – в идеале. Только если что-то совсем не 
так пойдёт. Помнишь, что Чан сказал? Поджечь и...
— Поджечь и подпалить морды, да-да, я помню! — Джисон откидывается на 
спину, и к его голове из-под журнального столика выкатывается несколько ягод 
земляники. Он отрывает черенок и не задумываясь закидывает ягоды в рот. — 
Просто я в целом не люблю штуки, которые потенциально с высокой 
вероятностью могут тебя убить. 
Сынмин хмыкает:
— А, то есть облить стальную коробку бензином и поджечь – тебя не смущает?
Вздох выходит уж чересчур задумчивым. Джисон языком давит мякоть о нёбо и 
морщится. Кислая. 
— Огонь расходится медленно, — задумчиво тянет он. 
— Ты вообще когда-нибудь видел, как горит бензин?
— Я видел, как горит спирт, — с неохотой напоминает Джисон. 
Приготовления их идут уже второй день. Первый они потратили на сборку 
всевозможного хлама, а теперь вот разбираются, что с этим делать. Джисон сам 
не то чтобы вполне осознаёт, чтó они собрались делать; но злость в венах и 
колючая проволока, обмотавшаяся вокруг горла, не дают оставить всё просто 
так. 
А день такой хороший... Прохладный слегка, и пахнет пыльцой. И шишками, 
конечно. В доме всегда пахнет шишками, сколько ни проветривай. 
Дверь скрипит, и в комнате появляется Минхо. Из коридора вместе с ним 
высыпается несколько каких-то зелёных орехов. 
— Мы с Чаном разлили бензин и горючее по канистрам, — сообщает он, вытирая 
руки маслянистой тряпкой. — В чулан в ближайшее время лучше не заходить – 
там жутко воняет. Стиралка в бешенстве. 
Джисон поворачивает к нему голову, и ухом прикладывается к половицам. 
Слышно, как дерево ласково шепчется. 
136/192

— Вау, — Джисон хмыкает. — Теперь они объединятся с холодильником. Вы 
смогли сделать невероятное. Нам не поздоровится. 
Минхо соглашается:
— Неравный бой. Но мы постараемся не сдаваться так просто. 
Футболка у него в масле, и штаны в каких-то разводах. Глупо, но он выглядит 
таким юным. Это, наверное, из-за лица, такая визуальная иллюзия: глаза 
кошачьи и нос прямой, острый; так что по Минхо вечно кажется, что он немного 
себе на уме. Словно ему и дела ни до кого нет, а только свои какие-то кошачьи 
заботы – очень важные, и Минхо из-за них искренне переживает; но явно не 
человеческие. 
В последнее время Джисон начинает его понимать. 
Он провёл в доме немногим больше месяца, но уже не чувствует себя тем, кто 
пришёл сюда в конце апреля, избитый и напуганный до последней клеточки. 
Если прожить здесь всю жизнь, наверное, что-то в тебе сильно поменяется?
Или не поменяется даже, а... сформируется. 
Они ведь все дети дома. Но только Минхо здесь родился. 
— Мы с Чаном цветочный лимонад отгрохали, — сообщает он. — Нужно, чтобы 
кто-то отобрал у холодильника лёд. 
Джисон, показательно кряхтя, привстаёт на локтях. 
— Ничего сами не можете!.. Вы только не говорите холодильнику, что у него 
появился союзник. 
***
Лимонад выходит действительно классным. 
Они лежат на остатках крыльца, растянувшись на нагретой древесине, 
пустившие по своим рукам и футболкам муравьёв, а по венам – беззаботность. 
Оба замыленные до невозможности. Минхо – потому что от него всё ещё несёт 
бензином, Джисон – потому что пришлось сражаться с холодильником. Но это 
того стоило, в конце-то концов. Обалденно классный лимонад. 
А небо над ними бесконечное и бесконечно чистое. Необъятное, дикое, 
подвижное и живое. Ему хочется впиться зубами в бок, и чтобы на губы 
пролилось немного кисло-сладкого голубого сока, напоминающего газировку с 
ежевичным пюре. Его хочется облизывать языком, как карамель на палочке, и 
втирать в щёки, чтобы оно таяло там, шипучее и громкое, так что будет 
закладывать уши. 
В пакете между ними лежат конфеты: шипучки, леденцы, шоколадные с 
орехами, кремовая помадка и чупа-чупсы. Джисон вытягивает что-то, не глядя, и 
вздыхает: 
137/192

— Не разверну.
— Давай сюда, — смеётся Минхо. 
Круглая сладкая голова обмотана так, что зубами не разорвёшь. Минхо крутит в 
руках палочку, шелестя упаковкой, пока Джисон разглядывает сидящую на 
столбе электропередач птицу. 
— Тебе не страшно? — задумчиво тянет. 
Минхо дёргает целлофановый язычок и заезжает себе по носу. Упаковка – 
достойный соперник. 
— От чего?
Джисон пожимает плечами:
— Ты знаешь. 
Сбоку раздаётся протяжный вздох. 
— Страшно, конечно. А кому будет не страшно? Но... Не знаю, просто у меня 
такое ощущение, что так надо. Я жить спокойно не смогу, если буду знать, что 
они прикончили Ликса, и им это сошло с рук. Что никто даже не попытался... И 
это ведь постоянно происходит, понимаешь? Везде. И никто ничего не делает. 
Джисон задумчиво мычит. 
— И ты думаешь, люди должны устраивать бытовую справедливость?
— Нет, не думаю, — целлофан рвётся, и Минхо выдыхает. — Бытовая 
справедливость – это вообще последнее дело. Бытовая справедливость – это 
когда вы сначала пять лет живёте в браке, он тебя бьёт, а потом ты заряжаешь 
ему ножом в горло, и вам обоим приходится отъехать. Ему – на кладбище, а тебе 
– на двадцать лет за убийство с причинением особо тяжких. Так что я вообще 
против бытовой справедливости. И убийств тем более. Поэтому я и не хочу так 
это всё оставлять. Так нельзя. 
Джисон поворачивает голову, и луч света ложится ему на щёку полоской. 
Приходится зажмуриться. 
— Это были твои родители? — догадывается он. 
Минхо задумчиво вертит чупа-чупс в руке. 
— Я их не помню. Мне было два, когда мама убила папу. Так что всё нормально – 
я не скучаю, я не убит горем или что там обычно положено испытывать в таких 
случаях. Я ничего к ним не чувствую, меня вырастила бабушка и дом. Но я 
ненавижу кретинов, которые считают, что могут нападать на других просто от 
скуки, и ничего им за это не будет. 
Нагретый солнцем глаз начинает болеть. Джисон прикрывает веки. 
138/192

— Как твой отец?
— И как Бобби. Сначала они напали на тебя, потому что ты проходил мимо, а им 
нечем было заняться. Потом на нас всех – потому что им не понравилось, что кто-
то может дать им отпор. Мы же давно с ними цапаемся, ты думаешь, это первый 
случай? Только обычно они животных мучают и по банкам стреляют. И если они 
считают, что Феликс – это что-то вроде очередной забавной банки, то я набью им 
глотки порохом и подожгу. И пусть их разорвёт, как фейерверк. Хоть какая-то 
польза от них будет. 
Глаз рассыпается на разноцветных гусениц. Они ползают под красным веком, 
истерзанным бесконечностью капилляров, и делятся на круги, овалы, фасолины. 
Зрение становится многомерным, многогранным, Джисон проваливается в 
соцветие и забывает дышать. 
— Мы же никого не убьём?
— Мы очень постараемся, — обещает Минхо. 
Щёки становятся цветочными лепестками, нагретыми тёплым полуднем. 
— Открой рот, — добавляет Минхо. 
Джисон открывает, и на язык ложится сладкий шар. 
— Шпашибо, — улыбается он, перегоняя конфету за щёку. 
В сущности, мир состоит из очень простых вещей. Из конфет, из травы, из шишек 
и из недовольных причитаний, если у кого-то слишком рано срабатывает 
будильник. Из неловких прикосновений, из долгожданных улыбок. Миру 
свойственна жизнь. Он рождает, перерождает и возрождает. Иногда для этого 
приходится умирать. Миром правит любовь. 
Целоваться с Минхо – всегда чертовски приятно. Даже если на это остаётся всего 
минут пятнадцать между сбором самодельных бомб и проверкой горючего в 
бутылках. У Минхо мягкие губы и аккуратные пальцы. И тёплые волосы, когда в 
них зарываешься ладонью.
А у Джисона – липкий рот и горячее сердце. Такое большое и тяжёлое, что едва 
помещается в грудь. 
Поцелуй на вкус, как клубничный чупа-чупс. 
А любовь на вкус, как мир. 
А мир, в сущности, состоит из очень простых вещей. 
***
К вечеру собираются облака. 
Они возникают постепенно, цепляясь одно за другое, будто нитки, подтянутые 
спицами. Они скучиваются из лёгкого дыма в воздухе, из прохладного ветра, 
139/192

пахнущего влагой, из тихого щебета птиц, прижатых к земле опустившейся 
мошкарой. Закат окунается в рваный сероватый ворс. 
Солнце зависает в нескольких метрах над горизонтом, застревает в вате, 
путается в ней, и вата налипает на лучи, а лучи, словно иголки, прорезают вату 
насквозь, так что вечер походит на распятие. 
Этой ночью кто-то будет искупать, а кто-то умрёт за чужие грехи. 
Этой ночью все будут отпущены и всем будет отпущено. 
Чанбин высовывает нос в окно, чтобы оценить угрозу их милосердно-кровавому 
плану. Куртка на нём тёмная, кожаная, с кучей шлёвок, бляшек и карманов. 
Огромных карманов. Феликсу бы понравилось.
— Первый майский дождь? — пытается угадать он. 
— Месяц был жаркий, — задумчиво тянет Минхо, подобрав под себя одну ногу; 
кухонный стул скрипит. — Когда-то должно было пролиться. 
Чанбин цокает языком. 
— И что – обязательно именно сегодня?
— В следующий раз уведомляй погоду заранее о своих планах. Чтобы она успела 
подстроиться. 
Они все сегодня немного на взводе. Даже Минхо. На нервах можно сыграть что-
нибудь, какую-нибудь мелодию: Земфиру, скажем, или что-то из Аукцыона. 
Вышло бы с надрывом и душевно. Так, что где-нибудь повесилась бы пара 
психически слабых взрослых. Так, что в стенах начались бы стенания. Нервы как 
ничто славно подходят для игры. Игры в боль, к примеру. 
Своим страхам следует распиливать глотки струной. И слушать, как они будут 
плакать перед смертью. 
Нервы вполне подходят в качестве струн. Если натянуть их поплотнее и 
подкрутить колки, выйдет славная гильотина. От пальцев останется одно мясо. 
— Давайте не будем о плохом, — вставляет Джисон. — Никакого дождя ещё нет, 
а может и не будет. Да и в любом случае – ещё куча времени. Успеем. 
— А какой смысл успевать, если потом всё зальёт? И затушит. 
— Можно будет свалить всё на неисправную проводку, — размышляет Минхо, 
кусая зубочистку. — Мол, залило, закоротило... С кем не бывает. 
— Ага, а потом от искры сгорел стальной склад. Под дождём, — Чанбин хмыкает. 
— Вот уж действительно – с кем не бывает. 
Джисон дышит наэлектризованным воздухом. Он и сам наэлектризован. Он – 
гитарный гриф, и если ему натянуть поплотнее нервы и подкрутить колки...
140/192

— И какие предложения? Всё бросить? Или ты хочешь оставить всё, как есть? 
Продолжим жить дальше?
Чанбин вообще-то дружелюбный по характеру, но Джисон видел, как он бьёт 
людей. От его дружелюбия вылетают зубы, своим дружелюбием Чанбин способен 
расколотить коленные чашечки, разорвать связки-нитки или выдрать пальцы, 
будто траву. Или всё вместе. И когда он глядит на Минхо таким взглядом, словно 
целится ему в склеру, чтобы пробить глазное яблоко кухонными ножницами, 
становится немного страшно. 
Чанбин ведь учился на медика. 
Вот уж кто лучше прочих знает, в каких направлениях вращаются суставы, и как 
вывернуть их так, чтобы они никогда не встали на место. 
— Даже не думай, что я сомневаюсь. Я просто не хочу, чтобы ублюдки 
отделались так просто. От их сарая ни столбика не должно остаться. И мне не 
нравится, что из-за какого-то дождя у них будет шанс отделаться малой кровью. 
Джисон вздыхает и прикрывает глаза. Всё это нервирует его. Вообще всё. 
Почему они просто не могут успокоиться? Как будто от их недовольства что-то 
изменится на небе. 
Они и на земле-то едва что-то могут изменить. 
Куда им до неба. 
— Малой кровью они отделаются, только если мы сдрейфим, — парирует Минхо. 
— С собой, я надеюсь, у тебя недопониманий нет?
Дно стакана стучит о деревянную столешницу гарнитура. Джисон разливает 
лимонную воду себе на ладонь. 
— Вы можете угомониться, наконец? Вы что – не нашли лучшего времени 
погрызться? Нам выходить через полчаса – будет дождь или не будет его, это 
ничего уже не изменит. Во всяком случае, в наших планах. Давайте будем 
страдать, когда что-то пойдёт не так, если что-то пойдёт не так, а не сейчас – 
нам ещё есть, на что потратить силы. 
Они оба поворачиваются к Джисону, глядя так, словно впервые его видят. Они 
действительно впервые его видят – таким. Джисон неконфликтный, настолько 
неконфликтный, что даже холодильник он осаждал, преимущественно 
заговаривая и гладя по дверце. Притявкнуть на старших – это явно не в его духе.
Чанбин неловко дёргает плечом и ерошит волосы. Не в его духе – стыдиться 
своих порывов. 
Этим вечером, кажется, всё идёт наперекосяк. 
— Извини, Джи, — он чешет нос. — Ты, э-э-э, прав, наверное. Мы просто, ну 
знаешь, тоже нервничаем. Не каждый день... такое. 
Джисон отмахивается, не глядя. 
141/192

— Не передо мной извиняйся. Разберитесь уже между собой, а то вы потом этот 
настрой на улицу перетащите. Я пошёл. 
Минхо подрывается на стуле. Вид у него – почти скорбный. Он похож на щенка, 
которого любимый хозяин оттаскал за уши. 
— Куда?
— Мне нужно позвонить, — Джисон клацает зубами. — Только подслушивать не 
надо, окей?
Они все на взводе. Этой ночью они все на взводе. 
Джисон оттягивал, как мог. Не то чтобы это было прямо решение – он честно 
хотел позвонить Хёнджину пораньше. Несколько раз брал в руки мобильный. 
Набирал номер. Дважды даже нажал на зелёную трубку, а потом сразу же 
сбрасывал. 
Пальцы становились полупроводниками, а голова – пустышкой, в которую 
впивались чьи-то зубы и нежно грызли шею, словно резину, перегрызали 
спинной мозг и стирали на молярах шейные позвонки. Голова-болванка 
опускалась каждый раз, стоило Джисону нажать на отмену. Будто что-то 
подрезали чуть ниже затылка. Легонько щёлкали ножницами. Звук был похож на 
звук Джисонового малодушия. 
А теперь уже поздно тянуть. Времени осталось – полчаса. Если не сейчас, то...
Никогда?
А почему, собственно, никогда?
Не потому ли, что...
Ах да. Конечно. Кто бы ни вернулся в дом после этой ночи – это будет кто-то 
другой. Какой-то новый Джисон. 
Прежнему стоит попрощаться. Хотя бы чтобы не жалеть после. 
А шнур похож на удавку. Если на проводе от радио не выйдет повеситься – то на 
этом запросто. Даже трудиться не придётся – он сам завяжется в петлю. 
Только вот Джисон не хочет умирать. 
Он слышит шум стен и голос с того света. Ох. Это всего лишь Хёнджин в трубке. 
Что ж, случается. 
— Алло?
— Привет, Джин, — глупо так, но на лицо сама собой наползает улыбка. Он её 
даже не увидит. Почувствует, может быть?
— Джисон? Чёрт, чувак, где ты пропадаешь? Я три дня тебя не видел. 
Три дня! Джисон не видел Феликса два, а кажется, что целую вечность. Что 
142/192

такое три дня, когда речь идёт о живом человеке?
А впрочем, это всё белиберда. Джисон тоже скучал. 
— Я тут занят кое-чем. Мне скоро идти, и я решил... Какие у тебя планы на лето?
— На лето? Да никаких ещё вроде. С родителями куда-то на море поедем в июле. 
Но до июля ещё дожить надо. А что?
А ведь действительно... Дожить бы до июля. 
— Хотел тебя пригласить кое-куда. Познакомиться. 
— С этими твоими друзьями? — догадывается Хёнджин. И хмыкает – беззлобно. И 
Джисон снова улыбается. 
— И с ними тоже. Я хотел тебе дом показать. 
— Дом? Джи, ты там точно здоров? Я у тебя раз сто был. 
— Не этот дом, — Джисон смеётся. — Другой. Я тут в общем... Хёнджин?
— Да-да, я слышу. 
Джисон плотнее сжимает трубку. Под ноги выкатывается несколько шишек, под 
половицами скребут. Мыши и всякое там... неживое. Дом гудит стенами. Джисон 
гладит его по обоям, и натыкается ладонью на еловую ветку. Так вот, откуда 
шишки. 
— У меня не слишком много времени, — он запинается; как же это всё 
бестолково звучит. — Я просто сказать хотел – я тебя правда очень люблю. Ты 
самый крутой друг, который у меня когда-либо был. И спасибо, что всегда 
оставался рядом. 
На другом конце шелестит молчание. Хвойные иглы целуют Джисона в щёки, 
успокаивая. От намотанного нитью шнура белеет палец. 
— Чувак, всё точно нормально? Ты там, ну знаешь, не собрался чего-нибудь 
натворить? Я не знаю, йода наглотаться? Мне приехать, может?
Джисон смеётся. Забавно это всё. Его помнят полупрозрачным пустоцветом, 
выскобленным изнутри до костей, со стеклянным взглядом и голосом-шептуном. 
А он вот себя таким не помнит. И было это всё как будто бы даже не с ним...
— Всё в порядке. Нет, правда – я превосходно себя чувствую. И уж точно не 
планирую умирать, — он кисло улыбается; забавно, должно быть, звучит из его 
уст. — Я просто подумал, что недостаточно часто говорил тебе это в 
предыдущие годы. Вот, исправляюсь. 
А нет, оказывается, улыбку вполне получится увидеть по телефону. Джисон вот 
Хёнджинову видит – только не глазами. 
— Я тебя тоже, Джисон. Честно. Пошли в кино на неделе?
143/192

— Пошли. Кто выбирает?
— Я, конечно, ты всё равно нихрена толкового не выберешь. А потом за Хэин 
заглянем – она давно спрашивает, не утопился ли ты ещё в тазу. 
Хэин... Интересно, они так и не вместе? О таком вообще стоит спрашивать?
— Давай. 
— Супер. Тогда в пятницу?
— Давай в пятницу. Хёнджин?
— Чего?
Он замолкает. Странное что-то копошится в горле. Похоже на пчёл. Или 
маленьких жучков, таких, какие обычно скребутся в каменистой земле, сгрызая 
стебли редких цветов. Или на любовь, в конце концов – только очень нервную. 
— Несмотря ни на что. 
Хёнджин отвечает не сразу. За это время Джисон успевает испугаться, что он 
забыл. 
— Несмотря ни на что, — соглашается Хёнджин. 
Вот такой у них выходит диалог. Рваный какой-то, искренний, но всё равно 
немного бездарный. Джисон хотел сказать больше. Но мог бы сказать меньше, 
так что хорошо, что сказал главное. 
Прохлада обоев снимает тревогу. Действует, как лёд к сердцу – и в груди резко 
становится больше места. Воздуха. 
Джисон открывает глаза, прижатый лбом к гладкой коридорной стене. За его 
спиной куда-то неторопливо ползёт картина в раме. Пользуется моментом. 
— Можешь не прятаться, я вижу, что ты там. 
Минхо аккуратно выходит из-за угла. Немного смущённый – но больше 
взволнованный. Его тянет погладить по гладкой макушке, чтобы он ни о чём не 
волновался и тихо мурчал, прижав к голове уши. 
— Поговорили с Чанбином?
— Поговорили. Извини, что заставили переживать. У нас всё путём. Как твой 
Хёнджин?
Джисон хмыкает. Цепляет ногтем какой-то заусенец на обоях, чуть раздирает – а 
оттуда кажется мох. Даже неудивительно. 
— Он не мой. Во всяком случае, я надеюсь. Ему нравится наша одноклассница, с 
которой мы дружим – она классная и страшно симпатичная. Хёнджин, наверное, 
боится, что она его отошьёт. 
144/192

— Слава богу. 
— Что именно?
— Слава богу, что она не понравилась тебе. 
Джисон смеётся – тихонечко. В стенах хрустят ветки. Что-то пробивается сквозь 
плинтус.
— У вас с Чанбином точно всё нормально? Нам не придётся вас разнимать прямо 
с канистрами в руках?
— Точно, — улыбается Минхо; в полутьме коридоре этого не видно, но Джисон 
уже научился отличать его улыбку по голосу. — Он просто волнуется, чтобы всё 
прошло успешно. Я уже взял себя в руки. Специально съехал с темы?
Джисон даже не пытается прикидываться:
— Да. 
Однажды Джисон упал в хвойную шапку – с сосны осыпалось много-много 
иголок, и они наслоились друг на друга, так что вышел матрас. Джисон думал, 
что его проткнёт в сотне мест, и он больше никогда не сможет встать. А вместо 
рук будет одна сплошная рваная рана. А оказалось – не бывает ничего мягче. 
Вот так ощущаются объятия Минхо. У него острый взгляд и острая душа. Стоит 
упасть в него – и кажется, нет места безопаснее. 
Они стоят так, прижавшись друг к другу, словно деревья, проросшие рядом и 
спутавшиеся за годы ветвями так сильно, что не разберёшь, где кто. Стоят и 
дышат в шеи. Стоят, пока лестница не начинает кашлять чьими-то шагами. 
— Спасибо хоть, что не лобызаетесь, — без восторга отмечает Сынмин. 
Джисон отнимает лоб от плеча Минхо и кивает:
— Обращайся. Вы с Чаном уже закончили?
— Он сейчас спустится. Пошли лучше на кухню. 
Он поправляет очки, и стекло-калейдоскоп многогранно сверкает. Он одёргивает 
за плечо, когда Минхо уже заходит на кухню. 
— Джисон? — тот оглядывается. — Скажи честно. У тебя тоже плохое 
предчувствие?
— Отвратительное, — спокойно соглашается Джисон. 
— Ещё не поздно всё остановить. 
— Уже поздно. Стало поздно в тот момент, когда Феликса убили. 
Сынмин прикусывает губу. Он не щедр на эмоции, и оттого его беспокойство 
ощущается вдвое острее. Будто длинная спица, раскалённая добела и 
145/192

прожигающая себе путь в теле так медленно, что успеваешь ощутить запах 
собственного горелого мяса. 
— Ты прав, конечно, но... Дом. 
— А что дом?
— Ты не чувствуешь, как дом меняется?
— Ты это только сейчас заметил? — Джисон вздёргивает бровь. Сынмин 
щетинится. 
— Не все такие чувствительные, как ты. Я плохо вижу, к твоему сведению, я и в 
очках-то едва различаю двери. Знаешь, как это страшно: думать, что однажды 
ты проснёшься, а в глазах – сплошь чернота? Для меня что ветка, что лампа – всё 
одно, свисает из стены и паршиво работает. Я никогда не был так близок с 
домом, как Минхо или Феликс. Даже Чонин его лучше чувствует – он маленький, 
ему скептицизм ещё не мешает. 
Джисон прикусывает язык. Сынмин, в сущности, не плохой парень. Не такой 
открытый, как остальные, но уж точно не мудак. Вряд ли бы Джисон отличался 
широтой души, если бы в пятнадцать лет не мог отличить человека от столба без 
очков. 
— Он что-то пытался тебе сказать?
— Откуда я знаю? — ворчит Сынмин. — Я не понимаю его языка. Что-то чувствую, 
но... это всё равно не то. Это как с дельфинами разговаривать – точно знаешь, 
что тебе что-то говорят, знаешь, что в звуках есть смысл, а суть какая – чёрт его 
разберёт. Критское письмо какое-то.
Джисон вздыхает. Он сам не может объяснить, как понимает дом. Сынмину, 
наверное, мешает голова. Он очень умный, но слишком много думает. А дом не 
нужно изучать. Его нужно слушать. 
— Что ты почувствовал?
Сынмин вздрагивает. Мелко, едва заметно, но – всем телом. Удивительно, но 
дом, кажется, в чём-то пугает его даже сильнее, чем Джисона в первый день. И 
это при том, что Джисон знает наверняка: дом любит Сынмина, причём любит 
совершенно особенной любовью, не так, как остальных. 
— Чердак. Что-то странное происходит на чердаке. 
Вот дела...
— Что именно?
— Да откуда я знаю! — Сынмин вспыхивает; тут же себя одёргивает и 
встряхивает головой, остывает. — Откуда я знаю? Я не понимаю, что это. Там 
просто какое-то движение. Ты не чувствуешь?
Джисон прислушивается. Слышно только копошение в потолке. Там пробивается 
листва. 
146/192

— Нет. Я никогда ничего не чувствовал на чердаке. Чердак очень... другой. Это 
как будто и дом, и нет. Наверное, поэтому туда и не стоит заходить. 
— Живым, — поправляет Сынмин, и Джисон удивляется точности его замечания. 
— Верно, — задумчиво тянет он, чуть хмурясь. 
— Значит, ничего?
— Ничего. Но если я что-то узнаю, сразу тебе скажу. Честное слово. 
Сынмин кивает. Не похоже, чтобы такое положение дел его вполне устраивало, 
но это лучше, чем ничего. 
— Ладно. Здорово. Спасибо. Тогда... пошли на кухню?
И они идут на кухню. 
***
Три канистры с бензином, пять бутылок горючего, десяток зажигалок, по 
петарде на каждого, ручные гранаты (дюжина) и ножи. Вот, в общем-то, и всё 
оснащение. 
Рюкзак оттягивает Джисону плечо. Это – груз предстоящей вины и вины уже 
имеющейся. И два литра горючего, разумеется, не так много, так что 
расходовать придётся с умом. Зажигалки лежат в карманах – их, маленьких и 
смертоносных, легко почувствовать сквозь джинсу. 
В доме гасят свет. Оставляют только на кухне и на крыше. Луна – маяк; если им 
случится вернуться целыми и всем вместе, то только на её всевидящий глаз. 
Сзади слышно шебуршение. Это Чан с Сынмином завершают последние 
приготовления. Это Чанбин проверяет рюкзаки. Это Минхо успокаивает 
взведённого Чонина, целуя в лоб. От нервов у того снова и снова начинаются 
приступы, так что он будет сидеть на кухне до победного, глотая аэрозоль из 
ингалятора чаще, чем оставленный на плите чай. 
Этой ночью он не уснёт. Слишком много событий. Слишком много страхов. 
Чья-то ладонь ложится на плечо. 
— Порядок? — интересуется Чан. Джисон кивает. 
— Чувствуешь, как влагой в воздухе пахнет?
А сумерки темнее обычного. В последнее время к семи часам редко темнеет – 
солнце и к полуночи-то едва-едва чешет носом землю. Но – облака. Много 
облаков. Стало ещё больше, чем часом ранее. 
— Не забивай себе этим голову. Если что-то изменится – будем решать проблемы 
по мере поступления. Не надо бояться того, что ещё не случилось. 
147/192

Чан – удивительной прочности человек, конечно. Джисон бы на его месте не 
выдержал. Джисон бы на его месте ещё в первый день сбежал бы куда-то в лес в 
одиночку и там потерялся, понадеявшись свалиться в вязкий весенний ручей, 
чтобы в нём утонуть, или в какую-нибудь яму. Очень глубокую. 
Все они, в некотором смысле, в глубокой яме. Были с самого начала. Иначе дом 
не разрешил бы им остаться. 
— Выходим через десять минут, — предупреждает Чан. Джисон согласно мычит. 
Интересно, что сказала бы про его друзей мама, знай она, чем они занимаются 
без присмотра?
Дом за спиной Джисона легонько гудит. Джисон стоит, привалившись плечом к 
проёму входной двери, и слушает подступающую ночь. Слышно сверчков – 
снаружи и изнутри. Слышно, как опадает грубая кожа-кора. Джисон чувствует 
каждую комнату в доме: как бисер катается под комодом в комнате Минхо, и как 
небрежно смятое покрывало сползает с кровати Чана. Как в чулане спит 
стиралка, к которой привалились швабры. Как в гостиной хрустят книги, а 
лестница поигрывает камушками, скачущими по ступенькам. Как в комнате 
Сынмина и Чонина прорастающий плющ норовит утащить старый очешник или 
коллекцию фишек с покемонами, как у Чанбина по столу расползаются 
инструменты, как у самого Джисона кто-то елозит под кроватью, вертясь с бока 
на бок. 
В комнате Феликса звенят пустые бутылки, подвешенные на верёвку. 
А на чердаке ничего не слышно. Как всегда. 
Интересно, что Сынмин мог там почуять?
— Чонин больше не злится, но теперь он в ужасе, — предупреждает Минхо, 
возникая из коридора. — Почти готов начать нас отговаривать. 
Он отряхивает с себя хвою и насекомых, и Джисон хмыкает. 
— А он ещё нет? Вау, хорошо держится. Я бы начал прямо с утра. 
— Не язви, — просит Минхо. Джисон пожимает плечами. 
— Так я ведь серьёзно. Правда, нет же ничего хуже, чем сидеть и ждать. Это же 
не Чониново решение было, остаться. Я бы на его месте скандал закатил. 
— Хорошо, что ты не на его месте. Хотя я не отказался бы, чтобы ты остался. 
Джисон поворачивает к нему голову:
— Ты издеваешься?
— Я беспокоюсь, — поправляет Минхо. — За тебя и за Сынмина в первую очередь. 
Но у Сынмина хотя бы есть опыт. 
Джисон вздыхает. Он не будет врать, что ему совсем не страшно. Страшно, 
148/192

конечно. И очень хочется на всё плюнуть. Кто-то вертится в желудке, подобно 
змее, крутится и хлещет хвостом. Джисона скоро вытошнит от этих кульбитов, 
но желудок – не мешочек с безделицами, его нельзя так просто вытащить и 
вытряхнуть. 
А жаль. Он бы не отказался. Не себе. 
— Всё будет в порядке, — он берёт Минхо за руку, и тот сжимает пальцы в ответ. 
— Мы сделаем всё так, что даже драться ни с кем не придётся. Что мы – первые 
такие, что ли?
Минхо неопределённо покачивает головой. В воздухе пахнет электричеством, 
влагой и нервами. Нервы – нитки, и с них течёт чья-то кровь. 
Этой ночью ими кого-то зарежут. 
Джисон очень надеется, что сможет посмотреть, как Бобби скулит, пока чья-
нибудь леска будет пилить ему глотку. 
Минхо обнимает с бока, и Джисон устраивается виском на его плече. Сразу 
становится тепло. Это похоже на колдовство, и Джисон знает, кто делится с 
ними магией. Под половицами раздаётся шелест. 
Джисон даёт обещание – молча, не разжав губ, – и дом его принимает. Это 
клятва не на крови – на мыслях. Она драгоценнее. Она драгоценнее.
Чан вылезает из стены в коридоре так тихо, словно стены состоят из желе. А 
впрочем, чёрт его знает, из чего они в сущности состоят. 
— Все готовы? — уточняет он уже громче. — Пора. 
Возникшее шевеление похоже на восстание мертвецов из гробниц. Или 
ведьминский шабаш. Духи сползаются на голос Чана, словно очнувшиеся от 
долгого сна, бесконечно ожидавшие, оголодавшие и алкающие крови – не только 
дети. В глотках горит. Предвосхищение. Жажда. Глотки нужно смочить. 
Воздаянием. Чьей-то кровью. 
Они все ждали слишком долго. Что такое два дня, когда речь идёт о мёртвых? 
Целая вечность. 
Джисон чувствует, как медленно растворяется страх. Растекается по венам и в 
них исчезает, будто и не было его. Нетерпение похоже на голод. Нетерпение 
похоже на безумство. 
Безумством было убивать Феликса. Всё остальное – закономерный итог. 
Они поправляют рюкзаки на плечах и оглядывают друг друга – все на месте? 
Если кто-то хочет отступить, сейчас самое время. 
Но никто не отступает. 
А прячущийся под веткой-вешалкой Чонин кажется наскоро повзрослевшим. 
Джисон со странным терзанием в сердце думает, что легко может представить 
его на год или на два старше. Практически видит. 
149/192

— Давайте сегодня просто все вернёмся домой, — говорит Чан. — Сытыми. 
Джисон кладёт ладонь на пустующую полочку для ключей, и они все 
соглашаются. Плёвая, в целом, задача. Ничего особенного. 
Напоследок дом гудит прорастающим чревом. 
***
К складу, в котором обитает компания Бобби, они подбираются быстро – 
немногим больше получаса. За это время облака немного рассеиваются, и 
становится чуть спокойнее. А ещё – светлее. Лучше видно. Это хорошо. 
Они останавливаются поблизости от дороги, свернув немного в сторону, к кустам 
около съезда. Складские помещения – маленькие, похожие на коробки, 
склеенные из стальных листов и железных балок – разбросаны по вырезанной 
пустоши хаотичным бисером. Дальше вглубь идёт лесопарк, а там – кольцевая и 
пригород, изжёванный заводами, ангарами, заброшенными стройками. Джисон 
никогда не заходил так далеко. Маленькую кнопку склада видно сразу – он 
серый, с небрежно закрашенной ржавчиной, с несколькими окнами почти под 
самой крышей и отвратительно крепкий на вид. 
Они рассаживаются в круг прямо на траве, стягивая с ноющих плеч рюкзаки. 
— Я позвал Бобби с его ребятами на встречу, — сообщает Чан, забираясь в брюхо 
своему – одному из самых больших, проглотившему железную канистру с 
бензином целиком. — Не здесь, в паре километров отсюда. Идти минут двадцать 
или тридцать, если не сильно торопясь. Встретиться мы должны через час, так 
что если даже они тут – скоро должны уйти. Чанбин пойдёт первым, проверит, 
нет ли там никого, и вернётся обратно. 
В Чанбиновом лице странная серьёзность. Странная-страшная серьёзность. Он 
молчит, но делает это так оглушительно, что при взгляде на него начинает ныть 
в висках. О плечо трётся рукав Сынминовой кофты: на нём почти ничего не 
звенит и не болтается, кроме очков, надетых на цепочку. Жуткое зрелище – 
беззвучный Сынмин. 
— Когда никого не будет, мы пойдём внутрь. Джисон, ты останешься у входа к 
складам на случай, если кто-то из них вернётся. Связь тут дерьмовая, на 
телефоны не стоит даже надеяться, так что если кого-то заметишь – сразу бегом 
к нам. Минхо, Сынмин – вы будете обливать снаружи, стены и землю вокруг. 
Постарайтесь по возможности натаскать сюда каких-нибудь деревяшек и всего, 
что горит. Мы с Чанбином сломаем дверь и посмотрим, как там дела внутри. 
Нужно успеть всё подготовить и поджечь. На всё у нас максимум час – потом они 
сообразят, что никто не пришёл, и вернутся обратно. Действуем быстро, но 
аккуратно – горючего не так много, не тратьте всё сразу, старайтесь 
рассчитывать. Всем всё понятно?
Молча кивают. 
Чёрт, Феликс был бы рад такой авантюре. 
150/192

Мальчик-электростанция с угольными глазами. Такое жертвоприношение как 
ничто подходит кому-то, вроде него. 
Пока Чанбина нет, Джисон нервно вертит в руках зажигалку. Она – чьи-то 
будущие кости. Она – чьи-то выжженные лица. Маленькая пластмассовая 
коробочка размером с палец – а способна уносить жизни одним щелчком колеса. 
Удивительно, в какие крохотные вещи способна помещаться смерть. 
— Волнуешься? — к нему подползает Минхо. Джисон чуть улыбается. 
— Мы все волнуемся. 
— Это я знаю. Не переживай, тебе не придётся ничего делать. Мы со всем 
разберёмся. А потом пойдём домой, к Чонину, пить чай и жевать оставшиеся 
баранки, пока Сынмин всё не съел. 
А Феликса всё равно будет не вернуть. И сколько бы сараев они ни сожгли, 
сколько бы ни сломали шей – Феликса всё равно будет не вернуть. 
Отвратительное чувство. 
— Что, если мы случайно подожжём лес? — озвучивает Джисон; он чувствует, 
как зажигалка в пальцах превращается в неукротимый пожар, голодный, 
алчущий, ненасытный, неуправляемый. — Тут же вокруг куча деревьев. 
— До них далеко, — уверенно отвечает Минхо. — Тут пустырь и куча камней. 
Одна сплошная земля. Повезёт вообще, если склад нормально прогорит. Даже на 
соседние постройки не перекинется – это я тебе гарантирую. 
Джисон немного успокаивается, хотя змея в желудке-мешке продолжает 
неуёмно виться. 
Они пересекаются взглядом с Сынмином – молча, кинжально – и оба друг с 
другом безмолвно соглашаются. Что-то плохое должно произойти. И дом уже 
готов. 
Чанбин продирается сквозь кусты, царапая ветками ладони. Листва хлещет его 
по лицу и рукам, спрятанным в рукавах куртки. Листва хлещет его по 
настырности. Старается стряхнуть лишнюю жестокость, но получается только 
остаться красными полосами на коже. 
Чан первым поднимает голову:
— Ну?
— Всё чисто, — кивает Чанбин. — Они ушли. Можно идти. 
Из рюкзаков возникают предметы – будь они колдунами вроде Сынмина, это 
были бы волшебные отвары, чьи-то засохшие лапы, кадило, магические книги 
или волшебные камни. Но они просто дети с сердцами, в которых застряла 
скорбь, застряла и проржавела, и отравила кровь, так что яд дошёл до мозга. И 
скоро они перестанут видеть, так что стоит поторопиться. Их предметы – это 
канистры, бутылки, петарды, зажигалки, ножи. И лом, который в последний 
момент прихватил Чанбин, чтобы вскрыть склад, как консервную банку. 
151/192

И они вскроют не только его, если потребуется, но начнут точно оттуда. 
Удивительно, как дом меняет людей. Оказывается, и говорить-то им особо не 
нужно. Достаточно глядеть, слушать и чувствовать. Достаточно вздохнуть иначе 
– и на тебя обернутся. Проверят. Подтянут. 
Они выползают из кустов сразу, всей оравой, а расползаются постепенно и во все 
стороны. Джисон ещё раз оглядывается и оценивает – от въезда на территорию 
до склада метров двести, добежать несложно, но нужно же ещё сделать это не 
слишком приметно. Минхо с Сынмином на ходу раскручивают глотки канистрам. 
Чан с Чанбином трусят вперёд – им ещё предстоит ломать дверь. 
Им всем ещё предстоит сломать жизнь. 
Жизнь за жизнь. 
Джисон вспоминает, как под его костяшками проломился нос. Прямо на бок 
свернулся и острыми хрящевыми осколками вцепился внутрь головы. Интересно, 
что сейчас с тем парнем? Стал ли он ещё злее, чем был?
Заслуженное место на посту – Джисон божок-охранник, страж на границе миров. 
В нём срослись Хеймдалль и Цербер, в Джисоне уже не столько человеческого, 
сколько звериного, и не столько звериного, сколько ведовского. Он 
присаживается у решётки, ограждающей дорогу от территории, и ждёт, пока 
начнётся правосудие. Восхитительный наблюдатель. 
Сумерки плюются тенями. Исходятся на них щедро, будто на дорогие ткани, 
которыми потом можно накрыть голову, чтобы небо не видело твоих 
преступлений. Джисону нравится, что луна сегодня проглочена облаками – она 
не настоящая, и незачем ей судить чужие порывы. Настоящую Джисон видел, 
она лежит на трубе и светится от нескольких литиевых батареек. 
Двоих недостаточно для хоровода, но Сынмин с Минхо справляются. Канистры 
лижут стены бензиновыми языками, и эти языки растекаются до земли, 
впитываются между камней, пахнут так отчётливо и так сильно, словно 
стремятся убить, даже не вспыхивая. Джисону кажется, что достаточно чиркнуть 
спичкой, чтобы всё здесь поднялось на воздух. Можно даже не бросать. 
Это муторное дело, неторопливое, но они спешат – и оттого каждая секунда 
считается за три. Джисон наблюдает длинную фигуру Минхо, от которой видно 
только шею да руки: всё остальное (тёмная футболка, тёмные штаны и обувь) 
сливается с подступающей ночью. Ночь охотно обворачивается вокруг одежды, 
будто только этого и ждала. 
Наверное, Джисон смог бы уснуть так, сидя спиной к мягкому гнущемуся забору, 
чья сеть отпечатывается на спине нескончаемым орнаментом ромбов. Наверное, 
он смог бы, если бы не отчётливый запах предстоящего отмщения (бензин) и не 
сердце, поющее в затылочной кости. Оно снова в горле – оно уже обрело там 
своё место. Джисон ощупывает кадык и отчётливо ощущает какую-то шишку под 
пальцами. Вот оно, сердце. Вот оно – бьётся. 
Пульс отбивает по ладони. 
Это похоже на медитацию – жутковатую такую медитацию, в которой ты 
152/192

достигаешь успокоения не гармонией с собственной душой, а её 
вытравливанием. Душа чувствуется – сразу шестеро, – и одной не хватает. За ней 
они и пришли сюда. Ради неё всё и затевается. 
Склад, в сущности – это просто здоровый стальной саван. Его полагается делать 
белым, но и ржавчина тоже сойдёт на крайний случай. Феликса не хоронили – 
просто передали его дому, и тот забрал куда-то. Так правильно. Так было нужно. 
Но в конечном итоге – разве похоронные ритуалы проводят ради мёртвых? Их 
проводят ради живых. Живым они помогают отпустить и проститься. Утопить 
или сжечь своё горе. Отдать его земле. Засыпать его песком. Сплавить вниз по 
реке. Словом – разделаться. 

жүктеу/скачать 0,79 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: