Политическая организация кочевников и граница

составляла сердцевину как экономики кочевого общества, так и его политики. Различия в 
богатстве и власти внутри этих малых групп позволяли определенным людям претендовать 
на высокие позиции; они улаживали конфликты внутри группы и организовывали ее для 
защиты или нападения на врагов. Радлов рассматривал рост более крупных единиц как 
попытку честолюбивых влиятельных индивидов объединить под своим контролем возможно 
большее число номадов. Это, в конечном счете, могло привести к кочевой империи, но 
власть степного автократа была исключительно личной. Она определялась его успешной 
манипуляцией силой и богатством в пределах сложной племенной сети. Такой правитель 
был узурпатором власти, а после его смерти, созданная им империя снова распадалась на 
составные части (Radloff 1893a: 13-17). В.В. Бартольд, выдающийся историк средневекового 
Туркестана, модифицировал модель Радлова, предположив, что степное лидерство могло 
также основываться на выборе самих номадов, вследствие появления в их среде той или 
иной популярной личности, подобно консолидации тюрков в ходе создания Второго каганата 
в VII в. Выбор, согласно его аргументации, являлся дополнением к принуждению, поскольку 
яркие личности своими успехами в войнах и набегах увлекают за собой добровольных 
последователей (Barthold 1935: 11-13). Обе теории подчеркивали, что кочевые государства 
были, по существу, эфемерными, причем государственная организация исчезала со смертью 
её основателя. По их мнению, кочевое государство только временно доминировало в 
племенной политической организации, которая оставалась основой для социальной и 
экономической жизни в степи. 
Альтернативные теории решали парадокс соотношения государства и племенной 
политической организации исходя из предположения, что последняя была разрушена в ходе 
создания государства, даже если новые отношения были закамуфлированы при помощи 
старой племенной терминологии. В изучении гуннов венгерский историк Харматта 
доказывал, что кочевое государство могло возникнуть только в результате процесса, в 
котором племенной базис кочевого общества был разрушен и заменен классовыми 
отношениями. Фокусом его анализа должны быть не крупные лидеры, но глубокие 
изменения в социально-экономическом порядке, которые сделали возможным появление 
автократов, подобно Аттиле у гуннов (Harmatta 1952). Хотя трудно было 
продемонстрировать доказательства в подтверждение, Крэдер в своих антропологических 
сочинениях о кочевниках и становлении государства утверждал, что поскольку государство 
не могло существовать без классовых отношений, историческое существование кочевых
государств предполагало их существование (Karder 1979). Если эти государства испытывали 
недостаток стабильности, это объяснялось тем, что основные ресурсы степи всего были 
недостаточны для любой степени стабильности. 
Существование государственности у кочевников было более мучительной проблемой для 
некоторых марксистских интерпретаций, поскольку номады не только не втискивались в 
какие-либо однолинейные исторические построения, но и потому, что при распадении 
кочевых империй, они возвращались к своему традиционному племенному образу 
существования. С точки зрения однолинейности это невозможно, так как племенные 
институты должны были бы быть уничтожены в процессе создания государственности. 
Советские публикации, в частности, посвящались этой проблеме, обычно в обсуждении 
концепции "кочевого феодализма", впервые предложенной Б.Я. Владимирцовым в его 
анализе монгольского общества, которая, кстати, получила широкое распространение 
отчасти по причине того, что сам Владимирцов никогда точно не определил что же это тип 
общества (Vladimirtsov 1948; резюме советских интерпретаций см.: Khazanov 1984: 228 ff.). 
Данная форма "феодализма", по мнению интерпретаторов, была основана на предположении, 
что в пределах кочевого сообщества существовали классы, основанные на собственности на 
пастбища. Подтверждение этого было получено из организации монгольских аймаков XVIII 
- XIX при правлении династии Цин, где аймачные князья отделялись от простых членов 
51

племен, которым не разрешалось покидать границы их округов. Аналогичным образом, 
археологические раскопки на месте средневековой монгольской столицы Каракорума 
выявили экстенсивное развитие земледельческих обществ окружающей области, что 
способствовало развитию класса оседлых номадов, кормящих феодальную знать. Однако 
другие советские теоретики указывали, что владение скотом, а не землей, в сущности, было 
главным элементом, а они оставались под контролем обычных членов племени и развитие 
ремесла и земледелия могло довольно легко включиться в существующие структуры 
родства. Следовательно такие экономические специалисты никогда не образовывали 
отдельного класса людей (см. "Введение редактора" К. Хэмфри [C. Humphrey] в кн. Vainshein 
1980: 13-31). Кроме того, примеры, взятые из Монголии времени Цин или казахов при 
царском режиме, имели только ограниченное значение для понимания более ранних 
номадных политий. Следуя политике косвенного управления, такие оседлые империи 
защищали элитный класс местных правителей, чья экономическая и политическая власть 
была продуктом колониальной системы. 
Было ли основано политическое лидерство кочевого общества на основе классового 
неравенства или на индивидуальных способностях отдельной личности, и в том и в другом 
случае предполагается, что создание кочевого государства являлось результатом 
внутреннего развития. Тем не менее исторические известные государственные образования 
номадов были организованы на уровне сложности, далеко превосходящей потребности 
кочевого скотоводства. Радлов и Бартольд подчеркивают эфемерную природу номадных 
государств, но многие степные империи намного пережили своих учредителей, особенно 
державы хунну, тюрков, уйгуров и монголов, а правящие династии кочевников, в сравнении 
с оседлыми соседями, достаточно стабильны. При этом, за исключением монголов, все 
вышеперечисленные общества остались империями степи, которые использовали 
государственную организацию без завоевания крупного земледельческого общества. 
Те теоретики, подобно Харматте и Крэдеру, кто принимал существование государства, 
но отрицал непрерывность племенной социальной организации, были вынуждены 
обосновывать 
появление 
классовой 
структуры 
в 
рамках 
относительно 
недифференцированной и экстенсивной скотоводческой экономики. В то время как кочевые 
аристократии обычно имелись во многих обществах степи, такое иерархическое социальное 
разделение не было основано на контроле над средствами производства; доступ к ключевым 
пасторальным ресурсам базировался на основе племенной принадлежности. Классовые 
отношения были незначительно развиты во Внутренней Азии, пока кочевники не стали 
включенными в оседлые государства в течение последних столетий или когда они покинули 
степь и влились в классовую структуру земледельческих обществ. 
Потенциальный ответ на эту дилемму появился из рассмотрения недавних 
антропологических исследований в Африке и юго-западной Азии. Корреляции вызывают 
сомнение в отношении предположения, согласно которому кочевые государства возникли в 
результате внутренней динамики. В сравнительном исследовании африканских кочевников 
скотоводов Бернхэм пришел к выводу, что низкая плотность населения и свобода 
географической мобильности сделали местное развитие какой-либо институализированной 
иерархии в таких обществах маловероятным. В этих условиях, выяснил Бернхэм, 
сегментарная оппозиция обеспечивала наиболее оптимальную модель политической 
организации. Развитие государства у номадов, следовательно, не было реакцией на 
внутреннюю необходимость. Скорее, оно развивалось, когда номады были вынуждены иметь 
свои дела с более высокоорганизованными обществами оседло-земледельческих государств 
(Burnham 1979). Используя случаи из юго-западной Азии, Айонс пришел к такому же 
заключению и свел его к следующей гипотезе: 

жүктеу/скачать 1,83 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: