В конце они оба умрут

Я оставляю фото на тумбочке.
Кто-то стучит в дверь. Я оборачиваюсь, ожидая, что это Руфус, но
вижу папину медсестру Элизабет. Она ухаживает за отцом в ночные
смены и всегда очень терпелива со мной, когда бы я ни позвонил
узнать об изменениях в его состоянии.
— Матео? — В ее взгляде скорбь. Должно быть, она уже обо всем
знает.
— Здравствуйте, Элизабет.
— Прости, что прерываю. Как ты себя чувствуешь? Хочешь, я
позвоню в кафе и уточню, осталось ли у них желе?
Да, она точно в курсе.
— Нет, спасибо. — Я снова думаю о папе, о том, насколько он
уязвим и спокоен. — Как его состояние?
— Стабильное. Тебе не о чем беспокоиться. Он в хороших руках,
Матео.
— Я знаю.
Я барабаню пальцами по папиной тумбочке, в которой лежат его
ключи от дома, кошелек и одежда. Я понимаю: пора прощаться. Дело
даже не в том, что Руфус ждет меня в коридоре. Просто папа не хотел
бы, чтобы я провел свой Последний день в его палате, даже если был
бы в сознании.
— Вы же знаете обо мне, да?
— Да. — Элизабет накрывает папино худое тело новой
простыней.
— Так нечестно. Я не хочу умирать, не услышав его голос.
Элизабет стоит по другую сторону от папиной кровати, у окна, а я
— спиной к двери.
— Ты не мог бы побольше мне о нем рассказать? Я ухаживаю за
ним уже две недели, но при этом все, что я о нем знаю, — это что он
носит разные носки и что у него потрясающий сын.

Надеюсь, Элизабет задает этот вопрос не потому, что знает, что
отец не очнется и сам ей о себе не расскажет. Я не хочу, чтобы он умер
сразу вслед за мной. Как-то он сказал мне, что истории могут сделать
человека бессмертным, пока есть те, кто готов их слушать. Я хочу,
чтобы он оживлял меня для других так же, как постоянно делал это с
мамой.
— Папа любит всякие списки. Хотел даже, чтобы я создал для его
списков специальный блог. Он думал, что так мы прославимся и
разбогатеем и подписчики будут просить его создавать для них списки
на заказ. Он был даже убежден, что в конечном счете благодаря своим
спискам попадет на телевидение. Попасть в телевизор было его мечтой
с самого детства. Мне никогда не хватало смелости сказать ему, что
эти его списки не так уж и забавны, но мне нравилось следить за тем,
как он работает, поэтому я всегда радовался новым спискам. Он был
очень крутым рассказчиком. Иногда я буквально физически ощущал
воздействие его слов, например когда мы с ним гуляли по Кони-
Айленду, где он в первый раз сделал маме предложение…
— В 
первый
раз?
Руфус. Я поворачиваюсь и вижу, что он стоит в дверном проеме.
— Прости, что подслушал. Решил проверить, как ты тут.
— Ничего страшного. Заходи, — говорю я. — Элизабет, это
Руфус, мой… Мой Последний друг. — Я надеюсь, что он и правда
только хотел меня проведать, а не зашел попрощаться и предложить
разойтись и пойти каждый своей дорогой.
Руфус прислоняется к стене, скрестив руки на груди.
— Так что там с предложением руки и сердца?
— Мама дважды ему отказывала. Папа говорил, ей нравилось
казаться неприступной. Когда она узнала, что беременна мной, папа
встал перед ней на одно колено в ванной, а мама улыбнулась и сказала
«да».

Как же мне нравится эта история.
Я знаю, меня там не было, но с годами я создал в своей голове
отчетливое воспоминание. Не знаю точно, как выглядела та ванная,
ведь дело было еще в самой первой квартире родителей (размером с
коробку из-под обуви), но папа всегда говорил, что стены были цвета
«приглушенной позолоты», читай: жухлого желтого. А еще он
говорил, что плитка на полу была черно-белой, как шахматная доска. В
папиных рассказах мама для меня оживает. Например, в этой истории
она смеется и плачет, говорит, что просто не хочет, чтобы я родился
бастардом, ведь семья у нее традиционная. Для меня в конечном счете
это не имело бы никакого значения. Вся шумиха вокруг
законнорожденности — такая глупость.
— Милый, я бы очень хотела разбудить его ради тебя. Правда.
Жаль, что жизнь не дает нам возможности открутить стрелки
назад, как на часах, когда нам нужно больше времени.
— Можно я минут на десять останусь с ним наедине? Кажется, я
знаю, как с ним попрощаться.
— Не торопись, чувак, — кивает Руфус. Я удивлен его щедрости.
— Нет, — говорю я. — Дай мне десять минут, а потом приходи за
мной.
Руфус кивает.
— Конечно.
Элизабет кладет руку мне на плечо.
— Я буду в регистратуре на случай, если тебе понадоблюсь.
Элизабет и Руфус уходят и закрывают за собой дверь.
Я беру папу за руку.
— Пришло время в кои-то веки мне рассказать тебе историю. Ты
всегда просил, едва ли не умолял меня больше рассказывать о жизни, о
том, как прошел день, но я всегда замыкался и уходил от разговора. Но
теперь мне ничего не остается, кроме слов, и я скрещиваю пальцы на

руках, ногах и черт знает где еще в надежде, что ты меня слышишь. —
Я сжимаю его руку и мечтаю, что сейчас он сожмет ее в ответ. — Пап,
я…
Меня с детства учили быть честным, но правда иногда бывает
слишком сложной. И не так уж важно, что она порой ничему особенно
не вредит; иногда слова просто не могут оформиться, пока ты не
останешься один. И даже тогда успех не гарантирован. Иногда правда
— это секрет, который ты скрываешь даже от самого себя, потому что
жить во лжи гораздо проще.
Я напеваю песню 

жүктеу/скачать 2,17 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: