Поэзия беспризорной весны

вознесение.
По лестнице приходится подниматься, согнувшись вдвое. Перил уже не видно – 
они напрочь заросли. Минхо крепко держит руку Джисона, чтобы они не 
растерялись. 
— Не наступи на что-нибудь. 
— Например?
— Здравомыслие. 
А действительно. 
На втором этаже ситуация получше, тут под мхом даже видно старые обои. 
Джисон с каким-то облегчением гладит голую стену. Дом гудит – отчётливо, 
очень громко. Мурчит, словно кот. Джисон боится заговорить с ним, потому что 
ощущает от него силу.
Сынмин вываливается к ним навстречу из комнаты. Джисон бы ожидал чего-то 
ещё более причудливого – не удивился бы, если бы Сынмин намазал 
расплавленные веки сажей или нацепил что-то на голову. Но Сынмин в своём 
повседневном – в настороженности и подозрительности. С локтей свисает 
недовольство. 
— Вы готовы? — уточняет он, придерживаясь за дверь. Джисон приближается, 
обойдя несколько скучковавшихся тёплых камней. Вытянутых и хрупких. Яйца.
— Вроде того. Думаю, чистое бельё нам там не пригодится?
— Ты идиот, — Сынмин вздыхает. — Лучше дай руку и помоги подняться на 
чердак. 
— Ты разве не говорил, что стал лучше видеть?
— Я не вижу вещи, — шипит Сынмин, словно это самое очевидное, что может 
быть на свете. — Потому что для этого нужны глаза. А у меня, как ты мог 
187/192

заметить, глаз больше нет. Так что заткнись и дай мне руку. 
Руку приходится дать.
Они втроём поднимаются на чердак, и Минхо останавливается первым. Крыша 
гудит. Здесь почти нет растений и пахнет, как прежде – пылью, хламом, 
поломками. Сынмин стряхивает с плеча хвою. 
— Пойдёте туда вдвоём. Что бы ни случилось – обратно не выходите. До самого 
конца. Вы поймёте, когда всё закончится. 
— Это будет долго? — уточняет Минхо. 
— Это будет ровно столько, сколько нужно, — Сынмин источает абстрактность. — 
Не волнуйся, устать не успеете. И ещё кое-что... вот. 
Он достаёт что-то из карманов. Блистеры. Джисон с удивлением узнаёт в них 
свои таблетки. 
— Откуда они у тебя?
Сынмин пожимает плечами. 
— Оттуда же, откуда и всё остальное. Заберите. Съешьте, когда будете внутри. 
— Целую пачку? — хмурится Минхо. — Тут же сколько – месячная доза? Мы 
умрём. 
— Да. И нет. Вы не умрёте, — утомлённо вздыхают в ответ. — Я наглотался за это 
утро столько обезбола, что можно убить баскетбольную команду. Как видишь, со 
мной всё в порядке. Кроме того, что голова всё ещё звенит, как колокол, но с 
этим уж я как-нибудь сам разберусь. Вы просто уснёте – для начала. Проводить 
живых слишком трудно, проводить тех, кто в сознании – почти невозможно. С 
вами всё будет в порядке, когда вы окажетесь на другой стороне. Так будет 
легче. 
Джисон сомневается:
— Это транквилизаторы, не снотворное. От них так просто не засыпают. 
— Зато очень долго спят. Прекратите выпендриваться и возьмите таблетки, если 
ещё не передумали. Если бы я просто хотел вас прикончить, я бы сделал это 
более оригинальным способом.
Сынмин – это вязанка колкостей и скрытого остролюбия. Воплощённая забота с 
шипами. Усмирить его не проще, чем взобраться на спину корридскому быку; 
хотя с быком, наверное, больше шансов. 
И сейчас – слепой и всевидящий, звонкий и острогранный – он как никогда 
являет истинного себя таким, каким был рождён. Или перерождён. 
Перерождение – непростая забава и весьма непредсказуемая. Все они, 
пришедшие в дом, вынуждены были несколько раз умереть, чтобы обрести себя. 
Лишь некоторые – физически. 
188/192

— Ты сможешь вернуться назад сам? — Джисон берёт Сынмина за руку 
напоследок, чтобы ощутить под пальцами тёплую кожу и едва уловимое 
сердцебиение. Сынмин лезвенно улыбается. 
— Уж как-нибудь справлюсь. Мне ещё кучу раз врезаться во всё подряд, пока я 
привыкну, нужно же с чего-то начинать. Давайте, только не устраивайте тут 
драмы. Вам пора. 
— Я буду скучать, вообще-то. 
— Мы оба, — поправляет Минхо. 
Сынмин отмахивается. 
— Встретимся ещё. Не последний раз. Передавайте Ликсу и остальным привет. 
— А ты – Чонину, — просит Джисон. Глаза прорезает чем-то. Чем-то колючим и 
мягким. Слезами. 
— Договорились. Ну всё, серьёзно, развели непонятно что! Шуруйте быстрее. 
Времени не так много, как хотелось бы. Я закрою за вами дверь. 
— Да мы в принципе сами... — начинает Минхо, но Сынмин прерывает. 
— Не эту дверь. 
А потом добавляет, вздохнув милосерднее:
— Давайте уже. 
Джисон не выдерживает – бросается на Сынмина и ломает ему кости объятиями. 
Там хрустит звонкая ключица и позвонки. Сынмин весь насквозь – дребезжащая 
кинжальная нежность. Пробраться к нему непросто, но ещё сложнее – потом 
сдирать с себя остатки его ласкового внимания. 
Джисон целует его в щёку и чувствует собственной – едва проломившуюся 
Сынминову улыбку. 
— Ещё увидимся, — выдыхает ему на ухо Сынмин. — Давай, Джисон, вас давно 
уже ждут. 
Они кое-как расцепляются, и Сынмин поворачивается к Минхо – примерно туда, 
где, по его мнению, Минхо должен быть. Улыбается всё так же полувоздушно – 
он не мастак в заботе. 
— Не заставляй нас долго скучать, Мин, — просто говорит Минхо. 
— Не буду. 
Они разворачиваются, и сердце сжимается до размеров булавки. Джисон 
чувствует, как оно прокалывает ему горло и левое лёгкое – славно 
пришпиливает, прямо к рёбрам. Прибивает к ним сердце. Рука Минхо ловит его 
руку, и Джисон чувствует на щеке цепкий взгляд. 
189/192

— Готов?
— Ага. Пошли уже. 
Дверь открывается поразительно легко. Как будто за последние десять лет её 
открывали не дважды, а как минимум две сотни раз. Они резво заскакивают 
внутрь, чтобы потом не было времени сомневаться; и Сынмин с грохотом 
захлопывает за ними, поймав за ручку. 
Что бы Джисон ни ожидал здесь увидеть – это оказывается не оно. 
Чердак похож на... безвременность. Здесь что-то странно рассыпается в воздухе. 
Раскалывается, раздирается, растекается. И липнет к рукам. И от воздуха в 
лёгких прорастает овсянница. Кустистая, многолетняя, изумрудная. Такая же, 
как чердак. Джисон кашляет от набившейся в грудь травянистой подушки. 
Воздух здесь зеленеет. И всё вокруг будто бы легонько звенит: рассыпанные по 
полу стеклянные шарики, чьи-то закаменевшие рыжеватые дневники, 
драгоценная невесомая пыль, позабытые листы с нотами, выцветшие 
фотографии без лиц, Феликсов браслет на кнопках. Джисон заклёпывается с 
Минхо ладонями, а тот шуршит блистерами в свободной руке. 
В самом центре что-то лежит. Забытое, возрождённое, нетленное. Как детская 
дружба. Как первая любовь. 
Пол встряхивает, и Джисон от испуга вгрызается пальцами Минхо в предплечье. 
Тот с одичавшей нежностью успокаивающе проглаживает по виску. И сам 
немного дрожит. 
Ещё – на чердаке очень холодно. 
— Я совсем ничего здесь не слышу, — признаётся Джисон. — Совсем не слышу 
дома. 
— А я не вижу. Помоги мне не запнуться, пошли на середину. 
Кое-как, растерзанные, растасканные на чувства, прошитые криво и неаккуратно 
чьей-то морозной заботой, они выбираются к центру. Джисон моментально 
падает, обессиленный. Почему-то в мышцах цветёт аквилегия, а суставы 
набиваются васильками. И что-то жидкое плещется в мозгу. Минхо выглядит 
чуть лучше, но сильнее хмурится – и постоянно трёт игольные ресницы. 
— Я видел там браслет Феликса, — Джисон отрывает сокровенное. 
— А я шнурок Чанбина. И Чанову визитницу. 
— Он не забирает их целиком?
— Забирает... Кто сказал, что он их забирает? Он уводит их. 
— Куда?
— Откуда я знаю? — Минхо дёргает плечами, выбивая одну за одной таблетки из 
блистера. — Вот там и выясним. Ещё не передумал?
190/192

Джисон нежно улыбается – и наклеивает улыбку Минхо на щёку. 
Они глядят друг на друга, и возле них гудяще всходит луна. Выползает прямо из 
пола, размазывает темноту по стенам, падает им в глазницы вместо глазных 
яблок. Крохотная, как мячик-попрыгунчик. Огромная, как Вселенная. 
— Поздно было бы передумывать. Давай сюда.
Однажды сумерки почти распороли Джисону лицо – будто забавной льняной 
куколке. Тогда нож щекотал его щёки, а по вискам стекало отрезвляющее 
просроченное взросление – сладкий алкогольный коктейль из бутылки. Джисону 
было всего пятнадцать, к тому времени он проглотил сотню позывов растянуть 
себе шею на прикрученной к потолку верёвке, и у него пять лет как истёк срок 
годности. Почему-то его не выкинули. Волшебная нерадивость. 
Теперь ему шестнадцать. Он сумел несколько раз умереть и столько же 
возродиться – с каждым разом всё более живым, чем прежде. Это забавно, как за 
полтора месяца он успел столько, сколько не успел за несколько предыдущих 
лет. Он успел что-то в себе потерять. Он успел зацепиться тонкой рвущейся 
кожей за любовь – к месту и к детям. Он успел научиться бояться – за себя. 
За полтора месяца он научился жить. 
Теперь он глотает таблетки – ровно столько, чтобы ни за что и никогда больше 
не проснуться. С рукой в руке, с рёбрами, между которых вьётся плющ, со 
свистом в лёгких, с ужасом и восторгом. И они пролезают в глотку, таблетки эти 
– одна за одной, одна за одной, – и Джисон раздирает себе пищевод, сглатывая 
без воды. Ладонь Минхо в его ладони дрожит. 
Однажды сумерки почти распороли Джисону лицо – пытались научить его 
улыбаться. 
Он научился. Теперь он пятнает улыбками чужие губы и разворачивает пальцами 
рёбра, чтобы добраться до сердца. Чтобы поменять местами. Приходится руками 
раздвигать траву и беречься от шипов – в груди у Минхо цветут розы. В груди у 
Минхо цветут розы, а в глазах отражается луна. 
Луна на батарейках лежит на крыше дома. Она светится на чердаке, возникает в 
зеркалах, катится по заросшему коридору и будит свернувшегося в клубок бога. 
Она электрически гудит, а Джисон очень хочет спать. 
Стать бессмертным, в сущности, очень просто. И очень страшно. В Джисоне 
растворяется горсть таблеток, и в Минхо тоже. Они умирают в мае – немного 
болезненно, но, на самом деле, очень пронзительно. И искренне. 
Они умирают в мае, далеко не в первый раз, но теперь уже – окончательно. Они 
падают и звенят опустевшими головами о половицы. Так и не расцепляют рук. 
Майские перерождения самые волшебные, а майские смерти – самые 
чувственные. Они умирают не слишком быстро, зато надёжно. 
И дом вспыхивает. Вспыхивает чердаком, вспыхивает электрической луной на 
батарейках, он зажигается тусклыми светильниками вдоль лестницы и 
лампочкой без абажура на кухне. 
191/192

Девочка – жёлтое воздушное платье и сердце такое огромное, что не 
помещается в грудь – заходит на чердак совсем незаметно. Просто возникает. Из 
изумрудного воздуха и невесомой пыли. Босыми ногами она прошлёпывает по 
грязному полу, не оставляя следов, и пачкает подол в земле, присев около двух 
умирающих детей со сцепленными руками. Гладит по экватору и беззаботно 
целует в лоб – каждого. 
Джисон ощущает в немеющей руке чужие пальцы, и ничего не видит. Умирает 
ровно так, как хотел: тихо, почти незаметно и почему-то – от мерцательной 
аритмии. Таблетки не успевают сработать, хотя это не имеет значения. 
И слышит дудочку. Впервые так отчётливо – словно играющий сидит прямо 
перед ним. Слышит её не ушами даже – уши его больше ничего не воспринимают 
– а чем-то внутри собственной головы. Слышит, как мелодия скоблит о виски. 
Как ластится к щекам. Как греет лоб. 
Джисон умирает в мае – пока весна не успевает закончиться. Уже несколько раз 
убитый, и столько же переродившийся. Бестолково влюблённый. Бесполезно 
счастливый. Зажав в руке чужую холодную руку, зажав в груди чужое тёплое 
сердце. Отдав в обмен своё. 
Джисон умирает в мае. 
И возрождается. Июнем. 
192/192