Три товарища

вздохнул. Но три дня спустя на рассвете его остановили два парня в форменных фуражках,
отняли газеты, изорвали их и заявили, чтобы он не смел больше покушаться на чужую работу, к
которой не имеет отношения. У них достаточно своих безработных. Все же на следующее утро
он вышел опять, хотя ему пришлось оплатить изорванные газеты. Его сшиб какой-то
велосипедист. Газеты полетели в грязь. Это обошлось ему еще в две марки. Он пошел в третий
раз и вернулся в изорванном костюме и с разбитым лицом. Тогда он сдался. Отчаявшись, Георг
сидел теперь целыми днями в своей комнате и зубрил как сумасшедший, словно это имело
какой-то смысл. Ел он один раз в день. А между тем было совершенно безразлично – закончит
он курс или нет. Даже сдав экзамены, он мог рассчитывать на работу не раньше, чем через
десять лет.
Я сунул ему пачку сигарет:
– Плюнь ты на это дело, Георг. Я тоже плюнул в свое время. Ведь сможешь потом, когда
захочешь, начать снова.
Он покачал головой:
– Нет, после рудника я убедился: если не заниматься каждый день, то полностью
выбиваешься из колеи; нет, во второй раз мне уж не осилить.
Я смотрел на бледное лицо с торчащими ушами, близорукие глаза, щуплую фигуру с впалой
грудью. Эх, проклятье!
– Ну, будь здоров, Джорджи. – Я вспомнил: родителей у него уж тоже нет.
Кухня. На стенке чучело – голова дикого кабана, – наследство, оставленное покойным
Залевски. Рядом в прихожей телефон. Полумрак. Пахнет газом и плохим жиром. Входная дверь
со множеством визитных карточек у звонка. Среди них и моя – «Роберт Локамп, студент
философии. Два долгих звонка». Она пожелтела и загрязнилась. Студент философии… Видите
ли каков! Давно это было. Я спустился по лестнице в кафе «Интернациональ».
* * *
Кафе представляло собой большой, темный, прокуренный, длинный, как кишка, зал со
множеством боковых комнат. Впереди, возле стойки, стояло пианино. Оно было расстроенно,
несколько струн лопнуло, и на многих клавишах недоставало костяных пластинок; но я любил
этот славный заслуженный музыкальный ящик. Целый год моей жизни был связан с ним, когда я
работал здесь тапером. В боковых комнатах кафе проводили свои собрания торговцы скотом;
иногда там собирались владельцы каруселей и балаганов. У входа в зал сидели проститутки.
В кафе было пусто. Один лишь плоскостопии кельнер Алоис стоял у стойки. Он спросил:
– Как обычно?
Я кивнул. Он принес мне стакан портвейна пополам с ромом. Я сел к столику и, ни о чем не
думая, уставился в пространство. В окно падал косой луч солнца. Он освещал бутылки на
полках. Шерри-бренди сверкало как рубин.
Алоис полоскал стаканы. Хозяйская кошка сидела на пианино и мурлыкала. Я медленно
выкурил сигарету. Здешний воздух нагонял сонливость. Своеобразный голос был вчера у этой
девушки. Низкий, чуть резкий, почти хриплый и все же ласковый.
– Дай-ка мне посмотреть журналы, Алоис, – сказал я.
Скрипнула дверь. Вошла Роза, кладбищенская проститутка, по прозвищу «Железная
кобыла». Ее прозвали так за исключительную выносливость. Роза попросила чашку шоколада.
Это она позволяла себе каждое воскресное утро; потом она отправлялась в Бургдорф навестить
своего ребенка.

– Здорово, Роберт!
– Здорово, Роза, как поживает маленькая?
– Вот поеду, погляжу. Видишь, что я ей везу? Она развернула пакет, в котором лежала
краснощекая кукла, и надавила ей на живот. «Ма-ма» – пропищала кукла. Роза сияла.
– Великолепно, – сказал я.
– Погляди-ка. – Она положила куклу. Щелкнув, захлопнулись веки.
– Изумительно, Роза.
Она была удовлетворена и снова упаковала куклу:
– Да, ты смыслишь в этих делах, Роберт! Ты еще будешь хорошим мужем.
– Ну вот еще! – усомнился я.
Роза была очень привязана к своему ребенку. Несколько месяцев тому назад, пока девочка
не умела еще ходить, она держала ее при себе, в своей комнате. Это удавалось, несмотря на
Розино ремесло, потому что рядом был небольшой чулан. Когда она по вечерам приводила
кавалера, то под каким-нибудь предлогом просила его немного подождать, забегала в комнату,
быстро задвигала коляску с ребенком в чулан, запирала ее там и впускала гостя. Но в декабре
малышку приходилось слишком часто передвигать из теплой комнаты: в неотапливаемый чулан.
Она простудилась, часто плакала и как раз в то время, когда Роза принимала посетителей. Тогда
ей пришлось расстаться с дочерью, как ни тяжело это было. Роза устроила ее в очень дорогой
приют. Там она считалась почтенной вдовой. В противном случае ребенка, разумеется, не
приняли бы.
Роза поднялась:
– Так ты придешь в пятницу?
Я кивнул.
Она поглядела на меня:
– Ты ведь знаешь, в чем дело?
– Разумеется.
Я не имел ни малейшего представления, о чем идет речь, но не хотелось спрашивать. К
этому я приучил себя за тот год, что был здесь тапером. Так было удобнее. Это было так же
обычно, как и мое обращение на «ты» со всеми девицами. Иначе просто нельзя было.
– Будь здоров, Роберт.
– Будь здорова, Роза.
Я посидел еще немного. Но в этот раз что-то не клеилось, не возникал, как обычно, тот
сонливый покой, ради которого я по воскресеньям заходил отдохнуть в «Интернациональ». Я
выпил еще стакан рома, погладил кошку и ушел.
Весь день я слонялся без толку. Не зная, что предпринять, я нигде подолгу не задерживался.
К вечеру пошел в нашу мастерскую. Кестер был там. Он возился с кадилляком. Мы купили его
недавно по дешевке, как старье. А теперь основательно отремонтировали, и Кестер как раз
наводил последний глянец. В этом был деловой расчет. Мы надеялись хорошенько на нем
заработать. Правда, я сомневался, что это нам удастся. В трудные времена люди предпочитают
покупать маленькие машины, а не такой дилижанс.
– Нет, Отто, мы не сбудем его с рук, – сказал я. Но Кестер был уверен.
– Это средние машины нельзя сбыть с рук, – заявил он. – Покупают дешевые и самые
дорогие. Всегда есть люди, у которых водятся деньги. Либо такие, что хотят казаться богатыми.
– Где Готтфрид? – спросил я.
– На каком-то политическом собрании.
– С ума он сошел. Что ему там нужно?
Кестер засмеялся:

– Да этого он и сам не знает. Скорей всего, весна у него в крови бродит. Тогда ему обычно
нужно что-нибудь новенькое.
– Возможно, – сказал я. – Давай я тебе помогу.
Мы возились, пока не стемнело.
– Ну, хватит, – сказал Кестер.
Мы умылись.
– А знаешь, что у меня здесь? – спросил Отто, похлопывая по бумажнику.
– Ну?
– Два билета на бокс. Не пойдешь ли ты со мной?
Я колебался. Он удивленно посмотрел на меня:
– Стиллинг дерется с Уокером. Будет хороший бой.
– Возьми с собой Готтфрида, – предложил я, и сам себе показался смешным от того, что
отказываюсь. Но мне не хотелось идти, хотя я и не знал, почему.
– У тебя на вечер что-нибудь намечено? – спросил он.
– Нет.
Он поглядел на меня.
– Пойду домой, – сказал я. – Буду писать письма и тому подобное. Нужно же когда-нибудь и
этим заняться.
– Ты заболел? – спросил он озабоченно.
– Да что ты, ничуть. Вероятно, и у меня весна в крови бродит.
– Ну ладно, как хочешь.
Я побрел домой. Но, сидя в своей комнате, по-прежнему не знал, чем же заняться.
Нерешительно походил взад и вперед. Теперь я уже не понимал, почему меня, собственно,
потянуло домой. Наконец вышел в коридор, чтобы навестить Георга, и столкнулся с фрау
Залевски.
– Вот как, – изумленно спросила она, – вы здесь?
– Не решаюсь опровергать, – ответил я несколько раздраженно. Она покачала головой в
седых буклях:
– Не гуляете? Воистину, чудеса.
У Георга я пробыл недолго. Через четверть часа вернулся к себе. Подумал – не выпить ли?
Но не хотелось. Сел к окну и стал смотреть на улицу.
Сумерки раскинулись над кладбищем крыльями летучей мыши. Небо за домом профсоюзов
было зеленым, как неспелое яблоко. Зажглись фонари, но темнота еще не наступила, и казалось,
что они зябнут. Порылся в книгах, потом достал записку с номером телефона. В конце концов,
почему бы не позвонить? Ведь я почти обещал. Впрочем, может быть, ее сейчас и дома нет.
Я вышел в прихожую к телефону, снял трубку и назвал номер. Пока ждал ответа,
почувствовал, как из черного отверстия трубки подымается мягкой волной легкое нетерпение.
Девушка была дома. И когда ее низкий, хрипловатый голос словно из другого мира донесся
сюда, в прихожую фрау Залевски, и зазвучал вдруг под головами диких кабанов, в запахе жира и
звяканье посуды, – зазвучал тихо и медленно, так, будто она думала над каждым словом, меня
внезапно покинуло чувство неудовлетворенности. Вместо того чтобы только справиться о том,
как она доехала, я договорился о встрече на послезавтра и лишь тогда повесил трубку. И сразу
ощутил, что все вокруг уже не кажется мне таким бессмысленным. «С ума сошел», – подумал я и
покачал головой. Потом опять снял трубку и позвонил Кестеру:
– Билеты еще у тебя, Отто?
– Да.
– Ну и отлично. Так я пойду с тобой на бокс. После бокса мы еще немного побродили по

ночному городу. Улицы были светлы и пустынны. Сияли вывески. В витринах бессмысленно
горел свет. В одной стояли голые восковые куклы с раскрашенными лицами. Они выглядели
призрачно и развратно. В другой сверкали драгоценности. Потом был магазин, залитый белым
светом, как собор. Витрины пенились пестрым, сверкающим шелком. Перед входом в кино на
корточках 
сидели 
бледные 
изголодавшиеся 
люди. 
А 
рядом 
сверкала 
витрина
продовольственного магазина. В ней высились башни консервных банок, лежали упакованные в
вату вянущие яблоки, гроздья жирных гусей свисали, как белье с веревки, нежно-желтыми и
розовыми надрезами мерцали окорока, коричневые круглые караваи хлеба и рядом копченые
колбасы и печеночные паштеты.
Мы присели на скамью в сквере. Было прохладно. Луна висела над домами, как большая
белая лампа. Полночь давно прошла. Неподалеку на мостовой рабочие разбили палатку. Там
ремонтировали трамвайные рельсы. Шипели сварочные аппараты, и снопы искр вздымались над
склонившимися темными фигурами. Тут же, словно полевые кухни, дымились асфальтные
котлы.
Мы сидели; каждый думал о своем.
– А странно вот так в воскресенье, Отто, правда? Кестер кивнул.
– В конце концов радуешься, когда оно уже проходит, – сказал я задумчиво.
Кестер пожал плечами:
– Видимо, так привыкаешь гнуть спину в работе, что даже маленькая толика свободы как-то
мешает. Я поднял воротник:
– А что, собственно, мешает нам жить, Отто? Он поглядел на меня улыбаясь:
– Прежде было такое, что мешало, Робби.
– Правильно, – согласился я. – Но все-таки? Вспышка автогена метнула на асфальт зеленые
лучи. Палатка на рельсах, освещенная изнутри, казалась маленьким, уютным домиком.
– Как ты думаешь, ко вторнику покончим с кадилляком? – спросил я.
– Возможно, – ответил Кестер. – А с чего это ты?
– Да просто так.
Мы встали.
– Я сегодня малость не в себе, Отто, – сказал я.
– С каждым случается, – ответил Кестер. – Спокойной ночи, Робби.
– И тебе того же, Отто.
Потом я еще немного посидел дома. Моя конура вдруг совершенно перестала мне
нравиться. Люстра была отвратительна, свет слишком ярок, кресла потерты, линолеум
безнадежно скучен, умывальник, кровать, и над ней картина с изображением битвы при
Ватерлоо, – да ведь сюда же нельзя пригласить порядочного человека, думал я. Тем более
женщину. В лучшем случае – только проститутку из «Интернационаля».

III 
Во вторник утром мы сидели во дворе нашей мастерской и завтракали. Кадилляк был готов.
Ленц держал в руках листок бумаги и торжествующе поглядывал на нас. Он числился
заведующим отделом рекламы и только что прочел Кестеру и мне текст составленного им
объявления о продаже машины. Оно начиналось словами: «Отпуск на юге в роскошном
лимузине», – и в общем представляло собой нечто среднее между лирическим стихотворением и
гимном.
Мы с Кестером некоторое время помолчали. Нужно было хоть немного прийти в себя после
этого водопада цветистой фантазии.
Ленц полагал, что мы сражены.
– Ну, что скажете? В этой штуке есть и поэзия и хватка, не правда ли? – гордо спросил он. –
В наш деловой век нужно уметь быть романтиком, в этом весь фокус. Контрасты привлекают.
– Но не тогда, когда речь идет о деньгах, – возразил я.
– Автомобили покупают не для того, чтобы вкладывать деньги, мой мальчик, –
пренебрежительно объяснял Готтфрид. – Их покупают, чтобы тратить деньги, и с этою уже
начинается романтика, во всяком случае для делового человека. А у большинства людей она на
этом и кончается. Как ты полагаешь, Отто?
– Знаешь ли… – начал Кестер осторожно.
– Да что тут много разговаривать! – прервал его я. – С такой рекламой можно продавать
путевки на курорт или крем для дам, но не автомобили.
Ленц приготовился возражать.
– Погоди минутку, – продолжал я. – Нас ты, конечно, считаешь придирами, Готтфрид.
Поэтому я предлагаю – спросим Юппа. Он – это голос народа.
Юпп, наш единственный служащий, пятнадцатилетний паренек, числился чем-то вроде
ученика. Он обслуживал заправочную колонку, приносил нам завтрак и убирал по вечерам. Он
был маленького роста, весь усыпан веснушками и отличался самыми большими и
оттопыренными ушами, которые я когда-либо видел. Кестер уверял, что если бы Юпп выпал из
самолета, то не пострадал бы. С такими ушами он мог бы плавно спланировать и приземлиться.
Мы позвали его. Ленц прочитал ему объявление.
– Заинтересовала бы тебя такая машина, Юпп? – спросил Кестер.
– Машина? – спросил Юпп.
Я засмеялся.
– Разумеется, машина, – проворчал Готтфрид. – А что ж, по-твоему, речь идет о лошади?
– А есть ли у нее прямая скорость? А как управляется кулачковый вал? Имеются ли
гидравлические тормоза? – осведомился невозмутимый Юпп.
– Баран, ведь это же наш кадилляк! – рявкнул Ленц.
– Не может быть, – возразил Юпп, ухмыляясь во все лицо.
– Вот тебе, Готтфрид, – сказал Кестер, – вот она, современная романтика.
– Убирайся к своему насосу, Юпп. Проклятое дитя двадцатого века!
Раздраженный Ленц отправился в мастерскую с твердым намерением сохранить весь
поэтический пыл своего объявления и подкрепить его лишь некоторыми техническими
данными.

жүктеу/скачать 2,06 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: