З. Фрейд БУДУЩЕЕ ОДНОЙ ИЛЛЮЗИИ

 119
человеческих потребностей, а во-вторых, все институты, необхо-
димые для упорядочения человеческих взаимоотношений и осо-
бенно – для дележа добываемых благ. Оба эти направления культу-
ры связаны между собой, во-первых, поскольку на взаимоотношения 
людей оказывает глубокое влияние мера удовлетворения влечений, 
дозволяемая наличными благами, во-вторых, поскольку отдельный 
человек сам может вступать в отношения с другим по поводу того 
или иного блага, когда другой использует его рабочую силу или де-
лает его сексуальным объектом, а в-третьих, поскольку каждый от-
дельный индивид виртуально является врагом культуры, которая тем 
не менее должна оставаться делом всего человеческого коллектива. 
Примечательно, что, как бы мало ни были способны люди к изо-
лированному существованию, они тем не менее ощущают жертвы, 
требуемые от них культурой ради возможности совместной жизни, 
как гнетущий груз. Культура должна поэтому защищать себя от оди-
ночек, и ее институты, учреждения и заповеди ставят себя на службу 
этой задаче; они имеют целью не только обеспечить известное рас-
пределение благ, но и постоянно поддерживать его, словом, долж-
ны защищать от враждебных побуждений людей все то, что служит 
покорению природы и производству благ. Создания человека легко 
разрушимы, а наука и техника, построенные им, могут быть приме-
нены и для его уничтожения.
Так создается впечатление, что культура есть нечто навязанное 
противящемуся большинству меньшинством, которое ухитрилось 
завладеть средствами власти и насилия. Естественно, напрашивается 
предположение, что все проблемы коренятся не в самом существе 
культуры, а вызваны несовершенством ее форм, как они складыва-
лись до сего дня. Нетрудно обнаружить эти ее недостатки. Если в 
деле покорения природы человечество шло путем постоянного про-
гресса и вправе ожидать еще большего в будущем, то трудно кон-
статировать аналогичный прогресс в деле упорядочения человече-
ских взаимоотношений, и, наверное, во все эпохи, как опять же и 
теперь, многие люди задавались вопросом, заслуживает ли вообще 
защиты эта часть приобретений культуры. Хочется думать, что долж-
но же быть возможным какое-то переупорядочение человеческого 
общества, после которого иссякнут источники неудовлетворенно-
сти культурой, культура откажется от принуждения и от подавления 
влечений, так что люди без тягот душевного раздора смогут отдать-
ся добыванию благ и наслаждению ими. Это был бы золотой век, 
спрашивается только, достижимо ли подобное состояние. Похоже, 
скорее, что всякая культура вынуждена строиться на принуждении 
и запрете влечений; неизвестно еще даже, будет ли после отмены 
принуждения большинство человеческих индивидов готово поддер-
живать ту интенсивность труда, которая необходима для получения 
прироста жизненных благ. Надо, по-моему, считаться с тем фактом, 
что у всех людей имеют место деструктивные, то есть антиобще-

 120
ственные и антикультурные, тенденции и что у большого числа лиц 
они достаточно сильны, чтобы определить собою их поведение в 
человеческом обществе.
Этому психологическому факту принадлежит определяющее зна-
чение при оценке человеческой культуры. Если вначале еще можно 
было думать, что главное в ней – это покорение природы ради по-
лучения жизненных благ и что грозящие ей опасности устранимы 
целесообразным распределением благ среди людей, то теперь центр 
тяжести переместился, по-видимому, с материального на душевное. 
Решающим оказывается, удастся ли и насколько удастся уменьшить 
тяжесть налагаемой на людей обязанности жертвовать своими вле-
чениями, примирить их с неизбежным минимумом такой жертвы и 
чем-то ее компенсировать. Как нельзя обойтись без принуждения к 
культурной работе, так же нельзя обойтись и без господства мень-
шинства над массами, потому что массы косны и недальновидны, они 
не любят отказываться от влечений, не слушают аргументов в пользу 
неизбежности такого отказа, и индивидуальные представители массы 
поощряют друг в друге вседозволенность и распущенность. Лишь 
благодаря влиянию образцовых индивидов, признаваемых ими в ка-
честве своих вождей, они дают склонить себя к напряженному труду 
и самоотречению, от чего зависит существование культуры. Все это 
хорошо, если вождями становятся личности с незаурядным пони-
манием жизненной необходимости, сумевшие добиться господства 
над собственными влечениями. Но для них существует опасность, 
что, не желая утрачивать своего влияния, они начнут уступать массе 
больше, чем та им, и потому представляется необходимым, чтобы 
они были независимы от массы как распорядители средств власти. 
Короче говоря, люди обладают двумя распространенными свойства-
ми, ответственными за то, что институты культуры могут поддержи-
ваться лишь известной мерой насилия, а именно люди, во-первых, 
не имеют спонтанной любви к труду и, во-вторых, доводы разума 
бессильны против их страстей.
Я знаю, что можно возразить против этих соображений. Мне ска-
жут, что обрисованные здесь черты человеческой массы, призванные 
доказать неизбежность принуждения для культурной деятельности, 
сами лишь следствие ущербности культурных институтов, по вине 
которых люди стали злыми, мстительными, замкнутыми. Новые 
поколения, воспитанные с любовью и приученные высоко ценить 
мысль, заблаговременно приобщенные к благодеяниям культуры, по-
иному и отнесутся к ней, увидят в ней свое интимнейшее достояние, 
добровольно принесут ей жертвы, трудясь и отказываясь от удовлет-
ворения своих влечений необходимым для ее поддержания образом. 
Они смогут обойтись без принуждения и будут мало чем отличаться 
от своих вождей. А если ни одна культура до сих пор не располага-
ла человеческими массами такого качества, то причина здесь в том, 
что ни одной культуре пока еще не удавалось создать порядок, при 

 121
котором человек формировался бы в нужном направлении, причем 
с самого детства.
Можно сомневаться, мыслимо ли вообще или по крайней мере 
сейчас, при современном состоянии овладения природой, достичь 
подобной реорганизации культуры; можно спросить, где взять 
достаточное число компетентных, надежных и бескорыстных вож-
дей, призванных выступить в качестве воспитателей будущих поко-
лений; можно испугаться чудовищных размеров принуждения, кото-
рое неизбежно потребуется для проведения этих намерений в жизнь. 
Невозможно оспаривать величие этого плана, его значимость для бу-
дущего человеческой культуры. Он, несомненно, покоится на пони-
мании того психологического обстоятельства, что человек наделен 
многообразнейшими задатками влечений, которым ранние детские 
переживания придают окончательную направленность. Пределы че-
ловеческой воспитуемости ставят, однако, границы действенности 
подобного преобразования культуры. Можно только гадать, погасит 
ли и в какой мере иная культурная среда оба вышеназванных свойства 
человеческих масс, так сильно затрудняющих руководство обще-
ством. Соответствующий эксперимент еще не осуществлен. По всей 
вероятности, определенный процент человечества – из-за болезнен-
ных задатков или чрезмерной силы влечений – навсегда останется 
асоциальным, но если бы удалось сегодняшнее враждебное культу-
ре большинство превратить в меньшинство, то было бы достигнуто 
очень многое, пожалуй, даже все, чего можно достичь.
Мне не хотелось бы создавать впечатления, будто я забрел слиш-
ком далеко в сторону от предначертанного пути моего исследования. 
Хочу поэтому со всей определенностью заверить читателя, что вовсе 
не намереваюсь оценивать гигантский эксперимент над культурой, 
который в настоящее время ставится в обширной стране между Ев-
ропой и Азией
1
. Я не обладаю ни профессиональными знаниями, 
ни способностями, позволяющими судить о его осуществимости, 
анализировать целесообразность применяемых методов или изме-
рять ширину неизбежной пропасти между намерением и исполне-
нием. То, что там готовится, не поддается из-за своей незавершенно-
сти рассмотрению, для которого предоставляет материал наша давно 
устоявшаяся культура.
II
Мы незаметно скользнули из экономической в психологическую 
сферу. Вначале мы склонялись к тому, чтобы усматривать культур-
ное богатство в совокупности наличных благ и социальных инсти-
тутов для их распределения. С осознанием того, что всякая культура 
покоится на принуждении к труду и на отказе от влечений, а пото-
му неизбежно вызывает сопротивление со стороны объектов своих 
императивов, стало ясно, что сами блага, средства их получения и 

 122
порядок их распределения не могут быть главным или единствен-
ным содержанием культуры. Ибо им угрожает бунт и разрушитель-
ная страсть участников культуры. Рядом с благами теперь выступают 
средства, способные служить защите культуры, – средства принужде-
ния и другие, призванные примирить людей с нею и вознаградить 
их за принесенные жертвы. Эти средства второго рода можно оха-
рактеризовать как психологический арсенал культуры.
Ради единообразия способа выражения будем называть тот факт, 
что какое-то влечение не может быть удовлетворено, отказом, уста-
новление, предписывающее этот отказ, – запретом, а состояние, вво-
димое посредством запрета, – лишением. Следующим шагом будет 
различение между лишениями, которые затрагивают всех, и такими, 
которые касаются только отдельных групп, классов или просто оди-
ночек. Первые – древнейшие: с запретами, предписывавшими эти 
лишения, культура начала неизвестное число тысячелетий назад 
свой отход от первобытного животного состояния. К своему изумле-
нию, мы обнаружили, что они все еще действуют, все еще составля-
ют ядро враждебных чувств к культуре. Страдающие от них импуль-
сивные желания заново рождаются с каждым ребенком; существует 
целый разряд людей, невротики, которые уже и на эти отказы реа-
гируют асоциальностью. Речь идет об импульсивных желаниях ин-
цеста
2
, каннибализма и кровожадности. Звучит несколько странно, 
когда эти импульсивные желания, в осуждении которых все люди, 
по-видимому, единодушны, ставятся на одну доску с другими, об удо-
влетворении которых или об отказе от которых в нашей культуре 
ведется столь оживленный спор, однако психологически приравни-
вание одних к другим оправданно. Отношение культуры к этим древ-
нейшим импульсивным желаниям никоим образом не одинаково; 
лишь каннибализм представляется всеми отвергнутым и, для неана-
литичного рассмотрения, вполне преодоленным; силу инцестных 
желаний мы еще можем почувствовать за соответствующим запре-
том; а убийство нашей культурой при определенных условиях до сих 
пор практикуется, даже предписывается. Возможно, еще предстоят 
фазы развития, на которых удовлетворение и других, сегодня впол-
не допустимых, желаний будет казаться таким же неприемлемым, как 
сейчас каннибализм. Уже в этих древнейших отречениях дает о себе 
знать один психологический фактор, сохраняющий значение и для 
всех последующих. Неверно, что человеческая психика с древней-
ших времен не развивалась и, в отличие от прогресса науки и техни-
ки, сегодня все еще такая же, как в начале истории. Мы можем здесь 
привести один пример этого психического прогресса. Наше разви-
тие идет в том направлении, что внешнее принуждение постепенно 
уходит внутрь, и особая психическая инстанция, человеческое сверх-
Я
3
, включает его в число своих заповедей. Каждый ребенок демон-
стрирует нам процесс подобного превращения, благодаря ему при-
общаясь к нравственности и социальности. Это усиление сверх-Я 

 123
есть в высшей степени ценное психологическое приобретение куль-
туры. Личности, в которых оно произошло, делаются из противни-
ков культуры ее носителями. Чем больше их число в том или ином 
культурном регионе, тем обеспеченнее данная культура, тем скорее 
она сможет обойтись без средств внешнего принуждения. Мера ин-
териоризации, однако, очень различна для отдельных запретов. В 
отношении вышеупомянутых древнейших требований культуры ин-
териоризация, если оставить в стороне досадные случаи неврозов, 
похоже, в значительной мере достигнута. Ситуация меняется, когда 
мы обращаемся к другим импульсивным желаниям. С изумлением и 
тревогой мы обнаруживаем тут, что громадное число людей пови-
нуется соответствующим культурным запретам лишь под давлением 
внешнего принуждения, то есть только там, где нарушение запрета 
грозит наказанием, и только до тех пор, пока угроза реальна. Это ка-
сается и тех так называемых требований культуры, которые в равной 
мере обращены ко всем. В основном с фактами нравственной нена-
дежности людей мы сталкиваемся в этой сфере. Бесконечно многие 
культурные люди, которые отшатнулись бы в ужасе от убийства или 
инцеста, не отказывают себе в удовлетворении своей алчности, сво-
ей агрессивности, своих сексуальных страстей, не упускают случая 
навредить другим ложью, обманом, клеветой, если могут при этом 
остаться безнаказанными, и это продолжается без изменения на про-
тяжении многих культурных эпох.
В отношении ограничений, касающихся лишь определенных 
классов общества, мы сталкиваемся с примитивной и вполне недвус-
мысленной ситуацией. Как и следовало ожидать, обойденные клас-
сы завидуют привилегиям элиты и готовы на все, чтобы отделаться 
от своей дополнительной доли лишения. Когда это невозможно, 
внутри данной культуры пускает корни устойчивая неудовлетворен-
ность, способная привести к опасным мятежам. Если культура не в 
силах справиться с положением, когда удовлетворенность опреде-
ленного числа ее представителей имеет своей предпосылкой угнете-
ние других, возможно большинства, а это имеет место во всех совре-
менных культурах, то угнетенные понятным образом проникаются 
острой враждебностью к культуре, которую они поддерживают сво-
им трудом, но к благам которой они причастны в слишком малой 
мере. Интериоризации культурных запретов в таком случае ожидать 
от угнетенных не приходится, они, наоборот, не расположены при-
знавать эти запреты, стремятся разрушить саму культуру, отменить 
при возможности самые ее предпосылки. Враждебность этих клас-
сов культуре так очевидна, что благодаря ей теряется из виду более 
скрытная враждебность лучше обеспеченных общественных слоев. 
Нечего и говорить, что культура, оставляющая столь большое число 
участников неудовлетворенными и толкающая их на бунт, не имеет 
перспектив на длительное существование и не заслуживает его. 
Мера интериоризации предписаний культуры – популярно и не-

 124
научно выражаясь, нравственный уровень ее участников,– не един-
ственное духовное благо, которое надо принимать в расчет при 
оценке культуры. У нее есть и другое богатство – идеалы и творения 
искусства, то есть виды удовлетворения, доставляемые теми и дру-
гими.
Мы слишком склонны причислять идеалы той или иной культу-
ры – то есть ее оценку того, чтò следует считать высшим и наиболее 
престижным достижением – к ее психологическому достоянию. При 
первом приближении кажется, будто этими идеалами определяются 
успехи культуры; реальная зависимость может быть, однако, иной: 
идеалы формируются после первых успехов, которым способствует 
взаимодействие внутренних задатков с внешними обстоятельствами, 
и эти первые успехи фиксируются в идеале, зовущем к их повто-
рению. Удовлетворение, которое идеал дарит участникам культуры, 
имеет тем самым нарциссическую
4
природу, оно покоится на гор-
дости от уже достигнутых успехов. Для своей полноты оно требует 
сравнения с другими культурами, ринувшимися к другим достижени-
ям и сформировавшими другие идеалы. В силу таких различий каж-
дая культура присваивает себе право презирать другие. Таким путем 
культурные идеалы становятся поводом к размежеванию и вражде 
между различными культурными регионами, что всего отчетливее 
наблюдается между нациями.
Нарциссическое самодовольство собственным идеалом тоже от-
носится к тем силам, которые успешно противодействуют внутри 
данного культурного региона разрушительным настроениям. Не 
только привилегированные классы, наслаждающиеся благодеяниями 
своей культуры, но и угнетенные могут приобщаться к этому удо-
влетворению, поскольку даруемое идеалом право презирать чужаков 
вознаграждает их за униженность в своем собственном обществе. 
Пусть я жалкий, задавленный долгами и воинской повинностью пле-
бей, но зато я римлянин, имею свою долю в общей задаче покорять 
другие народы и предписывать им законы. Такая идентификация 
угнетенных с классом своих правителей и эксплуататоров есть опять 
же лишь частичка более широкой картины. С другой стороны, угне-
таемые могут быть аффективно привязаны к угнетателям, видеть в 
своих господах, вопреки всей враждебности, воплощение собствен-
ных идеалов. Не сложись между ними таких, в сущности, взаимно 
удовлетворяющих отношений, оставалось бы непонятным, почему 
столь многие культуры, несмотря на оправданную враждебность к 
ним больших человеческих масс, продержались столь долгое время.
Другого рода удовлетворение доставляет представителям того 
или иного культурного региона искусство, правда, как правило, не-
доступное массам, занятым изнурительным трудом и не получившим 
индивидуального воспитания. Искусство, как мы давно уже убеди-
лись, дает эрзац удовлетворения, компенсирующий древнейшие, до 
сих пор глубочайшим образом переживаемые культурные запреты, 

 125
и тем самым как ничто другое примиряет с принесенными им жерт-
вами. Кроме того, художественные создания, давая повод к совмест-
ному переживанию высоко ценимых ощущений, вызывают чувства 
идентификации, в которых так остро нуждается всякий культурный 
круг; служат они также и нарциссическому удовлетворению, когда 
изображают достижения данной культуры, впечатляющим образом 
напоминают о ее идеалах.
Самая, может быть, важная часть психического инвентаря культу-
ры до сих пор еще не упоминалась. Это ее, в широчайшем смысле, 
религиозные представления, иными словами, – как нам предстоит 
обосновать ниже – ее иллюзии.
III
В чем заключена особая ценность религиозных представлений? 
Мы говорили о враждебности к культуре, следствии гнета этой по-
следней, требуемого ею отказа от влечений. Если вообразить, что 
ее запреты сняты и что отныне всякий вправе избирать своим сексу-
альным объектом любую женщину, какая ему нравится, вправе убить 
любого, кто соперничает с ним за женщину или вообще встает на 
его пути, может взять у другого что угодно из его имущества, не спра-
шивая разрешения, – какая красота, какой вереницей удовлетворений 
стала бы тогда жизнь! Правда, мы сразу натыкаемся на следующее за-
труднение. Каждый другой имеет в точности те же желания, что я, и 
будет обращаться со мной не более любезным образом, чем я с ним. 
По существу, только один-единственный человек может поэтому 
стать безгранично счастливым за счет снятия всех культурных огра-
ничений – тиран, диктатор, захвативший в свои руки все средства 
власти; и даже он имеет все основания желать, чтобы другие соблю-
дали по крайней мере одну культурную заповедь: не убивай.
Но как неблагодарно, как, в общем, близоруко стремиться к от-
мене культуры! Тогда нашей единственной участью окажется при-
родное состояние, а его перенести гораздо тяжелей. Правда, природа 
не требовала бы от нас никакого ограничения влечений, она дала бы 
нам свободу действий, однако у нее есть свой особо действенный 
способ нас ограничить, она нас губит, холодно, жестоко и, как нам 
кажется, бездумно, причем, пожалуй, как раз по случаю удовлетворе-
ния нами своих влечений. Именно из-за опасностей, которыми нам 
грозит природа, мы ведь и объединились и создали культуру, кото-
рая, среди прочего, призвана сделать возможной нашу обществен-
ную жизнь. В конце концов, главная задача культуры, ее подлинное 
обоснование – защита нас от природы.
Известно, что во многих отношениях она уже и теперь сносно 
справляется со своей задачей, а со временем, надо думать, будет де-
лать это еще лучше. Но ни один человек не обманывается настолько, 
чтобы верить, будто природа уже теперь покорена; мало кто смеет 

 126
надеяться, что она в один прекрасный день вполне покорится чело-
веку. Перед нами стихии, как бы насмехающиеся над каждым чело-
веческим усилием, земля, которая дрожит, расседается, хоронит все 
человеческое и труд человека, вода, которая в своем разгуле все за-
ливает и затопляет, буря, которая все сметает, перед нами болезни, в 
которых мы лишь совсем недавно опознали нападение других жи-
вых существ, наконец, мучительная загадка смерти, против которой 
до сих пор не найдено никакого снадобья и, наверное, никогда не 
будет найдено. Природа противостоит нам всей своей мощью, вели-
чественная, жестокая, неумолимая, колет нам глаза нашей слабостью 
и беспомощностью, от которых мы думали было избавиться посред-
ством своего культурного труда. К немногим радующим и возвы-
шающим зрелищам, какие может явить человечество, относятся слу-
чаи, когда оно перед лицом стихийного бедствия забывает о своем 
разброде, о всех внутренних трудностях своей культуры, о вражде и 
вспоминает о великой общей задаче самосохранения в борьбе про-
тив подавляющей мощи природы.
Как для человечества в целом, так и для одиночки жизнь труд-
нопереносима. Какую-то долю лишений накладывает на него куль-
тура, в которой он участвует, какую-то меру страдания готовят ему 
другие люди, либо вопреки предписаниям культуры, либо по вине 
несовершенств этой культуры. Добавьте сюда ущерб, который на-
носит ему непокоренная природа, – он называет это роком. Послед-
ствием такого положения его дел должны были бы быть постоянная 
грызущая тревога и тяжелая обида от оскорбления чувств естествен-
ного нарциссизма. Как одиночка реагирует на ущерб, наносимый 
ему культурой и другими, мы уже знаем: он накапливает в себе соот-
ветствующую меру сопротивления институтам своей культуры, меру 
враждебности к культуре. А как он обороняется против гигантской 
мощи природы, судьбы, которые грозят ему, как всем и каждому?
Культура облегчает ему здесь задачу, она старается в одинаковой 
мере за всех; примечательно, что, пожалуй, все культуры делают в 
этом отношении одно и то же. Они никогда не дают себе передыш-
ки в выполнении своей задачи – защитить человека от природы, они 
только продолжают свою работу другими средствами. Задача здесь 
троякая, грубо задетое самолюбие человека требует утешения; мир и 
жизнь должны быть представлены не ужасными, а кроме того, про-
сит какого-то ответа человеческая любознательность, движимая, ко-
нечно, сильнейшим практическим интересом.
Самым первым шагом достигается уже очень многое. И этот пер-
вый шаг – очеловечение природы. С безличными силами и судьбой 
не вступишь в контакт, они остаются вечно чужды нам. Но если в 
стихиях бушуют страсти, как в твоей собственной душе, если даже 
смерть не стихийна, а представляет собою насильственное деяние 
злой воли, если повсюду в природе тебя окружают существа, извест-
ные тебе из опыта твоего собственного общества, то ты облегченно 

 127
вздыхаешь, чувствуешь себя как дома среди жути, можешь психи-
чески обрабатывать свой безрассудный страх. Ты, может быть, еще 
беззащитен, но уже не беспомощно парализован, ты способен по 
крайней мере реагировать, а может быть, ты даже и не беззащитен, 
ведь почему бы не ввести в действие против сверхчеловеческих на-
сильников, то есть сил внешней природы, те же средства, к которым 
мы прибегаем в своем обществе; почему бы не попытаться заклясть 
их, умилостивить, подкупить, отняв у них путем такого воздействия 
какую-то часть их могущества. Такая замена естествознания психо-
логией не только дает мгновенное облегчение, она указывает и путь 
дальнейшего овладения ситуацией.
Ибо ситуация эта, по существу, не нова, у нее есть инфантиль-
ный прообраз, она, собственно, лишь продолжение более ранней 
ситуации. Ведь в такой же беспомощности человек когда-то уже на-
ходился маленьким ребенком перед лицом родительской пары, не 
без оснований внушавшей ребенку страх, особенно отец, на кото-
рого при всем том можно было, однако, рассчитывать, ища защиты 
от известных в том возрасте опасностей. Так что всего проще было 
приравнять друг к другу обе ситуации. Да и желание, как в сновиде-
нии, сыграло тут свою роль. Спящего посещает предчувствие смер-
ти, хочет загнать его в могилу, но работа сна умело выбирает усло-
вие, при котором это страшное событие превращается в исполнение 
желания: спящий видит себя в старой этрусской гробнице, куда он 
радостно спустился для удовлетворения своих археологических ин-
тересов. Сходным образом человек делает силы природы не просто 
человекообразными существами, с которыми он может общаться как 
с равными, – это и не отвечало бы подавляющему впечатлению от 
них, а придает им характер отца, превращает их в богов, следуя при 
этом не только инфантильному, но, как я пытался показать, также и 
филогенетическому прообразу
5
.
Со временем делаются первые наблюдения относительно упоря-
доченности и закономерности природных явлений, силы природы 
утрачивают поэтому свои человеческие черты. Но беспомощность 
человека остается, а с нею тоска по отцу и боги. Боги сохраняют 
свою троякую задачу: нейтрализуют ужас перед природой, примиря-
ют с грозным роком, выступающим прежде всего в образе смерти, и 
вознаграждают за страдания и лишения, выпадающие на долю чело-
века в культурном сообществе.
Но постепенно акцент внутри этих функций богов смещается. 
Люди замечают, что природные явления, следуя внутренней необхо-
димости, происходят сами собой; боги, разумеется, господа приро-
ды, они ее устроили и могут теперь заняться самими собой. Лишь от 
случая к случаю посредством так называемых чудес они вмешивают-
ся в ее ход как бы для того, чтобы заверить, что они ничего не усту-
пили из своей первоначальной сферы господства. Что касается по-
велений рока, то неприятная догадка: неведению и беспомощности 

 128
рода человеческого тут ничем не поможешь, – остается в силе. Боги 
здесь отказывают раньше всего; если они сами хозяева рока, то их ре-
шения приходится назвать непостижимыми; одареннейшему народу 
древности брезжит понимание того, что «Мойра»
6
стоит над богами 
и что боги сами имеют свои судьбы. И чем более самостоятельной 
оказывается природа, чем дальше отстраняются от нее боги, тем на-
пряженнее все ожидания сосредоточиваются на третьей отведенной 
им функции, тем в большей мере нравственность становится их под-
линной сферой. Задача бога теперь состоит в том, чтобы компен-
сировать дефекты культуры и наносимый ею вред, вести счет стра-
даниям, которые люди причиняют друг другу в совместной жизни, 
следить за исполнением предписаний культуры, которым люди так 
плохо подчиняются. Самим предписаниям культуры приписывается 
божественное происхождение, они поднимаются над человеческим 
обществом, распространяются на природу и историю мира.
Так создается арсенал представлений, порожденных потребно-
стью сделать человеческую беспомощность легче переносимой, вы-
строенных из материала воспоминаний о беспомощности собствен-
ного детства и детства человеческого рода. Ясно видно, что такое 
приобретение ограждает человека в двух направлениях – против 
опасностей природы и рока и против травм, причиняемых самим 
человеческим обществом. Общий смысл всего таков: жизнь в нашем 
мире служит какой-то высшей цели, которая, правда, нелегко под-
дается разгадке, но, несомненно, подразумевает совершенствование 
человеческого существа. По-видимому, объектом этого облагороже-
ния и возвышения должно быть духовное начало в человеке – душа, 
которая с течением времени так медленно и трудно отделилась от 
тела. Все совершающееся в земном мире есть исполнение намере-
ний какого-то непостижимого для нас ума, который пусть трудными 
для понимания путями и маневрами, но в конце концов направит все 
к благу, то есть к радостному для нас исходу. За каждым из нас при-
сматривает благое, лишь кажущееся строгим провидение, которое не 
позволит, чтобы мы стали игральным мячом сверхмощных и бес-
пощадных сил природы; даже смерть есть вовсе не уничтожение, не 
возвращение к неорганической безжизненности, но начало нового 
вида существования, ведущего по пути высшего развития. И, с другой 
стороны, те же нравственные законы, которые установлены нашими 
культурами, царят над всеми событиями в мире, разве что всевышняя 
инстанция, вершащая суд, следит за их исполнением с несравненно 
большей властностью и последовательностью, чем земные власти. 
Всякое добро в конечном счете по заслугам вознаграждается, вся-
кое зло карается, если не в этой форме жизни, то в последующих 
существованиях, начинающихся после смерти. Таким образом, все 
ужасы, страдания и трудности жизни предназначены к искуплению; 
жизнь после смерти, которая продолжает нашу земную жизнь так 
же, как невидимая часть спектра примыкает к видимой, принесет 

 129
исполнение всего, чего мы здесь, может быть, не дождались. И не-
приступная мудрость, управляющая этим процессом, всеблагость, в 
нем выражающаяся, справедливость, берущая в нем верх, – все это 
черты божественных существ, создавших нас и мир в целом. Или 
скорее единого божественного существа, которое в нашей культуре 
сосредоточило в себе всех богов архаических эпох. Народ, которо-
му впервые удалось такое соединение всех божественных свойств в 
одном лице, немало гордился этим шагом вперед. Он вышелушил 
отцовское ядро, которое с самого начала скрывалось за всяким обра-
зом бога; по существу это был возврат к историческим началам идеи 
бога. Теперь, когда бог стал единственным, отношение к нему снова 
смогло обрести интимность и напряженность детского отношения к 
отцу. Коль скоро для божественного отца люди сделали так много, 
им хотелось получить взамен и вознаграждение, по крайней мере 
стать его единственным любимым ребенком, избранным народом. 
Намного позднее благочестивая Америка выдвинет притязание быть 
God's own country, «собственной страной бога», и это опять же верно 
в отношении одной из форм поклонения человечества божеству.
Подытоженные выше религиозные представления, естественно,
имели долгую историю развития, зафиксированы разными культу-
рами на их различных фазах. Я взял отдельную такую фазу, пример-
но соответствующую окончательной форме религии в нашей сегод-
няшней белой, христианской культуре. Легко заметить, что не все 
детали религиозного целого одинаково хорошо согласуются друг с 
другом, что противоречия повседневного опыта лишь с большим 
трудом поддаются сглаживанию. Но и такие, какие они есть, эти – в 
широком смысле религиозные – представления считаются драгоцен-
нейшим достоянием культуры, высшей ценностью, какую она может 
предложить своим участникам, гораздо большей, чем все искусства 
и умения, позволяющие открывать земные недра, снабжать челове-
чество пищей или предотвращать его болезни. Люди говорят, что 
жизнь станет невыносимой, если религиозные представления утра-
тят для них ту ценность, которую они им приписывают. И вот встает 
вопрос, что являют собой эти представления в свете психологии, 
откуда идет столь высокая их оценка и – сделаем еще один робкий 
шаг – какова их действительная ценность?
IV
Исследование, развертывающееся без помех, как монолог, не со-
всем безопасное дело. Легко поддаешься соблазну отодвинуть в сто-
рону мысли, грозящие его прервать, и приобретаешь взамен чувство 
неуверенности, которое в конце концов начинаешь заглушать черес-
чур большой решительностью. Воображу себе поэтому противника, 
с недоверием следящего за моими выкладками, и позволю ему вы-
сказываться время от времени.

 130
Слышу его слова: «Вы то и дело пользуетесь выражениями: куль-
тура создает религиозные представления, культура предоставляет их 
в распоряжение своим участникам, и здесь звучит нечто странное; я 
лично не знаю почему, но в этих тезисах слышится нечто не столь 
самопонятное, как в более привычных утверждениях о том, что, ска-
жем, культура создала порядок распределения трудовой нагрузки или 
кодифицировала права на жену и ребенка».
Думаю, однако, что мой способ выражения оправдан. Я уже пы-
тался показать, что религиозные представления произошли из той 
же самой потребности, что и все другие завоевания культуры, из 
необходимости защитить себя от подавляющей сверхмощи при-
роды. К этому присоединился второй мотив, стремление исправить 
болезненно ощущаемые несовершенства культуры. И как раз очень 
уместно говорить, что культура дарит эти представления индивиду, 
потому что он принимает их как данность, они преподносятся ему 
готовыми, он был бы не в силах изобрести их в одиночку. Они – на-
следие многих поколений, в которое он вводится, которое он пере-
нимает как таблицу умножения, геометрию и т. д. Есть, конечно, и 
одно отличие, но оно в другом, сейчас его освещать пока рано. В 
ощущении странности, о котором Вы упоминаете, повинно скорее 
всего то, что обычно нам эту совокупность религиозных представ-
лений предлагают как божественное откровение. Но ведь это само 
по себе есть уже элемент религиозной системы, преподносимый с 
полным пренебрежением к известным нам фактам исторического 
развития религиозных идей и к их разнообразию в разные эпохи и в 
разных культурах.
«Есть другой пункт, который кажется мне более важным. У Вас 
выходит, что очеловечение, персонификация природы проистекает 
из потребности положить конец человеческому неведению и бес-
силию перед лицом пугающих сил, вступить в отношения с ними и 
в конечном итоге повлиять на них. Но подобный мотив кажется из-
лишним. У первобытного человека ведь и не было никакого выбора, 
никакого другого образа мысли. Для него естественно, как бы врож-
дено, что он проецирует свое существо на мир, во всех наблюдаемых 
явлениях видит действия существ, в принципе подобных ему самому. 
Он просто не умеет понимать вещи другим способом. И совершен-
но непонятно, скорее похоже на какое-то странное совпадение, как 
это у него получилось, что, просто дав волю своей природной пред-
расположенности, он сумел удовлетворить одну из своих главных 
потребностей».
Я не вижу тут особой странности. Неужели Вы думаете, что чело-
веческая мысль не имеет практических мотивов, что она есть выра-
жение бескорыстной любознательности? Это все-таки очень мало-
вероятно. Я скорее считал бы, что человек, персонифицируя силы 
природы, следует, как и во многом другом, инфантильному прооб-
разу. Имея дело с лицами, которые были его первым окружением, он 

 131
усвоил, что завязывание отношений с ними есть способ повлиять 
на них, и потому с той же целью он обращается со всем, что встре-
чается на его пути, как с теми лицами. Я не возражаю поэтому на 
Ваше описательное замечание, человеку действительно свойственно 
персонифицировать все, что он хочет понять в целях позднейшего 
овладения им, – психическое покорение как подготовка к физиче-
скому, – я только предлагаю сверх того понимание мотива и гене-
зиса этой особенности человеческой мысли. «И теперь еще третье: 
Вы однажды уже касались происхождения религии в Вашей книге 
«Тотем и табу»
7
. Но там картина другая. Все сводится к отношению 
«сын – отец», бог есть возвысившийся отец, тоска по отцу – корень
религиозной потребности. С тех пор Вы, похоже, открыли момент
человеческой слабости и беспомощности, которому обычно ведь и 
приписывается главнейшая роль в становлении религии, и теперь 
перекладываете на эту беспомощность все то, что раньше у Вас на-
зывалось отцовским комплексом
8
. Могу ли я просить у Вас информа-
ции относительно этой перемены?»
С удовольствием, я только и ждал такого вопроса. Если только 
тут действительно можно говорить о перемене. В «Тотеме и табу» 
задачей было объяснить возникновение не религий вообще, а лишь 
тотемизма
9
. Можете ли Вы с какой-либо из известных Вам точек 
зрения объяснить тот факт, что первая форма, в которой челове-
ку явилось хранительное божество, была животной, что существо-
вал запрет на убийство и поедание соответствующего животного и 
вместе с тем – праздничный обычай раз в год совместно убивать и 
поедать его? Именно это имеет место в тотемизме. И нет большого 
смысла спорить о том, следует ли называть тотемизм религией. Он 
внутренне связан с позднейшими религиями человекообразных бо-
жеств, животные-тотемы становятся священными животными богов. 
И первые, но всего глубже осевшие, этические ограничения – запрет 
убийства и инцеста – возникают на почве тотемизма. Так что при-
нимаете ли Вы выводы той книги или нет. Вы, надеюсь, согласитесь, 
что в «Тотеме и табу» целый ряд очень примечательных разрознен-
ных фактов приведен к связной цельности.
Почему животный бог в конечном счете оказался недостаточным 
и был сменен человеческим, это в «Тотеме и табу» почти не затро-
нуто, другие проблемы формирования религий там вообще не упо-
минаются. Неужели Вы отождествляете такое ограничение темы с 
отрицанием того, что осталось вне ее? Та моя работа – хороший 
пример строгого ограничения специфического вклада, который 
психоаналитический метод рассмотрения может внести в разреше-
ние религиозной проблемы. Если теперь я пытаюсь включить в круг 
рассмотрения что-то другое, менее глубоко запрятанное, то Вы не 
должны обвинять меня в противоречии, как раньше – в односторон-
ности. Но, естественно, я обязан показать связи между ранее сказан-
ным и излагаемым теперь, между более глубокой и очевидной мо-

 132
тивировками, отцовским комплексом и беспомощностью человека, 
испытывающего потребность в защите.
Эти связи нетрудно отыскать. Ведь беспомощность ребенка имеет 
продолжение в беспомощности взрослого. Как и следовало ожидать, 
психоаналитическая мотивировка формирования религии дополня-
ет его очевидную мотивировку разбором детской психики. Перене-
семся в душевную жизнь маленького ребенка. Помните ли Вы, что 
говорит психоанализ о выборе объекта в соответствии с типом за-
висимости? Либидо
10
идет путями нарциссической потребности и 
привязывается к объектам, обеспечивающим ее удовлетворение. Так, 
мать, утоляющая голод ребенка, становится первым объектом его 
любви и, конечно, первым заслоном против всех туманных, грозя-
щих из внешнего мира опасностей, мы бы сказали, первым страхо-
убежищем.
В этой функции мать скоро вытесняется более сильным отцом, за 
которым функция защиты с тех пор закрепляется на весь период дет-
ства. Отношениям к отцу, однако, присуща своеобразная амбивалент-
ность. Он сам представляет собой угрозу, возможно, ввиду характера 
своих отношений с матерью. Так что отца не в меньшей мере боятся, 
чем тянутся к нему и восхищаются им. Приметы этой амбивалент-
ности отношения к отцу глубоко запечатлены во всех религиях, это 
и показано в «Тотеме и табу». Когда взрослеющий человек замечает, 
что ему суждено навсегда остаться ребенком, что он никогда не пере-
станет нуждаться в защите от мощных чуждых сил, он наделяет эти 
последние чертами отцовского образа, создает себе богов, которых 
боится, которых пытается склонить на свою сторону и которым тем 
не менее вручает себя как защитникам. Таким образом, мотив тоски 
по отцу идентичен потребности в защите от последствий челове-
ческой немощи; способ, каким ребенок преодолевал свою детскую 
беспомощность, наделяет характерными чертами реакцию взросло-
го на свою, поневоле признаваемую им, беспомощность, а такой ре-
акцией и является формирование религии. Но в наши намерения не 
входит дальнейшее исследование развития идеи божества; мы имеем 
здесь дело с готовым арсеналом религиозных представлений, кото-
рый культура вручает индивиду.
V
Не будем упускать нить нашего исследования. Так каково же пси-
хологическое значение религиозных представлений, как мы можем 
их квалифицировать? На такой вопрос трудно ответить сразу. После 
отклонения различных формулировок мы остановимся на одной: 
религиозные представления суть тезисы, высказывания о фактах и 
обстоятельствах внешней (или внутренней) реальности, сообщаю-
щие нечто такое, чего мы сами не обнаруживаем и что требует веры. 
Поскольку они информируют нас о самом важном и интересном в 

 133
нашей жизни, они ценятся особенно высоко. Кто ничего о них не 
знает, тот крайне невежествен; кто их усвоил, тот вправе считать себя 
очень обогатившимся. Существует, естественно, масса подобных те-
зисов о разнообразнейших вещах в нашем мире. Ими полон каждый 
школьный урок. Возьмем на выбор географию. Мы слышим тут: го-
род Констанц расположен на Боденском озере. В одной студенче-
ской песне рекомендуется:
Konstanz liegt am Bodensee,
Wer’s nicht glaubt, gen’ hin und seh’*
1
.
Мне там случайно довелось бывать, и я могу подтвердить: этот 
красивый город расположен на берегу широкого водоема, который 
все окрестные жители называют Боденским озером. Так что теперь 
я совершенно убежден в правильности данного утверждения геогра-
фической науки. Вспоминаю тут о другом, очень странном пережи-
вании. Я был уже взрослым человеком, когда впервые стоял на холме 
афинского Акрополя среди развалин храма, откуда открывался вид 
на голубое море. К моей радости примешивалось чувство изумления, 
подсказавшее мне и свое истолкование: значит, все действительно так, 
как мы учили в школе! Какой же мелководной и бессильной должна 
была быть моя тогдашняя вера в реальную истинность услышанного, 
если сегодня я могу так изумляться! Но не хочу слишком подчерки-
вать значение того переживания; мыслимо еще и другое объяснение 
моего изумления, тогда не пришедшее мне в голову, имеющее всеце-
ло субъективную природу и связанное с особенностью места.
Все подобные тезисы, таким образом, требуют веры в свое содер-
жание, но допускают и обоснование своей правоты. Они предлага-
ются нам как сокращенный результат более или менее длительного 
мыслительного процесса, опирающегося на наблюдение, а также на 
умозаключение; тому, кто намерен самостоятельно проделать весь 
процесс заново, вместо того чтобы принимать его готовый итог, ука-
зывается необходимый образ действий. Притом всегда уточняется, 
откуда взято знание, обнародуемое тезисом, кроме случаев, когда оно 
само собой разумеется, как в утверждениях географии. Например, 
Земля имеет форму шара; в доказательство этого приводится экс-
перимент с маятником Фуко
11
, поведение линии горизонта, возмож-
ность проплыть вокруг Земли. Поскольку, как понимают все заин-
тересованные лица, нецелесообразно посылать каждого школьника 
в путешествие вокруг земного шара, мы довольствуемся принятием 
школьной премудрости «на веру», однако знаем, что путь к тому, что-
бы во всем удостовериться лично, остается открытым.
Попробуем подойти с той же меркой к религиозным учениям. 
Если мы поднимем вопрос, на что опирается их требование верить в 
* «Город Констанц расположен на Боденском озере; кто не верит, поезжай туда и посмотри» 
(нем.)

 134
них, то получим три ответа, на удивление плохо между собой согла-
сующиеся. Во-первых, они заслуживают веры, потому что уже наши 
предки им верили; во-вторых, мы обладаем свидетельствами, дошед-
шими до нас от той самой древности; а в-третьих, поднимать вопро-
сы о доказательности догматов веры вообще запрещено. Подобные 
поползновения раньше строжайше карались, да и сегодня общество 
с недоброжелательством встречает попытки их возобновления.
Этот третий пункт должен пробудить в нас сильнейшие сомне-
ния. Подобный запрет может, надо сказать, иметь только ту един-
ственную мотивировку, что общество очень хорошо понимает бес-
почвенность притязаний, выдвигаемых его религиозными учениями. 
Иначе оно, несомненно, с великой охотой предоставляло бы всем, 
кто желает, самостоятельно выработать в себе убежденность и весь 
необходимый для этого материал. К анализу двух других аргументов 
мы подходим поэтому с настороженным недоверием. Мы должны 
верить потому, что верили наши предки. Но наши праотцы были 
гораздо более невежественны, чем мы, они верили в такие вещи, 
которые мы сегодня никак не в состоянии допустить. Закрадывает-
ся подозрение, что религиозные учения тоже, пожалуй, относятся к 
такого рода вещам. Свидетельства, дошедшие до нас в составе этих 
учений, зафиксированы в книгах, в свою очередь, несущих на себе 
все черты ненадежности. Они полны противоречий, подвергались 
редакциям, фальсифицировались; когда в них сообщается о фак-
тах, то самим этим сообщениям подтверждения нет. Мало помогает 
делу, когда источником их буквальных выражений или их содер-
жания объявляется божественное откровение, потому что подобное 
утверждение само является уже частью тех самых учений, чья досто-
верность подлежит проверке, а ведь ни одно утверждение не может 
доказать само себя.
Так мы приходим к поразительному выводу, что как раз те сообще-
ния нашей культуры, которые могли бы иметь величайшее значение 
для нас, которые призваны прояснить нам загадку мира и примирить 
нас со страданиями жизни, что как раз они-то имеют самое слабое 
подтверждение. А ведь даже такой для нас безразличный факт, как, 
например, то, что киты рождают детенышей, а не откладывают яйца, 
мы никогда не решились бы принять просто на веру, если бы он не 
был подкреплен более весомыми свидетельствами.
Такая ситуация сама по себе является очень любопытной психо-
логической проблемой. И не следует думать, будто вышеприведен-
ные замечания относительно недоказуемости религиозных учений 
содержат нечто новое. Это ощущалось во все эпохи, несомненно 
также и нашими предками, оставившими после себя такое наследие. 
Вероятно, многие из них питали те же сомнения, что и мы, только 
над ними тяготел слишком большой гнет, чтобы они отважились их 
высказать. И с тех пор несчетные множества людей терзались оди-
наковыми сомнениями, которые они старались подавить, потому что 

 135
считали веру своим долгом; многие блестящие умы надломились в 
этом конфликте, многие характеры стали ущербными из-за компро-
миссов, путем которых они искали выход из положения.
Если все доказательства, приводимые в пользу достоверности 
религиозных догматов, идут из прошлого, то напрашивается мысль 
посмотреть, не может ли предоставить такие доказательства также и 
современность, о которой мы вправе быть лучшего мнения, чем о 
старине. Если бы удалось спасти от сомнений хотя бы один фраг-
мент религиозной системы, то и все целое чрезвычайно выиграло бы 
в достоверности. Чем-то в этом роде занимаются спириты, которые 
уверены в продолжении за гробом жизни индивидуальной души и 
хотят недвусмысленно доказать нам это отдельно взятое положение 
религиозного учения. Им, к сожалению, не удается опровергнуть ту 
гипотезу, что явления и высказывания вызываемых ими духов – лишь 
продукт их собственной психической деятельности. Они приводили 
слова духов величайших людей, известнейших мыслителей, но все 
добытые от них высказывания и сообщения были настолько тупыми, 
столь неутешительными в своей пустоте, что из всего этого с полной 
достоверностью можно вывести только заключение об умении духов 
приспосабливаться к кругу людей, которые их вызывают.
Следует упомянуть еще о двух попытках, которые производят 
впечатление судорожных усилий уйти от проблемы. Одна, насиль-
ственной природы, стара, другая изощренна и современна. Первая – 
это credo quia absurdum, «Верую, ибо абсурдно» отцов церкви
12
. Сие 
должно означать, что религиозные учения не подчиняются требова-
ниям разума, стоят над разумом. Их истину надо чувствовать нутром, 
понимать их нет надобности. Однако такое credo интересно лишь как 
исповедь, в качестве предписания оно обязательной силы не имеет. 
Неужели я обязан верить любому абсурдному утверждению? А если 
не любому, то почему именно этому? У разума нет вышестоящей ин-
станции. Если истинность религиозных учений зависит от внутрен-
него переживания, свидетельствующего об этой истинности, то что 
делать с множеством людей, у кого столь редкостного переживания 
нет? Можно требовать от всех, чтобы они пользовались имеющим-
ся у них даром разума, но нельзя выводить общеобязательный долг 
из побудительной причины, имеющей силу лишь для ничтожного 
меньшинства. Если кто-то один после глубоко охватившего его со-
стояния экстаза приобрел непоколебимое убеждение в реальной ис-
тине религиозных учений, то что это значит для остальных?
Вторая попытка – из области философии «как если бы». Утверж-
дается, что в нашей мыслительной деятельности нет недостатка 
в таких допущениях, беспочвенность и даже абсурдность которых 
вполне нами сознается. Их называют фикциями, но по целому ряду 
практических мотивов нам следует вести себя так, «как если бы» мы 
верили в эти фикции. Так нам якобы следует себя вести и в отноше-
нии религиозных учений ввиду их уникальной важности для под-

 136
держания человеческого общества*. Эта аргументация недалеко ушла 
от credo quia absurdum. Мне опять же кажется, что принцип «как если 
бы» может быть выдвинут только философом. Человек, чье мыш-
ление не подвергалось воздействию философского искусства, ни-
когда не сможет принять этого принципа, для него с признанием 
абсурдности, противности разуму весь вопрос закрывается. Его не 
склонишь к тому, чтобы, как раз когда дело касается его важнейших 
интересов, он отказался от достоверности, которой он требует в сво-
ей обычной деятельности. Вспоминаю одного из моих детей, кото-
рый очень рано начал выделяться особым пристрастием к объектив-
ности. Когда детям рассказывали сказку, которую они завороженно 
слушали, он подошел и спросил: «Это правдивая история?» Полу-
чив отрицательный ответ, он удалился с пренебрежительной миной. 
Следует надеяться, что скоро люди будут вести себя по отношению 
к религиозным сказкам подобным же образом, вопреки ходатайству 
принципа «как если бы».
Но сейчас еще они действуют совсем другими способами, и в 
прошедшие времена религиозные представления, несмотря на свою 
бесспорно недостаточную подкрепленность, оказывали сильней-
шее влияние на человечество. Это очередная психологическая про-
блема. Надо спросить, в чем состоит внутренняя сила этих учений, 
какому обстоятельству обязаны они своей независимой от санкции 
разума действенностью?
VI
Мне кажется, ответ на оба эти вопроса у нас уже в достаточной 
мере подготовлен. Мы получим его, обратив внимание на психиче-
ский генезис религиозных представлений. Выдавая себя за знание, 
они не являются подытоживанием опыта или конечным результатом 
мысли, это иллюзии, реализации самых древних, самых сильных, са-
мых настойчивых желаний человечества; тайна их силы кроется в 
силе этих желаний. Мы уже знаем, что пугающее ощущение детской 
беспомощности пробудило потребность в защите – любящей за-
щите, – и эту потребность помог удовлетворить отец; сознание, что 
та же беспомощность продолжается в течение всей жизни, вызывает 
веру в существование какого-то, теперь уже более могущественного 
отца. Добрая власть божественного провидения смягчает страх пе-
ред жизненными опасностями, постулирование нравственного ми-
*
Надеюсь, что не окажусь несправедливым, если припишу людям, философствующим 
по принципу «как если бы», воззрение, которое не чуждо и другим мыслителям. Ср.: Файхингер
13
, 
«Философия «как если бы»: «Мы относим к области фикций не только нейтральные, теоретические 
операции, но и понятийные построения, измышленные благороднейшими людьми, приковывающие 
к себе сердца более благородной части человечества, которое не позволит лишить себя их. Не 
сделаем этого, конечно, и мы – позволим всему этому существовать в качестве практической фикции, в 
качестве же теоретической истины это отомрет».

 137
ропорядка обеспечивает торжество справедливости, чьи требования 
так часто остаются внутри человеческой культуры неисполненными, 
продолжение земного существования в будущей жизни предлагает 
пространственные и временные рамки, внутри которых надо ожидать 
исполнения этих желаний. Исходя из предпосылок этой системы, вы-
рабатываются ответы на загадочные для человеческой любознатель-
ности вопросы, например, о возникновении мира и об отношении 
между телом и душой; все вместе сулит гигантское облегчение для ин-
дивидуальной психики; никогда до конца не преодоленные конфлик-
ты детского возраста, коренящиеся в отцовском комплексе, снимают-
ся с нее и получают свое разрешение в принимаемом всеми смысле.
Когда я говорю, что все это иллюзии, то должен уточнить зна-
чение употребленного слова. Иллюзия не то же самое, что заблуж-
дение, она даже необязательно совпадает с заблуждением. Мнение 
Аристотеля, что насекомые возникают из нечистот, еще и сегодня 

жүктеу/скачать 2,31 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: