«МЕСТА ПАМЯТИ». АКМОЛИНСК И МОЕ ВОЕННОЕ ДЕТСТВО

 

57 

памятей, как и всего того, что осуществляло и гарантировало беспрепятственный переход от 

прошлого к будущему или отмечало в прошлом все то, что было необходимо взять из него 

для изготовления будущего, будь то реакция, прогресс или даже революция» [2; 19] (курсив 

и  подчеркивание  наши  –  С.К.М.).  Более  того  –  сам  способ  исторического  восприятия, 

благодаря  средствам  массовой  информации,  постепенно  распался,  подменив  память, 

ограничивавшую свое наследие самым сокровенным, телевизионной картинкой «эфемерной 

фотографией актуальности». 

Все  научные  попытки определения  памяти прежде  всего,  начинают  с  определения  её 

как  архива:  память-архив.Ни  одна  эпоха  не  стремилась  в  такой  же  степени,  как  наша,  к 

производству  архивов.  Дело  не  только  в  количестве  бумаг,  которое  спонтанно  производит 

общество нового времени, не только в существовании все более совершенных технических 

способов  реконструкции  и  сохранения,  которыми  оно  располагает    (достаточно  вспомнить  

перевод «на цифру» бумажных архивов), но и в суеверном уважении, которое человечество 

испытывает к следам прошлого. По мере исчезновения традиционной памяти мы ощущаем 

потребность  хранить  с  религиозной  ревностью  свидетельства,  документы,  речи,  видимые 

знаки  того,  что  было.  Сползание  от  мемориального  к  историческому,  от  мира,  где  были 

предки,  в  мир  случайных  отношений  с  тем,  что  нас  сделало,  переход  от  тотемической 

истории  к  истории  критической  –  это  и  есть  момент  рождения  «мест  памяти».       Места 

памяти рождаются и живут, благодаря пониманию того, что спонтанной памяти нет, а значит 

– 

нужно  создавать  архивы,  нужно  отмечать  годовщины,  организовывать  празднования, 

произносить  надгробные  речи,  нотариально  заверять  акты,  потому  что  такие  операции  не 

являются естественными. 

Нора говорит в одном из своих интервью: «Создание архива стало императивом эпохи. 

Это как внутренний голос, который говорит корсиканцу: «Ты должен быть корсиканцем!» и 

«Нужно  быть  бретонцем!»  бретонцу,  Чтобы  понять  силу  этого  зова,  пожалуй,  нужно 

обратиться к еврейской памяти, которая так активизируется сегодня среди стольких евреев, 

не исповедующих иудаизм. Еврейским в этой традиции, у которой не было другой истории, 

кроме  своей  собственной  памяти,  является  необходимость  помнить  о  бытии,  но  это 

неотступное  воспоминание,  однажды  интериоризированное,  востребует  вас  полностью. 

Память о чем? В известном смысле, память о памяти. Психологизация памяти всех и каждого 

создала чувство, что от уплаты невозможного долга в конечном счете зависит спасение» [3; 

80-

81]. Таким образом рождается еще одно определение памяти: память – долг. 

  

Именно в этом аспекте можно рассматривать присущую казахам древнюю традицию – 

знать своих предков, по меньшей мере, до седьмого колена. Я имею в виду такой феномен 

как  «шежире».  Казахские  «шежире»  представляют  особое  измерение    личностного 

пространства  и  времени.  «Понятие  «шежире»  означает  «родословная»,  «память»,  «генеа-

логия». Традиционные формы шежире разнообразны. Как пишет известный   исследователь 

казахских  шежире,  профессор  ЕНУ    им.  Л.Н.Гумилева,    Махсат  Алпысбес:  «Отдельные 

образцы  шежире  по  структуре  своей  представляют  некий  аналог  историографических 

сочинений. В общей массе шежире, в основном составляют отдельные фрагменты историко-

генеалогических  сведений  казахского  народа.  Этот  массив  информации  включает  в  себя 

эпизоды семейных генеалогий и фамильных историй» [4, 4]. 

Шежире  играли  роль  системы  координат,  в  которой  и  происходила    историческая 

пространственно-временная  идентификация  рода  и  племени,  этническая  и  культурная 

самоидентификация  личности.  Шежире  выступали    и  выступают  механизмом 

взаимодействия  гносиса  и      этоса,  истории  и  памяти,  той    системой  ценностей,  в  которой 

происходит  процесс становления самосознания этноса, процесс этноидентификации. 

Здесь  надо  сказать  несколько  слов  о  методологии  философского  постмодернизма, 

которая  и  стимулировала    эти  многоплановые,  многослойные      рассмотрения  феномена 

памяти.  В  данном  случае  эта  методология  играет  позитивную  роль,  расширяя  и  обогащая 

наше  понимание    памяти,  хотя  в  целом,  призывы  постмодернизма  разрушить      вертикаль 

исторического  познания    и  заменить    её  множество  локальных  горизонталей  (локальных 

 

58 

историй,  микроисторий)  кажутся  мне    мало  продуктивными  и  губительными  для 

исторической науки. 

Память-архив, память-долг;  французские исследователи выделяют и  третий признак, 

чтобы  закончить  эту  картину  метаморфоз  памяти:  память-дистанция.  «Стремление 

приравнять  историю,  которую  мы  восстанавливаем,  к  истории,  которую  мы  переживаем 

сами?  Это  можно  было  бы  назвать  памятью-зеркалом,  если  бы  зеркала  отражали  не  наш 

собственный  образ,  а  нечто  другое,  потому  что  то,  что  мы  стремимся  обнаружить,  –  это 

отличие, а в облике этого отличия – внезапный отблеск неуловимой идентичности. Это уже 

не  происхождение,  а  дешифровка  того,  что  мы  есть,  в  свете  того,  чем  мы  не  являемся 

больше»  [4;78  ].  Иными  словами,  этот  вид  памяти    предполагает    осмысление  себя  в 

современности, в той её трактовке, в которой мы живем и действуем. 

   

Вернемся теперь к «местам памяти».  В моем понимании «места памяти» -это способ 

организации    процессов  идентификации  в  полисемантическом  пространстве  современного 

мира. Все мы знаем, особенно наше поколение, как трудно, болезненно  накладывается на 

наше  патриотическое и оптимистическое сознание той эпохи, открытие трагической памяти 

сталинских лагерей и репрессий. Вот и я жила рядом с тем самым АЛЖИРом (Акмолинский  

Лагерь  Жен  Изменников  Родины),  который  располагался  в  Малиновке,  а  впоследствии 

работала  в  Карагандинском  политехническом  институте  и  жила  рядом  со  знаменитым 

Карлагом,  и  ничего  не  знала  о  них.  Это  не  мешало  мне    любить  свою  родину  и  быть 

патриотом  своей  страны.  Впоследствии  в  Алма-Ате  я  встречала  одну  из  узниц  АЛЖИРа, 

жену  бывшего  первого  секретаря  ЦК  комсомола  Казахстана,  она  была    подругой  моей 

матери.  Благородная  красота  этой  женщины,  её  чувство  собственного  достоинства 

неизменно  у  всех  вызывали    глубокое  уважение.  Она  никогда  не  рассказывала  о  своем 

пребывании в АЛЖИРе, но невольным напоминанием её трудной судьбы был её спутник по 

жизни, бывший охранник лагеря Ибрагим, ингуш по национальности, который полюбил её и 

спасал    там,  в  том  аду.  Пусть  им  обоим  земля  будет  пухом,  Ибрагим  прошел  «свое 

чистилище». А теперь о главном «месте памяти» – Акмолинске. 

Я  родилась  в  городе  Акмолинске  (ныне  –  Астана)  и  отношусь  к  поколению  «детей 

войны»:  мне  не  исполнилось  и  полгода,  когда  началась  война.    Мой  отец  –  Сатыбалдин 

Мухамедья  почти  сразу  ушел  на  фронт,  прошел  всю  войну,  участвовал  в  Сталинградской 

битве,  дошел  до  Германии  в  составе  Второго  Белорусского  фронта  под  управлением 

маршала  Рокоссовского  и  встретил  там  День    Победы.  Был  награжден  орденами  Красной 

звезды  и  Красного  знамени,  множеством  медалей.  А  мы  с  мамой  остались  жить  в 

родительском доме с дедушкой и семьей папиного старшего брата. Жили мы в Акмолинске 

на  улице  Советской  между  улицами  Маркса  и  Энгельса,  по  крайней  мере,  тогда  они  так 

назывались.  Акмолинск    военных  лет  –  пыльный  провинциальный  городок.  В  памяти 

осталась  центральная  площадь  со  сплошными  лабазами,  железные  двери  которых  были 

покрашены зеленой краской, почтамт, управление железной дороги, вокзальный городок, где 

жила мамина сестра со своей семьей. Жил город под лозунгом –  «Все для фронта, все для 

победы».  Акмолинск  был  крупным  железнодорожным  узлом,  через  него  шли  составы    с 

зерном  и  продовольствием  для  фронта,  шли  военные  эшелоны.  Город  наводнили 

эвакуированные и переселенцы. К нам в город переселили чеченцев и ингушей, латышей и 

евреев. Чеченцы и ингуши своим воинственным видом часто пугали нас, были  и банды, но в 

целом,    чеченцы  и  ингуши  относились  к  нам,  как  к  братьям  по  вере.  В  нашем  доме  жила   

еврейская  семья  двух  стариков  из  Одессы.  Сейчас  я  –  уже  немолодая  женщина,  а  эти  

старики,  эвакуированные  из  Одессы,  наверное,  давным-давно  умерли,  но  светлое 

воспоминание  о  них  осталось  в  нашей  семье  навсегда.  Дело  в  том,  что  мы  с  моей 

двоюродной сестрой Майрой были погодками, играли в одни и те же игры, и как это часто 

бывает  в  голодные  годы,  заразились    и  заболели  дизентерией.  У  обеих  начался  кровавый 

понос, лекарств никаких не было, и  мама с ужасом думала, как она сообщит папе на фронт о 

том, что не  уберегла единственного ребенка (до войны  у неё  уже   умерли два ребенка, не 

дожив    до  года).  И  вот    бабушка  из  Одессы    призналась  маме,  что  у  неё  есть    красный 

 

59 

стрептоцид  (сегодня  он  запрещен  к  применению),  но  она  не  уверена,  что  маленькому 

ребенку  можно  его  давать  и  предложила  попробовать  на  Майре  действие  красного 

стрептоцида.  Она  смущенно    сказала:  «Ну,    у  них  кроме  Майры  еще  трое  детей,  а  у  тебя, 

Надя  (она  её  так  звала,  хотя  имя  мамы  было  Нагима),  единственная  девочка,  давай 

попробуем  на  Майре,  пусть  бог  простит  нас».  На  следующий  день  Майра  уже  бегала  и  

весело играла, и только тогда бабушка из Одессы дала красный стрептоцид мне. Тем самым 

она спасла мне жизнь. Пусть земля будет ей пухом! Пусть будут счастливы её дети и внуки, 

куда бы их не забросила судьба! С другой стороны  от нас жили две монашки из Прибалтики. 

Они держали коз и каждое утро уходили в степь пасти своих коз, а нам иногда доставалось 

козье молоко.  Здесь хотелось бы сказать несколько слов о нынешних спекуляциях по поводу 

«дружбы  народов».  Некоторые  историки  полагают,  что  это  еще  один  «миф»    советской 

эпохи, но мы, живые свидетели тех времен, уверенно можем сказать, что «дружба народов» 

была. На уровне сознания простых людей была «одна беда на всех  – война», и выживать в 

ней  можно  было  только  вместе.  И  сразу  встают  в  памяти  еврейская  бабушка  из  Одессы, 

делившаяся  скудными  запасами  лекарств,  латышские  монашки  с  их  козьим  молоком  для 

детей,  суровые  ингуши,  молча  оберегавшие  нас  от  уличных  происшествий.  И  не  было 

никаких обид на то, что их «сослали» в эту глухомань, в голые степи, где самым красивым 

деревом была желтая акация, да и та за высоким забором единственного «приличного дома» 

на нашей улице. «Приличного» – это значит деревянного дома, так как все остальные дома в 

нашем  квартале  были  саманные.  Конечно,  самые  главные  проблемы  были  с  пропитанием 

большой  семьи  (где-то  человек  десять),  даже  папин  офицерский  паек  не    спасал.  Мама  – 

красивая  молодая  женщина  (ей  всего  25  лет  было,  когда  меня  родила)    наравне  со  всеми 

несла тяготы полуголодного существования. Мама мало рассказывала об этих годах, но  мне 

запомнилось,  как  она    ходила  поздней  осенью  за  мешком  полузамерзшей  свеклы  по 

замерзающей  воде,  вброд,  в  Майбалык,  где  в  колхозе  работал  племянник  папы.  Кстати, 

именно тогда она приобрела  зачатки тех болезней, которыми страдала позднее. В те же годы 

мы ходили с ней на вокзал, где жила её сестра  Муршида. Муршида угощала нас  вкусными 

лепешками, испеченными из зерна проходящих мимо поездов. Муж Муршиды, дядя Копей, 

был  обходчиком,  осмотрщиком  вагонов  и  «заимствовал»  через    маленькие  щели 

просыпающееся  зерно,  потом  его  размалывали  на  ручной  каменной    мельнице  и  пекли 

вкуснейшие лепешки. Пока она пекла лепешки, мы с Амангельды (сын Муршиды, тоже мой 

погодок)  ковыряли  известку,  которой  была  побелена  печка,  и  тайком  ели  её.  Общая  беда 

детей военных лет-авитаминоз. Но самая  главная забота мамы в эти годы – это дедушка и я.  

Мама  должна  была  сберечь  нас,  пока  папа  воевал,  и  она  делала  все,  чтобы  спасти  нас  от 

голода и болезней. К сожалению, не сохранились её письма к папе и его письма с фронта. Я 

не помню её сюсюкающей, она – сама сирота была достаточно суровой женщиной.  Мамин 

подвиг – она, сама недоедавшая, целыми днями занятая разными работами по выживанию 

большой семьи, кормила меня грудью до самого конца войны. Конечно, в последние годы – 

это  было  лишь  прикармливание,  но  именно  это  сформировало  мой  иммунитет  на  всю 

оставшуюся  жизнь  и  спасало  в  самых  разных  ситуациях.  Вообще  годы  войны  она  была 

только «моей». Именно поэтому я встретила в штыки вернувшегося с фронта чужого дядю 

(папу) и ревниво требовала, чтобы она не поворачивалась к нему, когда мы ложились спать. 

Все ложились спать в одной комнате и только «шымылдык» отделял одну семью от другой, 

меня ложили на приставные стулья. Однако, мама, конечно, повернулась к нему, дальнейшие 

годы для неё были одними из самых счастливых – с войны вернулся любимый муж, живой, 

здоровый,    и  увез  её  в  дальние  края  –  в  Германию.  Потом  были    множество  переездов  и 

много  школ  (папа  был  управляющим  нескольких  областных  контор  Госбанка,  а  также 

Целинного краевого банка), затем учеба в КазГУ, работа в Караганде, учеба в аспирантуре в 

Москве, работа в  Академии наук Казахской ССР и в  КазГУ. И наконец,  вслед за детьми мы 

осели  сначала  в  Санкт-Петербурге,  а  потом  в  Москве.  Сейчас  я  –  профессор  кафедры 

истории  философии    Российского    государственного  университета    (РУДН).  В  общем, 

прожита  большая,  наполненная  событиями  жизнь,  но  её  истоки,  ее  память  там,  на  моей 

 

60 

малой родине в городе Акмолинск. Именно там бегает девочка, которая не знает ни одного 

слова  по-русски,  и  самым  главным  экзотическим  фруктом  для  которой  является  сушеное 

яблоко из компота, который (целый мешок) привез ухажер маминой младшей сестры Раузы-

летчик, летавший в Алма-Ату и Фрунзе. 

  

В 2012 году я по приглашению кафедры истории цивилизаций ЕНУ им Гумилева была 

в Астане и не узнавала  «мой город». Изменилось всё – центральная площадь, старые улицы 

получили  новые  названия,  нет  и  нашего  родного  дома.  Мои  двоюродные  сестры,  тоже 

немолодые женщины, никуда не уезжавшие из Акмолинска (Целинограда, Акмолы, Астаны), 

ухитрились сохранить непрерывность памяти, моя же память  разделилась на «до» и «после»,  

и все еще не может найти  нити, соединяющие эти ветви моей памяти. Но почему  всякий 

раз, когда звучит это слово – «Акмолинск», мое сердце замирает и переводит стрелки часов 

моей жизни в другой регистр?  Я не знаю ответа  на этот вопрос, но я буду думать об этом. 

 

Список литературы: 

 

1. 

Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. –  М., 2007. 

2. 

Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенныйзапас. – 2005. – №2-4. (40-

41). 

3. Нора П. и др. Франция – память. – СПб.,1999. 

4. Филиппова Е.И. История и память  в эпоху господства идентичностей (беседа с действительным 

членом Французской Академии историком Пьером Нора). –  Этнографическое обозрение.  – №4. – 

2011. 

5.  Алпысбес  Махсат.  Шежире  казахов:  источники  и  традиции.  (Учебник  для  вузовских  и 

послевузовских спецкурсов). – Астана, 2013.  

 

 

 

МАТЕРИАЛЫ ГЕРМАНСКИХ АРХИВОВ КАК ИСТОЧНИКИ  

ИЗУЧЕНИЯ ДИПЛОМАТИЧЕСКИХ АСПЕКТОВ 

ИСТОРИИ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ 

 

Г.К. Кокебаева  

д. и. н., профессор 

Казахский национальный университет им. аль-Фараби 

(Алматы, Казахстан) 

 

Вторая мировая война началась 76 лет назад, и она давно уже стала объектом научных 

исследований.  Однако  дипломатические  аспекты  истории  второй  мировой  войны,  в 

частности,  история  развития  советско-германских  отношений  накануне  и  в  первый  период 

войны до сих пор влияют на характер межгосударственных отношений в Восточной Европе. 

Изучение  этой  сложной  проблемы  требует  привлечения  материалов  германских  архивов. 

Документы  и  материалы,  отражающие  внешнюю  политику  Германии,  хранятся  в  фондах 

Политического  архива  Министерства  иностранных  дел  ФРГ.  Политический  архив 

Министерства иностранных дел был создан в 1920 году. При бомбежке Потсдама в 1945 году 

часть  фонда  архива  была  уничтожена.  Значительную  часть  фондов  спасли  американцы  и 

увезли  в  США,  эти  дела  были  отреставрированы,  систематизированы  и  возвращены 

Политическому архиву. На базе этих фондов в 1951 году в Бонне был создан Политический 

архив, в настоящее время он находится в Берлине.  Основная часть документов и материалов 

по  истории  развития  советско-германских  отношений  в  1937-1940  гг.    хранятся  в  фондах 

Бюро начальников иностранных организаций, Политических отделов 1-13, канцелярии МИД, 

также и Посольства Германии в Москве. 

Первая  группа  документов  относится  к  истории  подписания  германо-советских 

договоров от 23 августа и 28 сентября 1939 г. Многие из этих документов уже опубликованы 

 

61 

в  официальном  многотомном  издании  «Документы  германской  внешней  политики.  1918-

1945», также  и в различных сборниках документов. Однако определенная часть материалов 

– 

переписка министра иностранных дел нацистской Германии Й. Риббентропа с германским 

послом  в  СССР  В. Шуленбургом,  также  и  народным  комиссаром  иностранных  дел  СССР 

В.М.Молотовым,  телеграммы  глав  двух  государств,  которые  могут  раскрыть  предысторию 

возникновения  германо-советских  пактов,  еще  не  опубликованы.  Судя  по  архивным 

документам, проект договора, предложенный Германией, состоял только из двух статей и в 

нем  не  упомянута  необходимость  составления  дополнительных  протоколов  [1,  №23949-

23951].  19  августа  немецкая  сторона  получила  советский  проект  договора,  состоящий  из 

5 

пунктов,  проект  заканчивался  словами:  «Настоящий  пакт  действителен  лишь  при 

одновременном    подписании  особого  протокола  по  определению  пунктов 

заинтересованности  договаривающихся  сторон  в  сфере  внешней  политики.  Протокол 

является составной частью пакта» [1, №23965-23966.]  

Сохранилось  письмо  Гитлера  к  Сталину  от  20  августа  1939 г.  Полный  текст  этого 

письма не был опубликован на русском языке. Некоторые пункты письма были переведены и 

включены в статью известного российского ученого Л.А. Безыменского, опубликованную в 

1998  году  в  журнале  «Новая  и  новейшая  история».  Неопубликованные  части  письма  (4-

пункт, несколько абзацев 2, 5 и 6-го пунктов) показывают, что советская сторона предложила 

подписать  секретные  дополнительные  протоколы  о  разделе  Восточной  Европы  на  сферы 

влияния. 

1 сентября 1939 года с нападения Германии на Польшу началась вторая мировая война. 

3  сентября,  выполняя свои  обязательства  по соглашениям  с  Польшей  о  взаимной помощи, 

Великобритания  и  Франция  объявили  войну  Германии.  Однако  союзники  Польши  не 

спешили  начать  активные  военные  действия  против  немецких  войск,  началась  так 

называемая  «странная  война»  –  пассивное  противостояние  англо-французских  и  немецких 

войск на западном фронте. Следуя условиям упомянутых секретных протоколов, советские 

войска  должны  были  занять  территорию  Польши  восточнее  Вислы,  Нарева  и  Сана.  17 

сентября советские войска перешли границу Польши. Впоследствии в своем выступлении на 

внеочередной  5-сессии  Верховного  Совета  СССР  В.М. Молотов  сказал:  «Наши  войска 

вступили на территорию Польши только после того, как Польское государство распалось и 

фактически перестало существовать» [2]. Однако тогда Польша еще не прекратила сопротив-

ление,  защитники  Варшавы  сражались  до  28  сентября,  а  город  Модлин  защищался  до 

30 

сентября. 

Определенный  интерес  для  исследователей  составляет  также  и  переписка  министра 

иностранных  дел  Германии  и  народного  комиссара  иностранных  дел  СССР  по  поводу 

передачи Советскому Союзу часть территории Литвы, которые по соглашению от 23 августа 

1939  г.  отошли  к  Германии.  Советская  сторона  хотела  получить  эту  территорию,  и  она 

предложила определенную денежную компенсацию за эти территории. В декабре 1940 года 

В.М. Молотов  и  В. Шуленбург  несколько  раз  обсуждали  размеры  компенсаций.  Так,  24 

октября  1940  г.  Германия  потребовала  215  млн.  марок,  30  декабря  1940  г.  стороны 

остановились на 200 млн. марках (13 млрд. долларов) [3, с. 17-18,21-22]. После обсуждения 

этого  вопроса  в  переписке  Молотова  с  Риббентропом,  10  января  1940  года  был  подписан 

секретный  протокол  о  том,  что  Германия  отказывается  от  своих  притязаний  на  часть 

территории Литвы, указанную в Секретном дополнительном протоколе от 28 сентября 1939 

г., а правительство СССР соглашается компенсировать отказ Германии от этой территории 

уплатой  31,5  млн.  марок  (7,5  млн.  долларов).  В  1940  году  страны  Прибалтики  были 

включены в состав СССР. Это полностью соответствовало основным положениям секретных 

дополнительных  протоколов  к  советско-германским  соглашениям  от  23  августа  и  28 

сентября 1939 г. 

В  вышеуказанных  фондах  Политического  архива  МИД  ФРГ  содержится  переписка 

Министерства  иностранных  дел  Германии  с  немецкими  посольствами  в  странах  Трой-

ственного пакта (Италии, Японии, Болгарии и др.) и нейтральных странах (Швеции, Турции), 

 

62 

с  Международным  Комитетом  Красного  Креста,  Немецким  Красным  Крестом.  Эти 

материалы вместе с хранящимися в Федеральном военном архиве документами Верховного 

Командования  Вермахта  позволяют  изучить  дипломатические  аспекты  вопроса  об 

определении правового статуса советских военнопленных в период второй мировой войны. 

27 июля 1929 года на международной конференции в Женеве была принята новая конвенция 

«О  содержании  военнопленных».  Эту  конвенцию,  участниками  которой  являются  47 

государств,  Советский  Союз  никогда  не  подписывал.  Взамен  этой  конвенции  было 

выработано «Положение о военнопленных», в основу которого были положены следующие 

идеи:  1)  создать  для  военнопленных  в  СССР  режим,  который  не  был  бы  хуже  режима 

Женевской  конвенции;  2)  издать  краткий  закон,  не  воспроизводящий  деталей  всех  тех 

гарантий, которые дает Женевская конвенция; 3) дать вопросу о военнопленных постановку, 

соответствующую  советским  принципам  права  (недопустимость  льгот  для  офицеров, 

необязательное привлечение военнопленных к работам и т. д.). Хотя консультант Народного 

Комиссариата  иностранных  дел  СССР  считал,  что  «данный  законопроект  устанавливает 

режим  для  содержания  военнопленных  не  хуже,  чем  Женевская  конвенция»

 

[4,  с.64-65].  

Однако  между  «Положением»  и  международной  конвенцией  имелись  существенные 

отличия.  Например,  по  «Положению»  лагеря  военнопленных  могут  посещать  только 

представители  Красного  Креста  или  иных  международных  организаций  с  особого 

разрешения  Народного  Комиссариата  по  военным  и  морским  делам  и  НКИД  СССР.  А  по 

Женевской  конвенции  1929  года  точное  применение  ее  предписаний  гарантируется 

регулярной  инспекцией  представителей  державы-покровительницы,  которым  разрешается 

посещать все без исключения места, в которых интернированы военнопленные; они имеют 

доступ  во  все  помещения,  занятые  пленными,  могут  поговорить  с  ними  без  свидетелей. 

«Положение» было утверждено постановлением ЦИК и СНК СССР от 19 марта 1931 года, 

впоследствии 1 июля 1941 года вновь была утверждена ее обновленная редакция. Несмотря 

на  то,  что  в  этих  документах  содержатся  многие  положения  Гаагской  и  Женевской 

конвенций,  они  не  могли  иметь  обязательный  характер  для  иностранных  держав, 

находящихся в состоянии войны с Советским Союзом.  

Следовательно, к началу второй мировой войны советские военнослужащие, в случае 

взятия  их  в  плен,  были  лишены  возможности  защиты,  предоставляемой  международными 

конвенциями,  регулирующими  режим  военного  плена.  Начало  военных  действий  на 

советско-германском  фронте  требовало  определения  правового  статуса  советских  и 

немецких  военнопленных.  24  июня  1941  года  Отдел  военнопленных  Вермахта  просит 

Иностранный  отдел  при  Верховном  командовании  проверить,  есть  ли  намерения  у 

Советского Союза применять международные конвенции о содержании военнопленных. На 

запрос  Иностранного  отдела  Вермахта  Министерство  иностранных  дел  Германии  отвечает 

подробной  инструкцией:  «Поскольку  Советский  Союз  не  присоединился  к  Конвенции  о 

военнопленных  1929  года  и  не  сделал  никаких  заявлений  о  том,  что  он  признает  себя 

связанным с Гаагской конвенцией, Германия по отношению к Советскому Союзу не связана 

с какими-нибудь правилами Конвенции о военнопленных. Ссылка Отдела военнопленных на 

82-

статью не правильна. Эта статья означает лишь то, что Германия связана конвенцией по 

отношению  к  другим  противникам,  которые  подписали  конвенцию,  несмотря  на 

неприсоединение  Советского  Союза.  …Возможно,  достаточно  требовать  от  Советского 

Союза,  чтобы  он  подписал  конвенцию.  Дальнейшая  просьба  к нему  объявить  о  признании 

конвенции, кажется, в политическом смысле нежелательна. В случае, если немецкая сторона 

должна  будет  сделать  упомянутое  заявление,  рекомендуем  это  сформулировать  примерно 

следующим образом: хотя Советский Союз не присоединился к конвенции о военнопленных, 

Германия  относительно  русских  военнопленных  готова  применять  правила  Конвенции  от 

27.7.1929 года, при условии, что Советское правительство тоже готово заявить о содержании 

немецких военнопленных по правилам этой Конвенции» [5, с.6].  

Следующую  группу  документов  составляет  переписка  Международного  Комитета 

Красного  Креста  с  Министерством  иностранных  дел  Германии  и  посольством  СССР  в 

 

63 

Анкаре  об  оказании  содействия  в  определении  международно-правового  статуса  военно-

служащих  воюющих  сторон,  попавших  в  плен  на  Восточном  фронте.  Здесь  можно  найти 

официальный  ответ  советского  правительства  на  запрос  представителя  Международного 

Комитета Красного Креста о том, соответствует ли действительности сообщения прессы об 

издании Сталиным приказа, предусматривающего репрессивные меры против семей и родст-

венников  советских  военнопленных:  «Советское  правительство  никогда  не  опубликовало 

приказ о штрафных мерах, поэтому оно может даже официально не опровергать эти слухи» 

[6,  с.275].  7  сентября  1941  года  в  руки  финских  войск  попал  текст  приказа  №  270  от  16 

августа  1941  года  о  применении  репрессивных  мер  против  семей  и  родственников 

военнослужащих Советской Армии, попавших в плен. На следующий день об этом приказе 

уже знали в Германии [6, с.421].  

Союзников  СССР  тоже  беспокоила  нерешенность  вопроса  о  правовой  защите 

советских военнопленных, находящихся в самом худшем положении в немецких лагерях. 26 

августа  1941  года  государственный  секретарь  США  поручил  американскому  посольству  в 

Москве  выяснить  вопрос,  намерен  ли  Советский  Союз  подписать  Женевскую  конвенцию 

1929  года  «О  содержании  военнопленных»  или  присоединиться  к  другим  международным 

конвенциям,  подписанным  ранее  Россией

 

[7,  с.41].  Однако  советское  правительство 

категорически отказывалось от присоединения к Женевской конвенции 1929 г. и перестало 

обсуждать с представителями нейтральных стран и международных организаций проблему 

оказания  помощи  советским  военнопленным.  Так,  в  апреле  1943  года  на  предложение 

представителя Ватикана в Стамбуле апостольского прелата монсеньера Д. Ронкалли об орга-

низации  помощи  советским  военнопленным  посол  СССР  ответил,  что  совеетское 

правительство  не  придает  значения  на  сообщения  о  военнопленных,  так  как  считает  их 

изменниками родины [8, с. 177]. Женевская конвенция 1929 года не отменяла, а дополняла и 

расширяла сферу применения Гаагской конвенции 1907 года, поэтому правительства СССР и 

Германии  могли  бы  применять  обе  конвенции  одновременно  или  одну  из  них.  Поскольку 

советское  правительство  официально  не  заявило  о  признании  этих  двух  конвенций  или 

одной  из  них,  правовой  статус  советских  военнопленных  оставался  неопределенным    до 

конца войны.  

Большая  группа  документов  отражает  политику  Третьего  Рейха  относительно 

Туркестана.  В  первые  месяцы  войны  Политическое  отделение  Министерства  иностранных 

дел  интенсивно  собирало  информацию  о  представителях  тюркско-мусульманской 

эмиграции.  25  июня  1941  года  научным  сотрудником  отдела,  доктором  А.Идрисом  была 

подготовлена характеристика на известных туркестанских и кавказских эмигрантов: Эмина 

Ресул-заде,  Мустафу  Чокая,  Аяза  Исхаки,  Рашида  Рахмати,  Зеки  Велиди,  Сеида  Ахмада 

(А. Идрис – эмигрант из бывшей Бухарской Народной Республики).  А. Идрис называет их 

сепаратистами,  т.е.  противниками  идеи  единства  всех  тюркских  народов.  Они,  по  словам 

А.Идриса, хотят создать отдельные республики Азербайджан, Туркестан, Башкирстан, Крым 

и Волжско-Уральскую республику [9, с.43-44].  

В  Политическом  архиве  МИД  ФРГ  большую  группу  документов  составляют 

пропагандистские  материалы.  В  Третьем  Рейхе  главными    центрами  подготовки 

пропагандистских материалов были Министерство народного просвещения и пропаганды и 

Политический отдел Министерства иностранных дел. Накануне войны в пропагандистскую 

работу включились также Вермахт и Министерство по оккупированным восточным областям 

(Восточное министерство), возглавляемое А.Розенбергом. В апреле 1939 года при Верховном 

командовании  Вермахта  был  создан  отдел  пропаганды.  Основным  содержанием 

пропагандистской работы была критика самых слабых звеньев советской системы – колхозы, 

большевистское  решение  аграрной,  национальной  и  религиозной  проблем,  репрессии, 

условия  труда  и  быта  народной  массы,  а  также  разоблачение  ложной  информации, 

распространяемой  советской  пропагандой.  Огромное  внимание  уделялось  на  содержание 

агитационных  материалов,  для  подготовки  привлекались  специалисты,  изучающие 

экономику Советского Союза, историю, культуру и духовную жизнь народов СССР [10, 11]. 

 

64 

В этих фондах встречаются и трофейные документы – секретные приказы советских высших 

военных инстанций [12].  

Особого  внимания  исследователя  истории  второй  мировой  войны  заслуживают 

хранящиеся  в  Федеральном  архиве  ФРГ  в  Берлине  документы  Штаба  Имперского 

руководителя  СС,  Главного  управления  СС,  Главного  управления  Имперской  службы 

безопасности,  Имперского  министерства  по  оккупированным  восточным  областям.  Здесь 

собраны  документы,  характеризующие  материальное  положение  и  моральное  состояние 

военнопленных, переписка между ведомствами СС и  учреждений службы безопасности по 

проблеме  использования  военнопленных  в  антисоветской  пропаганде,  неотправленные 

письма, стихи и другие творческие работы солдат и офицеров Советской армии, попавших в 

плен. Некоторые военнопленные были зачислены в рабочие батальоны или определены на 

службу  в  различных  учреждениях.В  Архиве  Министерства  безопасности  бывшей  ГДР 

хранятся документы о создании и деятельности Трудового (рабочего) общества Туркестана. 

Следовательно, в архивах ФРГ хранятся немало документов, которые содействуют изучению 

многих неизвестных страниц истории второй мировой войны.         

В  Заключительном  акте  Совещания  по  безопасности  и  сотрудничеству  в  Европе, 

подписанном  35  странами  в  Хельсинки  в  1975  г.,  были  закреплены  итоги  второй  мировой 

войны.  Итоги  второй  мировой  войны  пересмотру  не  подлежат,  однако  изучение  истории 

второй  мировой  войны  будет  продолжаться.  Если  обнаружатся  новые  источники,  доселе 

неизвестные, появятся новые сведения, то некоторые аспекты истории войны могут получить 

новую оценку. 

В  советский  период  в  казахстанские  историки  занимались    в  основном  изучением 

вклада  Казахстана  в  разгром  нацистской  Германии  и  проблемы  участия  казахстанских 

воинских частей в сражениях Второй мировой войны. Этими же проблемами  продолжают 

заниматься  наши  исследователи  и  в  постсоветское  время.  Как  известно,  в  последние  годы 

существования СССР началась дискуссия по проблемам второй мировой войны (в том числе 

и  Великой  Отечественной),  в  России  эта  дискуссия  продолжается  и  по  сей  день  (хотя 

интенсивность  дискуссии  в  последние  годы  немного  утихла).  К  сожалению,  наши  ученые 

почти не участвуют в этих научных дискуссиях. 

 

жүктеу/скачать 7,44 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: