§ 2. Социальные машины и власть

в его социальных связях, они запечатлевали в себе размерность обычаев и ритуалов. Орудия 
и средства деятельности в составе системы социальных связей выражали не только и не 
столько индивидуальные способности и умения людей, но устойчивые отношения 
социальных функций и связанных с ними действий и работ. И там, где общество 
сталкивалось с большими объемами деятельности, оно вынуждено было использовать 
системы кооперации человеческих сил и вещественных орудий, применять принцип 
совместности, принцип простого суммирования человеческих сил, включать в организацию 
работ самые примитивные приспособления. 
По сути, речь может идти о больших «социальных машинах», составленных из людей, 
встроенных в общую форму процесса не своими качествами и умениями, а физическими 
усилиями и элементарными двигательными навыками, слагающимися в совокупную энергию 
«человеческого механизма». 
Такие механизмы, обладающие энергией в десятки тысяч лошадиных сил, 
использовались на строительстве египетских пирамид, крепостей, дворцов, при создании и 
развитии ирригационных сооружений. 
Регулярные армии, созданные могущественными государствами древности, также в 
значительной степени строились по принципу «социальных машин». Стоит представить 
знаменитую македонскую фалангу: это не что иное, как бронемашина (древний танк), 
составленная из людей, с двигателем из человеческой мускульной энергии. Вообще черты 
машинообразности, которые мы сейчас замечаем, глядя на военный строй или 
автоматоподобные движения человека, были присущи первоначально именно социальным 
машинам и лишь затем оказались признаком машины механической. 
Функционирование «социальных машин» было, конечно, связано с развитием крупных 
государств, осваивавших широкие территории, использовавших большие трудовые и 
военные армии, захватывавших рабов. Говоря языком современных социальных теорий, – 
применение «социальных машин» стимулировалось экономическими причинами. 
Однако возможен и другой взгляд, замечающий, что экономические выгоды, скажем от 
строительства пирамид, представляются весьма сомнительными. С этой точки зрения более 
реалистической кажется версия, рассматривающая великие стройки древности как форму 
воспроизводства государства, форму подкрепления его власти и силы. Благодаря 
постоянному напряжению в обществе, создаваемому ситуацией гигантских строек, власть 
могла поддерживать жесткий порядок, обеспечивающий прежде всего исправное 
функционирование всех ее элементов и связей. Общество в целом оказывалось «социальной 
машиной», поддерживающей нормальный режим работы другой машины – машины власти. 
Но для того, чтобы общество выполняло эту роль, государство вынуждено было держать его 
под постоянным политическим и идеологическим прессом. 
Машина власти, поскольку она пронизывала все «ячейки» общества, все социальные 
позиции от фараона до раба, распределяла и воплощала свои функции в различные формы 
деятельности и сознания. Миф и ремесло, религия и мораль, искусство и письменность так 
или иначе служили «трансляторами» этих функций17. 
Формирование больших социальных машин обусловливалось экстенсивным 
хозяйством, экстенсивным земледелием прежде всего, использующим людей как 
энергетические «атомы», комбинируемые в целенаправленные силы. Эти машины «двигали» 
производство, не нуждающееся в индивидуальном развитии или совершенствовании 
каких-то форм деятельности. Такой тип хозяйствования сохранялся в Древнем Египте, 
17 Великие стройки, появившиеся в СССР в середине XX в., также были призваны поддерживать 
политический режим, сохранять структуру общества, работающего по принципу «социальной машины». В 
современной западной социологии имеет хождение гипотеза, согласно которой военно-промышленный 
комплекс и организации, реализующие космические исследования, удовлетворяют не экономические, военные 
и научные потребности общества, а нужды государственной элиты и обслуживающего ее аппарата. См.: 
Мэмфорд Л. Техника и природа человека. Новая технократическая волна на Западе М., 1986. 

Месопотамии, Китае, в некоторых обществах Центральной и Южной Америки. Многие 
черты такой культуры производства были присущи кочевым обществам. Для них 
первостепенным оказывалось не становление деятельностных форм, а приобретение, 
выращивание, захват природных и человеческих ресурсов, обеспечивающих бесперебойную 
работу хозяйственных и военных «машин». 
Там, где общество не могло рассчитывать лишь на экстенсивное ведение хозяйства, в 
частности – на экстенсивное земледелие, оно вынуждено было искать другие экономические, 
организационные, социальные и культурные формы. Приходилось решать проблему качества 
деятельности и ее результатов; стало быть, возникал вопрос и о становлении, развитии, 
усовершенствовании форм производства. 
В обществах, не охваченных единой организационной «монотехникой» глобального 
оросительного устройства или строительства, и сельское хозяйство не было 
«монокультурным», т.е. сохраняло определенное разнообразие, предполагало индивидную 
организацию деятельности работника, интенсивное напряжение его усилий, а стало быть, 
социальную его субъектность, самостоятельность. Поэтому, видимо, в Северном 
Причерноморье и Средиземноморье, в Западной Европе такая «социальная машина», как 
рабство, не получила широкого распространения. Не была она характерна и для славянских 
народов, для домонгольской Руси. 
Когда мы подчеркиваем «привязанность» аграрных обществ к земле, важно иметь в 
виду, что речь идет об отношении социума не к абстрактному пространству, а к конкретной 
почве, к конкретной плодородной долине, оазису, пастбищам, полям, отвоеванным у лесов. 
Речь, стало быть, – о форме отношения общества к природе, в котором конкретная 
пространственная природная форма задает форму организации жизни общества, ритм – его 
деятельным силам, тип – его отношениям к искусственным предметам, орудиям – средствам 
производства. Если с точки зрения чисто внешней природа как бы намечает контуры той 
формы, которую может закрепить общество, то с точки зрения, учитывающей слитность 
природного и общественного процессов, конкретная система природы оказывается 
включенной во внутреннюю организацию общества, присутствует в ней, в схемах 
мифологических, натурфилософских, морально-религиозных, воплощается в работе 
технологических и властных структур. 
Воспроизводство общества как расчлененной и связанной в пространстве и времени 
системы внешним образом задается конфигурацией определенного земного пространства, 
ландшафта, «вписавшего» в себя деятельность людей. 
Внутренней же для общества формой, обеспечивающей его системное 
функционирование, становится государство. Оно с помощью аппарата власти и «социальных 
машин» закрепляет определенный порядок социального воспроизводства, его устойчивость и 
сохранность. Выполняя эту функцию, государство фактически санкционирует лишь простое 
воспроизводство общественной жизни; расширение его если и допускается, то лишь под 
давлением роста населения и носит экстенсивный характер. 
Воспроизводство социальной системы, таким образом, не определяется производством, 
ориентированным экономически, и не стимулирует производства, рассчитанного на 
торговлю, прибыль, наживу, на увеличение собственно производительной силы общества. 
Государство кооперирует индивидов в «социальные машины» прежде всего для того, чтобы 
связать их определенными комбинациями действий, воспроизвести эти комбинации для 
сохранения общества. В результате такого режима производства общество приобретает 
закрытый, замкнутый характер. Оно не предрасположено к расширению в пространстве, 
которое приводит к «растягиванию» и распаду основных технологических, властных, 
идеологических структур. Оно противодействует включению в свой состав возникших за его 
пределами орудий, понятий, культурных новшеств, поскольку они могут противоречить 
структурам 
власти 
и 
стереотипам 
человеческого 
поведения, 
обеспечивающим 
воспроизводство социального целого. 

жүктеу/скачать 0,95 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: