При переводе следует добираться до непереводимого, только тогда можно по- настоящему познать
жүктеу/скачать 2,37 Mb.
|
Глава 10 ВНЕЯЗЫКОВЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ Переводчик не был бы творцом, если б он ограничился текстом и не оживил бы в своем воображении то, что автор видел в свое время. Именно от авторского видения и идет переводчик. Слова текста служат для проникновения в художественную действительность, за которой переводчик должен видеть опосредствованную подлинником живую жизнь. Г. Гачечиладзе ' «..Чтобы переводить с иностранного языка, — пишет Ж. Мунен, — нужны две предпосылки, из которых каждая необходима, а одной недостаточно: выучить этот иностранный язык и изучить (систематически) этнографию коллектива (communaute), пользующегося этим языком. Не может быть полноценного перевода, если не удовле- 1 Гачечиладзе, Г. Художественный перевод и литературные взаимосвязи. М.: Сов. писатель, 1972, с. 124. 328 творены оба условия»'. Если эти два условия или, может быть, две стороны перевода — лингвистическая и этнографическая— равны по своему значению, то настоящая глава должна по справедливости включить половину нашего материала; наряду со всем написанным выше, касающимся словесной оболочки повествования, также и весь отраженный в литературе мир и, венец творения, человека — его культуру и быт, настоящее, прошедшее и даже будущее земли, на которой он живет, его страну, город, улицу, его семью и рабочее место, все созданные человеческим гением науки и искусства (в частности, литературу), дикую, первозданную природу и ту, которую он преобразил и приспособил для своего удобства, повседневное поведение, идеологию и образ мышления homo sapiens — одним словом, все что окружает и будет окружать нас на нашей планете, а в будущем — и на других. Многовато для одной главы... В этих рамках на десяти-пятнадцати страницах, которыми бы следовало ограничиться, не уместилось бы даже голое перечисление вопросов и тем. Три обстоятельства помогут нам, вопреки Козьме Пруткову, объять необъятное. Это, во-первых, все сказанное уже о внеязыковой действительности, мысль о значении которой для перевода красной нитью проходит через всю нашу работу, составляя главный ее стержень: реалии и советизмы, эти лексические вехи колорита — «зримая часть» фона, на котором развертывается действие и из которого вырастает любое художественное произведение; с фоном связаны коннотативные значения (в частности, национальный и исторический колорит) и других объектов — имен собственных, фразеологизмов, обращений и т. д. Так что читатель уже получил некоторое представление о важности для переводчика фоновых знаний, знания тех деталей живой действительности, которая составляет реальную основу оригинального текста. Во-вторых, сравнительно недавно на стыке языкознания со всеми остальными науками в недрах советской лингводидактики родилась новая наука — «лингво-страноведеиие», имеющая целью облегчить усвоение учащимися (русского) языка путем их ознакомления с жиз- 1 Mounin Q. Les problemes theoriques de la traduction. Paris, 1963, p. 236. В главе, посвященной значению этнографии в переводе, автор сетует, что в теории перевода не уделяют внимания этому важнейшему аспекту переводческого мастерства. 329 нью и культурой народа — носителя этого языка. Без этих знаний, при получении одной лишь словесной информации, изучающий язык будет в соответствующие чисто языковые формы вкладывать свое содержание, накопленное в сфере другого языкового опыта, искажая, таким образом, и изучаемый язык. Материал, а в ряде пунктов и методика лингвостра-новедения охватывают более или менее именно фоновые знания, которые так важны и в переводоведении. Без них информация переводчика, почерпнутая единственно из переводимого произведения, окажется неполной, неясной, иногда искаженной или даже вымышленной под влиянием неверно — по причине того же незнания фона — воспринятых деталей подлинника. В результате неверным будет и перевод: образы окажутся худосочными, действие — вялым, все изображение — плоскостным, как бы отраженным в двух измерениях: плохой черно-белый снимок без фокуса и вдохновения. Известно, что А. ,П. Чехов пользуется большой популярностью в Англии; немало произведений его переведено на английский язык, пьесы его почти не сходят со сцен английских театров. Но Чехов — писатель очень русский, и эта «русскость», содержащаяся в любой детали описываемой им действительности, должна найти отражение и в английском переводе, и на английской сцене, что не всегда легко сделать именно из-за незнания этой действительности. «..Неподалеку от «Пиккадилли», — пишет М. Шагинян, — в театре «Сэвиль», шла, и превосходно шла, чеховская «Чайка»; исполнение удовлетворило бы самого Чехова; но зачем, же, зачем же, господин Майкл Мэкован, позволяете вы кипарисам расти в русском поместье, а длинному английскому огурцу очутиться в руках у русской барыни! Актриса держит его, как мы держим банан, а потом вдруг — по английски — отрезает от него кусочек, держа его все еще в руках, и кладет этот кусочек себе в рот.. Ничтожная деталь., ведь нет же таких огурцов у нас и не отрезаем мы от него кусочки таким .воздушным способом!»1 В этом мысленном обращении М. Шагинян к постановщику слышится и сожаление, и досада из-за фальшивой нотки, вносимой в хорошую игру и создающей неверное впечатление о какой-то — пусть мельчайшей — детали 1 Шагинян, Мариэтта. Зарубежные письма. М.: Сов. писатель, 1977, с. 170. . ..: 330 русской действительности. В данном случае переводчик не виноват. Но сколько таких огурцов-бананов мы находим именно в переводах! Им несть числа... Знание страны и народа, о которых пишет автор, не 'может не быть материальной основой для любого перевода художественного произведения. Так что если в линг-вострановедении заменить методическую направленность переводческой, то оно окажется именно той дисциплиной, которая даст переводчику если не требуемые факты, то хотя бы методику их приобретения, или'по крайней мере привлечет внимание переводчика к необходимости глубже вникать в'скрытую за.словами реальную жизнь. Такие труды — по переводческому страноведению — несомненно будут созданы; в них как раз и будет содержаться та информация, которая должна бы составлять содержание •настоящей главы! В частности, немалую пользу принесет переводчикам с русского языка и выпушенный в 1974 г. издательством «Русский язык» лингвострановедческий словарь'.' Наконец, в - т р ет ь и х, несмотря на весьма незначи тельное число публикаций строго в области рассматри ваемого нами предмета2, существует обширная литера тура по вопросам металингвистики, в том числе и очень интересные работы А. Д. -Швейцера, затрагивающие мно гие из тем, связанных с внеязыковьши элементами в деле 'перевода. ' :' ' . : 'В сайтом начале нашей работы (ч. I, конец гл. 1) мы отмечали, что «реалия не может отразить данный отрезок действительности в' целом», что многие элементы фона передаются, с одной сторону, не отдельными лексически ми или фразеологическими единицами, а описаниями, целыми кусками текста,-и с Другой — содержащимися в отдельных словах намеками и .аллюзиями;" такие «еди ницы отражения действительности» мы предлагали на звать «ситуативными реалиями». ; ' ; „'Термин не особенно точен, так как отражает не только ''Данные о нем можно найти в 'нескольких;" статьях Е. М. Вере:-~ тщатин'а^и др<; см.,: например; РЯзР,-1977, №4, с. 7.4—77."'!. ' -Л Gp.j ^например, тезисы доклада. А; • А.,-,С т-р иж"е н,к>о;, ТПНОПП, ^ я, Ц„ с.-86—90; О б.р л е,в $з.„В. Б,., Родь „науяныд,знаний .в твор,-fr практике переводчика'."-—ТКП, с. 161—167: 331 I элементы определенного положения, но и целый комплекс других моментов, связанных с жизнью и культурой соответствующего народа или страны; тем не менее мы будем пользоваться им за неимением более подходящего. Прежде всего, самым важным для распознавания вне-языковых элементов и работы с ними является точное знание того, что стоит за словом, даже самым повседневным. Известно, что жизнь отражена в языке, в совокупности слов, но беда в том (а может быть, и не беда?), что каждый народ вкладывает в слова свои понятия. Так что независимо от общности законов человеческого мышления, одни и те же с виду слова отражают неодинаковые представления. Не будь этого, не будь, кроме того, национальных особенностей жизни народов, соответственно отраженных в словах (и между словами), не существовало бы и теории перевода. Таким образом, в вопросе о том, что стоит за словом, сплетается тугой клубок проблем — от простого понимания значения слова и умения различать оттенки недифференцированной лексики, отбирать единственно уместные варианты, до знания обычаев, привычек, тонкостей отношений и психологии народа — носителя языка. Когда русский называет оленя «зверем» или зайца «зверьком», переводчик должен знать, что это слово для болгарина прозвучит диссонансом, несмотря на отсутствие в словарях разграничительных признаков. Встретив в болгарском тексте слово подлез, русский переводчик спокойно пишет обнаруженное в словаре путепровод; но тем же словом можно перевести и болг. надлез, понятие в некоторой степени антонимическое — «виадук». Болг. добър ден соответствует скорее рус. здравствуй(те), которое, в свою очередь не равно болг. здравей(те), а не «добрый день», это уже вопрос оттенков в зависимости от привычности, употребительности в быту. В языке народа, в стране которого, по словам Лермонтова, «разливы р ек.. (разрядка наша — авт.), подобные морям», слово речка, например, «проворная речка Друйка несет нашу лодку» — отнюдь не соответствует болг. рекичка: русский мерит реки на свой лот — по русской речке ходят лодки, а то и суда покрупнее, в ней утопиться можно запросто, русский и Волгу-то может речкой назвать, а болгарская рекичка и курице будет по колено. А с горами дело обстоит наоборот. Для Ленинских гор, например, никак не подойдет болг. планина. Вместе с тем гора может быть и синонимом вершины, чего в болгарском языке нет. Сравните 332 обозначение цветов в русском и болгарском языках: для русского голубой — такой же цвет, как и «зеленый» или «синий», в то время как болгарин под влиянием этимологии может в первую очередь подумать о гълъбов, что значит «сизый», «светлосерый», а затем уже — светлосин, что обычно правильно, но не всегда возможно (ср. «тем-ноголубые цветочки на светлоголубом фоне»). Не так просто, как кажется, обстоит дело и с коричневым цветом: болг. кафяв может быть и карий, и бурый, а последний употребляется еще в терминологических сочетаниях, что не всегда отражено в переводе. Во всем, приведенном выше, нет ничего необычного с точки зрения референтов; просто нужно твердо знать, какое значение вкладывает в слово носитель того и другого языков. Хуже, когда дело касается реалий, о чем уже говорено немало: только точное знание их значений, т. е. внеязыковой действительности, связанной с жизнью и культурой носителя ИЯ, а также умение пользоваться словарями позволит переводчику довести их до восприятия читателя. То же с ситуативными реалиями; только словарь здесь редко помогает. В переводимой книге говорится об археологических раскопках в «городе на Волхове»; русскому ясно, что речь идет о Новгороде, но для иностранца дословный перевод может оказаться не больше чем деталью кроссворда. Еще пример: «Сундукова, — ..закричали из канцелярии. — Вам письмо. Пляшите!»1 (Разрядка наша — авт.) Для читателя подлинника связь между письмом и пляской ясна: письмо — это радость, от радости пляшут. Но по-видимому, здесь мало обычной логики причины и следствия, необходима и привычность, при отсутствии которой — а она отсутствует практически почти у любого читателя перевода — причинно-следственная цепочка обрывается; перевод непонятен. В аналогичном положении болгарин, например, сказал бы: «ште черпиш», т. е. «с тебя магарыч»; но переводчик должен хорошенько подумать, допускает ли данный контекст такую болгаризацию. Буквальный перевод в таких случаях вызывает недоумение читателя, который либо вообще ничего не понимает, либо удивляется странным обычаям, непонятным действиям персонажей. В сказке Туманяна злая жена «взобралась на крышу (разрядка наша —авт.), 1 «Неделя», 1974, № 32. 333 скрестила руки, дожидается супруга», а читателю невдомек, что «речь идет о плоской земляной кровле восточного дома»1, куда «взбираться», собственно, не нужно. Впрочем, для русского это еще не так необычно: он подготовлен к восприятию особенностей восточного быта описаниями его во многих произведениях классиков, но болгарину при переводе нужно как-то подсказать, о чем идет речь, как некоторой осторожности все еще требует введение обыденного для русской деревни лежания на печи — ведь в Болгарии русских печей не существует. И еще из области непонятного. Компания останавливает такси, и «шоферу, что называется, сразу соленого огурца захотелось»2; читателю подлинника ясно, что речь идет о пьяных, но одного соленого огурца явно недостаточно, чтобы это понял иностранец. «И загрустил оболваненный под нуль и с метлою в руках., хулиган»3. И здесь все непонятно; зарубежному читателю не скажет ничего ни стрижка, ни метла (кстати, в болгарском языке и нет точного соответствия, а метла значит «веник»), если не знать обычного для Советского Союза возмездия за мелкое хулиганство. Внеязыковым элементом является и язык жестов, или жестовый язык4. У разных народов один и тот же жест может обладать неодинаковым, а иногда и прямо противоположным значением, а это характерный признак реалий, в данном случае — ситуативных. Так, при приветствиях испанцы и латиноамериканцы похлопывают друг друга по спине; англичане ограничиваются обычно "легким кивком; более южные народы трясут руку, иной раз обеими руками, как бы стараясь оторвать; японцы низко кланяются; французы, принимая у себя знакомого, нередко целуются, даже троекратно и т. д. —что ни город, то норов... Русский кивком выражает согласие, а при несогласии покачивает головой; болгарин покачивает головой, соглашаясь, а отказывая, откидывает голову назад (что иногда принимают за кивок). У нас одобрение выражают аплодисментами, а у американцев — свистом -и топотом. От настоящих реалий все это отличается тем, что определенные средства выражения не закреплены за отдельными жестами — они обозначаются самыми разными словами и словосочетаниями, описаниями ситуации, часто без каких-либо разъяснений: пишущий считает, что его читателю это должно быть ясно. «Во парень! — прошептала Сонечка, показывая большой палец..»1 (Разрядка наша — авт.) На Западе поднимают большой палец, когда хотят остановить машину (авто-стоп), а русский — иллюстрируя фразеологизм на большой палец (или, напротив, жест является референтом ФЕ?). А вот еще элемент невербального языка. Доктор нашел, что Наташе пошло на пользу последнее его лекарство и что «она очень посвежела»; графиня, услышав это, «посмотрела на ногти и поплевала, с веселым лицом возвращаясь в гостиную»2. «Поплевала» не значит плюнула» (если не через левое плечо) — плюют с досады, а поплевать можно против сглазу (ср. «—Тьфу, тьфу, не сглазьте,., суеверно сплюнул через плечо адмирал»3). Как передавать все эти приметы и традиционные для данного народа жесты и реакции? Нос чешется — в рюмку смотреть (у болгар — злиться будешь); чешется левая рука — деньги получать; горят уши — кто-то сплетничает о тебе; вопрос «в каком ухе звенит?»; забыв что-либо, вернуться — дурная примета; сидеть в комнате в шляпе — неприлично; прийти в дом, где есть дети, с пустыми руками — не принято и т. д. Будучи элементами традиционного поведения определенного народа, отражающими его национальные черты, такие ситуативные реалии должны найти свое отражение и в переводе: если опустить и/или исказить и/или не разъяснить их, то читатель не сможет получить верного представления о произведении или истолкует его для себя, в своем национальном ключе. Несмотря на яркий национальный, а иногда и временной колорит, ситуативные реалии, в отличие от лексических, сравнительно легче поддаются переводу, так как их передача не связана с необходимостью сохранять какую-нибудь форму. Трудность заключается, во-первых, в их распознавании (нередко переводчик приписывает 1 X а ч атур я н - № 'Реалия и пёреводимость.—МП, 1972, 9, с. ,57—58. .'.... .. . .. 2 И, 7.XII.1974. 3Моралевич А. Варианты. --Кр., 1975, № 5, с. 7. 4 Его относят к невербальным, <чнемым» языкам; см, Верещагин Е. М., Костомаров В. Г. Указ. еоч. Изд. 2-е. с. 145. 334 'Очеретин В. Указ, соч., с. 22. "Толстой Л. Н. Собр. соч. Т. 6, с. 85. 3 Словарь русского языка под ред. С. И. Ожегова. В 4-х томах. 'М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1959 (см. «сглазить»). ;335 данному народу привычки и обычаи, которых у него нет) и, во-вторых, в умении подыскать наиболее лаконичную форму, в которую и заключить объяснение или намек на сущность дела. Если сравнительно просто дать читателю понять, что хочет сказать персонаж, глядя с сожалением на собеседника и крутя ладонь с растопыренными пальцами у виска или посвистывая и уперев опять-таки в висок указательный палец, то весьма нелегко несколькими словами рассказать легенду, передать суть приметы, растолковать традиционное поведение, направить мысль читателя к известной каждому носителю языка сказке или произведению литературы. Переводя некрасовских «Коробейников», нужно поведать читателю о том, что в дореволюционной России верующие, зевая, крестили рот, чтобы туда не залетела невзначай нечистая сила — «Старый Тихоныч, зеваючи, то и дело крестит рот» 1. В болгарском переводе Тихоныч и зевает и крестится, но связи между обоими действиями нет, и это, мы считаем, одна из неизбежных потерь: объяснить (правда, не в двух коротких строках), конечно, можно, но это приведет к неоправданному привлечению внимания читателя к незначительной детали, которая в подлиннике совсем не подчеркнута. Или что делать с тем самым (явно неприличным с точки зрения любого иностранца) «поплевыва-нием» графини Ростовой? — графиня, а плюет! У одного болгарского переводчика, а также в переводе на английский язык графиня ничтоже сумняшеся сплевывает, прежде чем вернуться в гостиную («погледна ноктите си и плю», "looked at her nails and spat out"). Но в последнем болгарском переводе уже содержится намек на «сглаз»: «плю лекично за уроки»; также приблизительно передано это и во французском переводе: «Pour conjurer le mauvais sort, la comtesse cracha». Или как быть с фольклорными аллюзиями? Сообщая о съезде колдунов в Боготе, автор в скобках сообщает: «По непроверенным сведениям, делегаты прибыли верхом на метлах»2. Каждому русскому известно, что излюбленным транспортом ведьм являются ступа, помело, метла — в этом вся соль «непроверенных сведений». Ну а если в фольклоре, допустим, англичан, ведьмы и всякая нечисть пользуются иными средствами передвижения? Или если у другого народа и ведьм не наблюдается? 'Некрасовы. А. Сочинения. Т. II, с. 35. 2 Кр., 1976, № 1, с. 12. 336 В отношении всех реалий, в том числе и ситуативных, отражать национальное своеобразие в принципе надо. Скажем, при переводе рассказов Гоголя все ведьмы должны быть переданы с характерными для украинского фольклора атрибутами. Нельзя, переводя с турецкого языка, написать «мой турецкий друг кивнул» в значении «согласия», потому что, выражая согласие, турок не кивает: либо он выразит это характерным для его национальности путем, либо, в худшем случае, нейтрально (мой турецкий друг «согласился», «не возражал», «принял»), либо он не турок. И тут опять встает вопрос, что делать в случаях, когда у автора гурок кивает? Переделать кирок на покачивание головой? Или передать нейтрально « согласился»? Или оставить как есть? Эти вопросы особенно важны, когда дело касается быта и культуры страны ПЯ. Если автор— современник переводчика, все вопросы решает он сам. Если же нет, то переводчик, прежде чем принять какое-либо решене, должен учесть: действительно ли это ошибка? А, быть может, наш турок знаком с европейскими обычаями, в частности с обычаями своего собеседника, или подражает ему? Если же это в самом деле промах, а особенно при описании действительности страны ПЯ, то, пожалуй, исправить его можно — тактично, ненавязчиво, нейтральными средствами, чтобы не подводить автора, себя и, что важнее, чтобы не искажать жизненной правды. Но и когда промахов нет, не все и не всегда можно передавать как есть. Нередко ситуативная реалия носит такой характер, что у читателя перевода возникают не те ассоциации, которых автор ожидает от читателя подлинника. Цитируя А. Нойберта, А. Д. Швейцер 1 приводит его пример о переводе на арабский язык строки из сонета Шекспира, где «летний день ассоциируется с понятием красоты», и отмечает, что у арабского читателя летний день и красота несовместимы и лето нужно заменить весной: для араба лето связано со зноем и, следовательно, приятных ассоциаций не вызывает. С этим можно согласиться, но лишь при условии, что речь идет о сравнении, т. е. о понятии, близком к устойчивым единицам. А будь это обычное описание прекрасного летнего дня, каковы бы ни были температурные различия, переводчик не имеет права делать скидок на температуру. Приблизительно 'Швейцер А. Д. Перевод и лингвистика, с. 243. 337 то же в примере со съездом колдунов, поскольку дается не описание народного быта, а, так сказать, ссылка на него; поэтому ситуативную русскую реалию можно при переводе даже заменить подходящей ситуацией, понятной читателю на ПЯ. Частным вопросом является передача намеков неизвестные литературные произведения. Эта тема относится скорее к фразеологии — мы говорили о крылатых словах, цитатах, фразеологических сочетаниях, связанных с бытом и культурой народа, но одетых в точно определен-' ную языковую форму. Однако здесь нужно отметить те случаи, когда самой цитаты или поговорки нет, а есть только аллюзия. «Ты сетовал, дорогой Крокодил, что о твоих собратьях сказано и написано много несправедливого. И нрав-то у вас, мол, зверский, и питаетесь-то вы к а л о ш а м и, и ваша скупая крокодильская слеза (разрядка наша — авт.) насквозь фальшивая»1. Как переводить «крокодильскую слезу» — догадаться несложно: фразеологизм крокодиловы слезы принадлежит к интернациональным; но почему крокодил «питается калошами» знает только русский и те из читателей-иностранцев, которые знают русскую детскую литературу («Телефон» и «Крокодил» К. Чуковского). Или такой текст: «Я хотел посоветовать владельцу [который не мог найти необходимые ему запчасти] насоса печально апробированный в прошлом метод: если нет грузил — отвинчивай гайки (разрядка наша — авт.) на железной дороге..»2. Ведь если в переводе не намекнуть на «Злоумышленника» Чехова, апробация лишается смысла. Как поступить с переводом следующего текста: «Жизнь такова, что безоблачного счастья не бывает. Всегда находится кто-то третий, который., подбросит свою ложку дегтя или надушенный платок (разрядка наша— авт.) с чужими инициалами»3? Выделенные слова делают последнюю фразу намного более емкой, чем если бы за ними не скрывалась связь с известными читателю подлинника мыслями — о ложке дегтя в бочке меда и эпизоде с платком Дездемоны — аллюзии, которые должны сохраниться и в переводе. О том, как «переводить» такие «намеки на факты, общеизвестные там и тогда, где и когда создавался ори- гинал, но неизвестные читателю перевода», довольно подробно говорит И. Левый, считая подстрочные примечания непригодными и предлагая давать «пояснение в самом тексте»'. Присоединяясь к его мнению, мы все же считаем, что такое пояснение далеко не всегда можно ввести в текст безболезненно, и тогда, конечно, если потеря в противном случае будет слишком велика, придется прибегнуть к сноске — один из немногих случаев, когда она будет признаком не переводческого бессилия, а заботы о читателе. В наш век развития точных наук и небывалого информационного потока, казалось бы, возможно существование только узких специалистов. Это не совсем так: если последние энциклопедисты вымерли где-то на рубеже XVIII и XIX веков, то в области художественного перевода в наше время они достигают своего апогея. Говоря об «общей культуре» переводчика, обычно подразумевают, что, в частности, в области художественной литературы он должен иметь универсальные знания. Больше того: эти знания его непременно должны быть в двух планах — тех языков, с которого и на который он переводит, т. е. он должен иметь совершенно ясное представление о фоновых знаниях носителей ПЯ в отличие от носителей ИЯ. Например, он обязан знать, что средний русский читатель хорошо знаком со многими из понятий естественных наук: русские знают (как из жизни, так и из литературы) больше наименований рыб и камней, зато у болгарского читателя значительный запас названий цветов, но очень мало морских терминов; английский читатель более сведущ в области географии и библейской фразеологии и т. д. Знания эти должны быть как в синхроническом, так и в диахроническом плане, иными словами, одно из ключевых знаний для переводчика — область истории. Специалисты утверждают, что существуют более 200 дефиниций понятия культуры — слишком много, чтобы нам добавлять еще одну. Для наших скромных целей достаточно будет указать на осведомленность переводчика в области интернациональной, региональной и национальной культур, которые не нуждаются в особых дефи- 1 Кр., 1975, № 25, с. 6. 2 И, 28.V.1974. 3 И, 2. IV. 1975. 338 Левый И. Указ, соч., с. 135—137. 339 нициях после того, что было сказано о реалиях. Важно только повторить, что переводчику нужно довольно точно знать, что, скажем, из общей культуры, знает его читатель в отличие от читателя подлинника. Например, если в тексте написано: «Сан-Томе и Принсипи занимают пятое место по выращиванию какао-бобов.. Два других «кита» (разрядка наша — авт.), на которых зиждется экономика страны, — кофе и копра» ', то сумеет ли читатель разобраться, при чем здесь киты? Или так: «..я убедился: точность на заводе не ч ья-т о (разрядка наша— авт.) «вежливость», а привычка, обычай, стиль работы»2— при чем тут вежливость, да еще чья-то? Если для русских читателей вопросы о «трех китах» и «вежливости королей» покажутся элементарными, то может быть, среднему американскому читателю стоило бы подсказать, в чем дело. Интересна страноведческая сторона вопроса, часто обозначаемого словами «так говорят» или «так не говорят по-русски (английски, французски и т. д.)». Разбирая сделанный В. М. Топер перевод «Тяжелых времен» Диккенса, М. Лорие останавливается на характерном обозначении англичанами времени — в неделях, а не месяцах: "The marriage was appointed to be solemnized in eight weeks time"; в переводе — «через два месяца», потому что «по-русски говорят не «8 недель», а «два месяца»3. Ж- Мунен упоминает, что «араб в Египте предпочитает делить час на три трети, а не на четыре четверти»; а что должен делать переводчик? На наш взгляд, ответ будет такой: если вопрос в тексте ставится «так говорят или не говорят- на таком-то языке», то определенно нужно учесть положение в ПЯ, и тогда будут «два месяца» и деление часа на половинки и четвертинки; если же — «так гово-рит или не говорит русский (китаец, испанец и т.д.)», то сохраняется обычная для ИЯ форма; например, в прямой речи мы не рекомендовали бы превращать привычные для говорящего (англичанина) недели в не привычные для него месяцы. Все вышесказанное, мы уверены, не исчерпывает вопрос о «непереводимом», которое все-таки можно и должно перевести, т. е. переложить, перевыразить, передать читателю. Все наши мнения тоже не претендуют на исчерпывающий характер и окончательность. Это всего лишь попытка примирить практику с теорией и дать возможность теории прийти на помощь практике. Мы глубоко убеждены, что в каждом виде творчества (а перевод — творчество!) есть или должны быть установленные исходные правила или начала, типичные основные проблемы и способы их разрешения, на почве которых и в рамках общепринятой «технологии» рождается искусство. 1 И, 16.IX.1975. * И, 3.1Х.1974. 3 Лорие М. Об одном хорошем переводе. — МП, 1964, 4, с. НО. 340 ОГЛАВЛЕНИЕ И непереводимое переводимо! (Вместо введения) . . . i . V; Условные сокращения ............... 1 жүктеу/скачать 2,37 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|