Старуха изергиль

СТАРУХА ИЗЕРГИЛЬ 

 

I 

 

      

Я слышал эти рассказы под Аккерманом

, в Бессарабии, на морском берегу. 

      Однажды вечером, кончив дневной сбор винограда, партия молдаван, с которой я 

работал, ушла на берег моря, а я и старуха 

Изергиль

 остались под густой тенью 

виноградных лоз и, лежа на земле, молчали, глядя, как тают в голубой мгле ночи силуэты 

тех людей, что пошли к морю. 

      Они шли, пели и смеялись; мужчины — бронзовые, с пышными, черными усами и 

густыми кудрями до плеч, в коротких куртках и широких шароварах; женщины и 

девушки — веселые, гибкие, с темно-синими глазами, тоже бронзовые. Их волосы, 

шелковые и черные, были распущены, ветер, теплый и легкий, играя ими, звякал 

монетами, вплетенными в них. Ветер тек широкой, ровной волной, но иногда он точно 

прыгал через что-то невидимое и, рождая сильный порыв, развевал волосы женщин в 

фантастические гривы, вздымавшиеся вокруг их голов. Это делало женщин странными и 

сказочными. Они уходили все дальше от нас, а ночь и фантазия одевали их все 

прекраснее. 

      Кто-то играл на скрипке... девушка пела мягким контральто, слышался смех... 

      Воздух был пропитан острым запахом моря и жирными испарениями земли, незадолго 

до вечера обильно смоченной дождем. Еще и теперь по небу бродили обрывки туч, 

пышные, странных очертаний и красок, тут — мягкие, как клубы дыма, сизые и пепельно-

голубые, там — резкие, как обломки скал, матово-черные или коричневые. Между ними 

ласково блестели темно-голубые клочки неба, украшенные золотыми крапинками звезд. 

Все это — звуки и запахи, тучи и люди — было странно красиво и грустно, казалось 

началом чудной сказки. И все как бы остановилось в своем росте, умирало; шум голосов 

гас, удаляясь, перерождался в печальные вздохи. 

      — Что ты не пошел с ними? — кивнув головой, спросила старуха Изергиль. 

      Время согнуло ее пополам, черные когда-то глаза были тусклы и слезились. Ее сухой 

голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила костями. 

      — Не хочу, — ответил я ей. 

      — У!.. стариками родитесь вы, русские. Мрачные все, как демоны... Боятся тебя наши 

девушки... А ведь ты молодой и сильный... 

      Луна взошла. Ее диск был велик, кроваво-красен, она казалась вышедшей из недр этой 

степи, которая на своем веку так много поглотила человеческого мяса и выпила крови, 

отчего, наверное, стала такой жирной и щедрой. На нас упали кружевные тени от листвы, 

я и старуха покрылись ими, как сетью. По степи, влево от нас, поплыли тени облаков, 

пропитанные голубым сиянием луны, они стали прозрачней и светлей. 

      — Смотри, вон идет 

Ларра

! 

      Я смотрел, куда старуха указывала своей дрожащей рукой с кривыми пальцами, и 

видел: там плыли тени, их было много, и одна из них, темней и гуще, чем другие, плыла 

быстрей и ниже сестер, — она падала от клочка облака, которое плыло ближе к земле, чем 

другие, и скорее, чем они. 

      — Никого нет там! — сказал я. 

      — Ты слеп больше меня, старухи. Смотри — вон, темный, бежит степью! 

      Я посмотрел еще и снова не видел ничего, кроме тени. 

      — Это тень! Почему ты зовешь ее Ларра? 

      — Потому что это — он. Он уже стал теперь как тень, — пора! Он живет тысячи лет, 

солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их. Вот что может сделать Бог 

с человеком за гордость!.. 

      — Расскажи мне, как это было! — попросил я старуху, чувствуя впереди одну из 

славных сказок, сложенных в степях. 

      И она рассказала мне эту сказку. 

      «Многие тысячи лет прошли с той поры, когда случилось это. Далеко за морем, на 

восход солнца, есть страна большой реки, в той стране каждый древесный лист и стебель 

травы дает столько тени, сколько нужно человеку, чтоб укрыться в ней от солнца, жестоко 

жаркого там. 

      Вот какая щедрая земля в той стране! 

      Там жило могучее племя людей, они пасли стада и на охоту за зверями тратили свою 

силу и мужество, пировали после охоты, пели песни и играли с девушками. 

      Однажды, во время пира, одну из них, черноволосую и нежную, как ночь, унес орел, 

спустившись с неба. Стрелы, пущенные в него мужчинами, упали, жалкие, обратно на 

землю. Тогда пошли искать девушку, но — не нашли ее. И забыли о ней, как забывают 

обо всем на земле». 

      Старуха вздохнула и замолчала. Ее скрипучий голос звучал так, как будто это роптали 

все забытые века, воплотившись в ее груди тенями воспоминаний. Море тихо вторило 

началу одной из древних легенд, которые, может быть, создались на его берегах. 

      «Но через двадцать лет она сама пришла, измученная, иссохшая, а с нею был юноша, 

красивый и сильный, как сама она двадцать лет назад. И, когда ее спросили, где была она, 

она рассказала, что орел унес ее в горы и жил с нею там, как с женой. Вот его сын, а отца 

нет уже, когда он стал слабеть, то поднялся в последний раз высоко в небо и, сложив 

крылья, тяжело упал оттуда на острые уступы горы, насмерть разбился о них... 

      Все смотрели с удивлением на сына орла и видели, что он ничем не лучше их, только 

глаза его были холодны и горды, как у царя птиц. И разговаривали с ним, а он отвечал, 

если хотел, или молчал, а когда пришли старейшие племени, он говорил с ними, как с 

равными себе. Это оскорбило их, и они, назвав его неоперенной стрелой с неотточенным 

наконечником, сказали ему, что их чтут, им повинуются тысячи таких, как он, и тысячи 

вдвое старше его. А он, смело глядя на них, отвечал, что таких, как он, нет больше; и если 

все чтут их — он не хочет делать этого. О!.. тогда уж совсем рассердились они. 

Рассердились и сказали: 

      — Ему нет места среди нас! Пусть идет куда хочет. 

      Он засмеялся и пошел, куда захотелось ему, — к одной красивой девушке, которая 

пристально смотрела на него; пошел к ней и, подойдя, обнял ее. А она была дочь одного 

из старшин, осудивших его. И, хотя он был красив, она оттолкнула его, потому что 

боялась отца. Она оттолкнула его, да и пошла прочь, а он ударил ее и, когда она упала, 

встал ногой на ее грудь, так, что из ее уст кровь брызнула к небу, девушка, вздохнув, 

извилась змеей и умерла. 

      Всех, кто видел это, оковал страх, — впервые при них тáк убивали женщину. И долго 

все молчали, глядя на нее, лежавшую с открытыми глазами и окровавленным ртом, и на 

него, который стоял один против всех, рядом с ней, и был горд, — не опустил своей 

головы, как бы вызывая на нее кару. Потом, когда одумались, то схватили его, связали и 

так оставили, находя, что убить сейчас же — слишком просто и не удовлетворит их». 

      Ночь росла и крепла, наполняясь странными тихими звуками. 

В степи печально 

посвистывали суслики

, в листве винограда дрожал стеклянный стрекот кузнечиков, листва 

вздыхала и шепталась, полный диск луны, раньше кроваво-красный, бледнел, удаляясь от 

земли, бледнел и все обильнее лил на степь голубоватую мглу... 

      «И вот они собрались, чтобы придумать казнь, достойную преступления... Хотели 

разорвать его лошадьми — и это казалось мало им; думали пустить в него всем по стреле, 

но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым костра не позволил бы видеть его 

мучений; предлагали много — и не находили ничего настолько хорошего, чтобы 

понравилось всем. А его мать стояла перед ними на коленях и молчала, не находя ни слез, 

ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долго говорили они, и вот один мудрец сказал, подумав 

долго: 

      — Спросим его, почему он сделал это? 

      Спросили его об этом. Он сказал: 

      — Развяжите меня! Я не буду говорить связанный! 

      А когда развязали его, он спросил: 

      — Что вам нужно? — спросил так, точно они были рабы... 

      — Ты слышал... — сказал мудрец. 

      — Зачем я буду объяснять вам мои поступки? 

      — Чтоб быть понятым нами. Ты, гордый, слушай! Все равно ты умрешь ведь... Дай же 

нам понять то, что ты сделал. Мы остаемся жить, и нам полезно знать больше, чем мы 

знаем... 

      — Хорошо, я скажу, хотя я, может быть, сам неверно понимаю то, что случилось. Я 

убил ее потому, мне кажется, — что меня оттолкнула она... А мне было нужно ее. 

      — Но она не твоя! — сказали ему. 

      — Разве вы пользуетесь только своим? Я вижу, что каждый человек имеет только 

речь, руки и ноги... а владеет он животными, женщинами, землей... и многим еще... 

      Ему сказали на это, что за все, что человек берет, он платит собой: своим умом и 

силой, иногда — жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить себя целым. 

      Долго говорили с ним и наконец увидели, что он считает себя первым на земле и, 

кроме себя, не видит ничего. Всем даже страшно стало, когда поняли, на какое 

одиночество он обрекал себя. У него не было ни племени, ни матери, ни скота, ни жены, и 

он не хотел ничего этого. 

      Когда люди увидали это, они снова принялись судить о том, как наказать его. Но 

теперь недолго они говорили, — тот, мудрый, не мешавший им судить, заговорил сам: 

      — Стойте! Наказание есть. Это страшное наказание; вы не выдумаете такого в тысячу 

лет! Наказание ему — в нем самом! Пустите его, пусть он будет свободен. Вот его 

наказание! 

      И тут произошло великое. Грянул гром с небес, — хотя на них не было туч. Это силы 

небесные подтверждали речь мудрого. Все поклонились и разошлись. А этот юноша, 

который теперь получил имя Ларра, что значит: отверженный, выкинутый вон, — юноша 

громко смеялся вслед людям, которые бросили его, смеялся, оставаясь один, свободный, 

как отец его. Но отец его — не был человеком... А этот — был человек. И вот он стал 

жить, вольный, как птица. Он приходил в племя и похищал скот, девушек — все, что 

хотел. В него стреляли, но стрелы не могли пронзить его тела, закрытого невидимым 

покровом высшей кары. Он был ловок, хищен, силен, жесток и не встречался с людьми 

лицом к лицу. Только издали видели его. И долго он, одинокий, так вился около людей, 

долго — не один десяток годов. Но вот однажды он подошел близко к людям и, когда они 

бросились на него, не тронулся с места и ничем не показал, что будет защищаться. Тогда 

один из людей догадался и крикнул громко: 

      — Не троньте его! Он хочет умереть! 

      И все остановились, не желая облегчить участь того, кто делал им зло, не желая 

убивать его. Остановились и смеялись над ним. А он дрожал, слыша этот смех, и все искал 

чего-то на своей груди, хватаясь за нее руками. И вдруг он бросился на людей, подняв 

камень. Но они, уклоняясь от его ударов, не нанесли ему ни одного, и когда он, 

утомленный, с тоскливым криком упал на землю, то отошли в сторону и наблюдали за 

ним. Вот он встал и, подняв потерянный кем-то в борьбе с ним нож, ударил им себя в 

грудь. Но сломался нож — точно в камень ударили им. И снова он упал на землю и долго 

бился головой об нее. Но земля отстранялась от него, углубляясь от ударов его головы. 

      — Он не может умереть! — с радостью сказали люди. 

      И ушли, оставив его. Он лежал кверху лицом и видел — высоко в небе черными 

точками плавали могучие орлы. В его глазах было столько тоски, что можно было бы 

отравить ею всех людей мира. Так, с той поры остался он один, свободный, ожидая 

смерти. И вот он ходит, ходит повсюду... Видишь, он стал уже как тень и таким будет 

вечно! Он не понимает ни речи людей, ни их поступков — ничего. И все ищет, ходит, 

ходит... Ему нет жизни, и смерть не улыбается ему. И нет ему места среди людей... Вот 

как был поражен человек за гордость!» 

      Старуха вздохнула, замолчала, и ее голова, опустившись на грудь, несколько раз 

странно качнулась. 

      Я посмотрел на нее. Старуху одолевал сон, показалось мне. И стало почему-то 

страшно жалко ее. Конец рассказа она вела таким возвышенным, угрожающим тоном, а 

все-таки в этом тоне звучала боязливая, рабская нота. 

      На берегу запели, — странно запели. Сначала раздался контральто, — он пропел две-

три ноты, и раздался другой голос, начавший песню сначала, и первый все лился впереди 

его... — третий, четвертый, пятый вступили в песню в том же порядке. И вдруг ту же 

песню, опять-таки сначала, запел хор мужских голосов. 

      Каждый голос женщин звучал совершенно отдельно, все они казались разноцветными 

ручьями и, точно скатываясь откуда-то сверху по уступам, прыгая и звеня, вливаясь в 

густую волну мужских голосов, плавно лившуюся кверху, тонули в ней, вырывались из 

нее, заглушали ее и снова один за другим взвивались, чистые и сильные, высоко вверх. 

      Шума волн не слышно было за голосами... 

 

II 

 

      — Слышал ли ты, чтоб где-нибудь еще так пели? — спросила Изергиль, поднимая 

голову и улыбаясь беззубым ртом. 

      — Не слыхал. Никогда не слыхал... 

      — И не услышишь. Мы любим петь. Только красавцы могут хорошо петь, — 

красавцы, которые любят жить. Мы любим жить. Смотри-ка, разве не устали за день те, 

которые поют там? С восхода по закат работали, взошла луна, и уже — поют! Те, которые 

не умеют жить, легли бы спать. Те, которым жизнь мила, вот — поют... 

      — Но здоровье... — начал было я. 

      — Здоровья всегда хватит на жизнь. Здоровье! Разве ты, имея деньги, не тратил бы их? 

Здоровье — то же золото. Знаешь ты, что я делала, когда была молодой? Я ткала ковры с 

восхода по закат, не вставая почти. Я, как солнечный луч, живая была и вот должна была 

сидеть неподвижно, точно камень. И сидела до того, что, бывало, все кости у меня трещат. 

А как придет ночь, я бежала к тому, кого любила, целоваться с ним. И так я бегала три 

месяца, пока была любовь; все ночи этого времени бывала у него. И вот да какой поры 

дожила — хватило крови! А любила! Сколько поцелуев взяла и дала!.. 

      Я посмотрел ей в лицо. Ее черные глаза были все-таки тусклы, их не оживило 

воспоминание. Луна освещала ее сухие, потрескавшиеся губы, заостренный подбородок с 

седыми волосами на нем и сморщенный нос, загнутый, словно клюв совы. На месте щек 

были черные ямы, и в одной из них лежала прядь пепельно-седых волос, выбившихся из-

под красной тряпки, которою была обмотана ее голова. Кожа на лице, шее и руках вся 

изрезана морщинами, и при каждом движении старой Изергиль можно было ждать, что 

сухая эта кожа разорвется вся, развалится кусками и предо мной встанет голый скелет с 

тусклыми черными глазами. 

      Она снова начала рассказывать своим хрустящим голосом: 

      — Я жила с матерью под Фальми, на самом берегу Бырлата; и мне было пятнадцать 

лет, когда он явился к нашему хутору. Был он такой высокий, гибкий, черноусый, 

веселый. Сидит в лодке и так звонко кричит он нам в окна: «Эй, нет ли у вас вина... и 

поесть мне?» Я посмотрела в окно сквозь ветви ясеней и вижу: река вся голубая от луны, а 

он, в белой рубахе и в широком кушаке с распущенными на боку концами, стоит одной 

ногой в лодке, а другой на берегу. И покачивается, и что-то поет. Увидал меня, говорит: 

«Вот какая красавица живет тут!.. А я и не знал про это!» Точно он уж знал всех красавиц 

до меня! Я дала ему вина и вареной свинины... А через четыре дня дала уже и всю себя... 

Мы всё катались с ним в лодке по ночам. Он приедет и посвистит тихо, как суслик, а я 

выпрыгну, как рыба, в окно на реку. И едем... Он был рыбаком с Прута, и потом, когда 

мать узнала про все и побила меня, уговаривал все меня уйти с ним в Добруджу и дальше, 

в дунайские гирла. Но мне уж не нравился он тогда — только поет да целуется, ничего 

больше! Скучно это было уже. В то время 

гуцулы шайкой ходили по тем местам

, и у них 

были любезные тут... Так вот тем — весело было. Иная ждет, ждет своего карпатского 

молодца, думает, что он уже в тюрьме или убит где-нибудь в драке, — и вдруг он один, а 

то с двумя-тремя товарищами, как с неба, упадет к ней. Подарки подносил богатые — 

легко же ведь доставалось все им! И пирует у нее, и хвалится ею перед своими 

товарищами. А ей любо это. Я попросила одну подругу, у которой был гуцул, показать 

мне их... Как ее звали? Забыла как... Все стала забывать теперь. Много времени прошло с 

той поры, все забудешь! Она меня познакомила с молодцом. Был хорош... Рыжий был, 

весь рыжий — и усы, и кудри! Огненная голова. И был он такой печальный, иногда 

ласковый, а иногда, как зверь, ревел и дрался. Раз ударил меня в лицо... А я, как кошка, 

вскочила ему на грудь, да и впилась зубами в щеку... С той поры у него на щеке стала 

ямка, и он любил, когда я целовала ее... 

      — А рыбак куда девался? — спросил я. 

      — Рыбак? А он... тут... Он пристал к ним, к гуцулам. Сначала все уговаривал меня и 

грозил бросить в воду, а потом — ничего, пристал к ним и другую завел... Их обоих и 

повесили вместе — и рыбака и этого гуцула. Я ходила смотреть, как их вешали. В 

Добрудже это было. Рыбак шел на казнь бледный и плакал, а гуцул трубку курил. Идет 

себе и курит, руки в карманах, один ус на плече лежит, а другой на грудь свесился. 

Увидал меня, вынул трубку и кричит: «Прощай!..» Я целый год жалела его. Эх!.. Это уж 

тогда с ними было, как они хотели уйти в Карпаты к себе. На прощанье пошли к одному 

румыну в гости, там их и поймали. Двоих только, а нескольких убили, а остальные ушли... 

Все-таки румыну заплатили после... Хутор сожгли и мельницу, и хлеб весь. Нищим стал. 

      — Это ты сделала? — наудачу спросил я. 

      — Много было друзей у гуцулов, не одна я... Кто был их лучшим другом, тот и 

справил им поминки... 

      Песня на берегу моря уже умолкла, и старухе вторил теперь только шум морских 

волн, — задумчивый, мятежный шум был славной втóрой рассказу о мятежной жизни. Все 

мягче становилась ночь, и все больше разрождалось в ней голубого сияния луны, а 

неопределенные звуки хлопотливой жизни ее невидимых обитателей становились тише, 

заглушаемые возраставшим шорохом волн... ибо усиливался ветер. 

      — А то еще турка любила я. В гареме у него была, в Скутари. Целую неделю жила, — 

ничего... Но скучно стало... — всё женщины, женщины... Восемь было их у него... Целый 

день едят, спят и болтают глупые речи... Или ругаются, квохчут, как курицы... Он был уж 

немолодой, этот турок. Седой почти и такой важный, богатый. Говорил — как владыка... 

Глаза были черные... Прямые глаза... Смотрят прямо в душу. Очень он любил молиться. Я 

его в Букурешти увидала... Ходит по рынку, как царь, и смотрит так важно, важно. Я ему 

улыбнулась. В тот же вечер меня схватили на улице и привезли к нему. Он сандал и 

пальму продавал, а в Букурешти приехал купить что-то. «Едешь ко мне?» — говорит. «О 

да, поеду!» — «Хорошо!» И я поехала. Богатый он был, этот турок. И сын у него уже 

был — черненький мальчик, гибкий такой... Ему лет шестнадцать было. С ним я и 

убежала от турка... Убежала в Болгарию, в Лом-Паланку... Там меня одна болгарка ножом 

ударила в грудь за жениха или за мужа своего — уже не помню. 

      Хворала я долго в монастыре одном. Женский монастырь. Ухаживала за мной одна 

девушка, полька... и к ней из монастыря другого — около Арцер-Паланки, помню, — 

ходил брат, тоже монашек... Такой... как червяк, все извивался предо мной... И когда я 

выздоровела, то ушла с ним... в Польшу его. 

      — Погоди!.. А где маленький турок? 

      — Мальчик? Он умер, мальчик. От тоски по дому или от любви... но стал сохнуть он, 

так, как неокрепшее деревцо, которому слишком много перепало солнца... так и сох все... 

помню, лежит, весь уже прозрачный и голубоватый, как льдинка, а все еще в нем горит 

любовь... И все просит наклониться и поцеловать его... Я любила его и, помню, много 

целовала... Потом уж он совсем стал плох — не двигался почти. Лежит и так жалобно, как 

нищий милостыни, просит меня лечь с ним рядом и греть его. Я ложилась. Ляжешь с 

ним... он сразу загорится весь. Однажды я проснулась, а он уж холодный... мертвый... Я 

плакала над ним. Кто скажет? Может, ведь это я и убила его. Вдвое старше его я была 

тогда уж. И была такая сильная, сочная... а он — что же?.. Мальчик!.. 

      Она вздохнула и — первый раз я видел это у нее — перекрестилась трижды, шепча 

что-то сухими губами. 

      — Ну, отправилась ты в Польшу... — подсказал я ей. 

      — Да... с тем, маленьким полячком. Он был смешной и подлый. Когда ему нужна была 

женщина, он ластился ко мне котом и с его языка горячий мед тек, а когда он меня не 

хотел, то щелкал меня словами, как кнутом. Раз как-то шли мы по берегу реки, и вот он 

сказал мне гордое, обидное слово. О! О!.. Я рассердилась! Я закипела, как смола! Я взяла 

его на руки и, как ребенка, — он был маленький, — подняла вверх, сдавив ему бока так, 

что он посинел весь. И вот я размахнулась и бросила его с берега в реку. Он кричал. 

Смешно так кричал. Я смотрела на него сверху, а он барахтался там, в воде. Я ушла тогда. 

И больше не встречалась с ним. Я была счастлива на это: никогда не встречалась после с 

теми, которых когда-то любила. Это нехорошие встречи, все равно как бы с покойниками. 

      Старуха замолчала, вздыхая. Я представлял себе воскрешаемых ею людей. Вот 

огненно-рыжий, усатый гуцул идет умирать, спокойно покуривая трубку. У него, 

наверное, были холодные, голубые глаза, которые на все смотрели сосредоточенно и 

твердо. Вот рядом с ним черноусый рыбак с Прута; плачет, не желая умирать, и на его 

лице, бледном от предсмертной тоски, потускнели веселые глаза, и усы, смоченные 

слезами, печально обвисли по углам искривленного рта. Вот он, старый, важный турок, 

наверное, фаталист и деспот, и рядом с ним его сын, бледный и хрупкий цветок Востока, 

отравленный поцелуями. А вот тщеславный поляк, галантный и жестокий, красноречивый 

и холодный... И все они — только бледные тени, а та, которую они целовали, сидит рядом 

со мной живая, но иссушенная временем, без тела, без крови, с сердцем без желаний, с 

глазами без огня, — тоже почти тень. 

      Она продолжала: 

      — В Польше стало трудно мне. Там живут холодные и лживые люди. Я не знала их 

змеиного языка. Все шипят... Что шипят? Это Бог дал им такой змеиный язык за то, что 

они лживы. Шла я тогда, не зная куда и видела, как они собирались 

бунтовать с вами, 

русскими

. Дошла до города Бохнии. Жид один купил меня; не для себя купил, а чтобы 

торговать мною. Я согласилась на это. Чтобы жить — надо уметь что-нибудь делать. 

Я ничего не умела и за это платила собой. Но я подумала тогда, что ведь, если я достану 

немного денег, чтобы воротиться к себе на Бырлат, я порву цепи, как бы они крепки ни 

были. И жила я там. Ходили ко мне богатые паны и пировали у меня. Это им дорого 

стоило. Дрались из-за меня они, разорялись. Один добивался меня долго и раз вот что 

сделал: пришел, а слуга за ним идет с мешком. Вот пан взял в руки тот мешок и 

опрокинул его над моей головой. Золотые монеты стукали меня по голове, и мне весело 

было слушать их звон, когда они падали на пол. Но я все-таки выгнала пана. У него было 

такое толстое, сырое лицо, и живот — как большая подушка. Он смотрел, как сытая 

свинья. Да, выгнала я его, хотя он и говорил, что продал все земли свои, и дома, и коней, 

чтобы осыпать меня золотом. Я тогда любила одного достойного пана с изрубленным 

лицом. Все лицо было у него изрублено крест-накрест 

саблями турок, с которыми он 

незадолго перед тем воевал за греков

. Вот человек!.. Что ему греки, если он поляк? А он 

пошел, бился с ними против их врагов. Изрубили его, у него вытек один глаз от ударов, и 

два пальца на левой руке были тоже отрублены... Что ему греки, если он поляк? А вот что: 

он любил подвиги. А когда человек любит подвиги, он всегда умеет их сделать и найдет, 

где это можно. В жизни, знаешь ли ты, всегда есть место подвигам. И те, которые 

не находят их для себя, — те просто лентяи или трусы, или не понимают жизни, потому 

что, кабы люди понимали жизнь, каждый захотел бы оставить после себя свою тень в ней. 

И тогда жизнь не пожирала бы людей бесследно... О, этот, рубленый, был хороший 

человек! Он готов был идти на край света, чтобы делать что-нибудь. Наверное, ваши 

убили его во время бунта. 

А зачем вы ходили бить мадьяр?

 Ну-ну, молчи!.. 

      И, приказывая мне молчать, старая Изергиль вдруг замолчала сама, задумалась. 

      — Знала также я и мадьяра одного. Он однажды ушел от меня, — зимой это было, — и 

только весной, когда стаял снег, нашли его в поле с простреленной головой. Вот как! 

Видишь — не меньше чумы губит любовь людей; коли посчитать — не меньше... Что я 

говорила? О Польше... Да, там я сыграла свою последнюю игру. Встретила одного 

шляхтича... Вот был красив! Как черт. Я же стара уж была, эх, стара! Было ли мне четыре 

десятка лет? Пожалуй, что и было... А он был еще и горд, и избалован нами, женщинами. 

Дорого он мне стал... да. Он хотел сразу так себе взять меня, но я не далась. Я не была 

никогда рабой, ничьей. А с жидом я уже кончила, много денег дала ему... И уже в Кракове 

жила. Тогда у меня все было: и лошади, и золото, и слуги... Он ходил ко мне, гордый 

демон, и все хотел, чтоб я сама кинулась ему в руки. Мы поспорили с ним... Я даже, — 

помню, — дурнела от этого. Долго это тянулось... Я взяла свое: он на коленях упрашивал 

меня... Но только взял, как уж и бросил. Тогда поняла я, что стала стара... Ох, это было 

мне не сладко! Вот уж не сладко!.. Я ведь любила его, этого черта... а он, встречаясь со 

мной, смеялся... подлый он был! И другим он смеялся надо мной, а я это знала. Ну, уж 

горько было мне, скажу! Но он был тут, близко, и я все-таки любовалась им. А как вот 

ушел он биться с вами, русскими

, тошно стало мне. Ломала я себя, но не могла сломать... 

И решила поехать за ним. Он около Варшавы был, в лесу. 

      Но когда я приехала, то узнала, что уж побили их ваши... и что он в плену, недалеко в 

деревне. 

      «Значит, — подумала я, — не увижу уже его больше!» А видеть хотелось. Ну, стала 

стараться увидать... Нищей оделась, хромой, и пошла, завязав лицо, в деревню, где был 

он. Везде казаки и солдаты... дорого мне стоило быть там! Узнала я, где поляки сидят, и 

вижу, что трудно попасть туда. А нужно мне это было. И вот ночью поползла я к тому 

месту, где они были. Ползу по огороду между гряд и вижу: часовой стоит на моей 

дороге... А уж слышно мне — поют поляки и говорят громко. Поют песню одну... к 

Матери Бога... И тот там же поет... Аркадэк мой. Мне горько стало, как подумала я, что 

раньше за мной ползали... а вот оно, пришло время — и я за человеком поползла змеей по 

земле и, может, на смерть свою ползу. А этот часовой уже слушает, выгнулся вперед. Ну, 

что же мне? Встала я с земли и пошла на него. Ни ножа у меня нет, ничего, кроме рук да 

языка. Жалею, что не взяла ножа. Шепчу: «Погоди!..» А он, солдат этот, уже приставил к 

горлу мне штык. Я говорю ему шепотом: «Не коли, погоди, послушай, коли у тебя душа 

есть! Не могу тебе ничего дать, а прошу тебя...» Он опустил ружье и также шепотом 

говорит мне: «Пошла прочь, баба! пошла! Чего тебе?» Я сказала ему, что сын у меня тут 

заперт... «Ты понимаешь, солдат, — сын! Ты ведь тоже чей-нибудь сын, да? Так вот 

посмотри на меня — у меня есть такой же, как ты, и вон он где! Дай мне посмотреть на 

него, может, он умрет скоро... и, может, тебя завтра убьют... будет плакать твоя мать о 

тебе? И ведь тяжко будет тебе умереть, не взглянув на нее, твою мать? И моему сыну 

тяжко же. Пожалей же себя и его, и меня — мать!..» 

      Ох, как долго говорила я ему! Шел дождь и мочил нас. Ветер выл и ревел, и толкал 

меня то в спину, то в грудь. Я стояла и качалась перед этим каменным солдатом... А он все 

говорил: «Нет!» И каждый раз, как я слышала его холодное слово, еще жарче во мне 

вспыхивало желание видеть того, Аркадэка... Я говорила и мерила глазами солдата — он 

был маленький, сухой и все кашлял. И вот я упала на землю перед ним и, охватив его 

колени, все упрашивая его горячими словами, свалила солдата на землю. Он упал в грязь. 

Тогда я быстро повернула его лицом к земле и придавила его голову в лужу, чтоб он не 

кричал. Он не кричал, а только все барахтался, стараясь сбросить меня с своей спины. Я 

же обеими руками втискивала его голову глубже в грязь. Он и задохнулся... Тогда я 

бросилась к амбару, где пели поляки. «Аркадэк!..» — шептала я в щели стен. Они 

догадливые, эти поляки, — и, услыхав меня, не перестали петь! Вот его глаза против 

моих. «Можешь ты выйти отсюда?» — «Да, через пол!» — сказал он. «Ну, иди же». И вот 

четверо их вылезло из-под этого амбара: трое и Аркадэк мой. «Где часовые?» — спросил 

Аркадэк. «Вон лежит!..» И они пошли тихо-тихо, согнувшись к земле. Дождь шел, ветер 

выл громко. Мы ушли из деревни и долго молча шли лесом. Быстро так шли. Аркадэк 

держал меня за руку, и его рука была горяча и дрожала. О!.. Мне так хорошо было с ним, 

пока он молчал. Последние это были минуты — хорошие минуты моей жадной жизни. Но 

вот мы вышли на луг и остановились. Они благодарили меня все четверо. Ох, как они 

долго и много говорили мне что-то! Я все слушала и смотрела на своего пана. Что же он 

сделает мне? И вот он обнял меня и сказал так важно... Не помню, что он сказал, но так 

выходило, что теперь он в благодарность за то, что я увела его, будет любить меня... И 

стал он на колени предо мной, улыбаясь, и сказал мне: «Моя королева!» Вот какая лживая 

собака была это!.. Ну, тогда я дала ему пинка ногой и ударила бы его в лицо, да он 

отшатнулся и вскочил. Грозный и бледный стоит он предо мной... Стоят и те трое, хмурые 

все. И все молчат. Я посмотрела на них... Мне тогда стало — помню — только скучно 

очень, и такая лень напала на меня... Я сказала им: «Идите!» Они, псы, спросили меня: 

«Ты воротишься туда, указать наш путь?» Вот какие подлые! Ну, все-таки ушли они. 

Тогда и я пошла... А на другой день взяли меня ваши, но скоро отпустили. Тогда увидела 

я, что пора мне завести гнездо, будет жить кукушкой! Уж тяжела стала я, и ослабели 

крылья, и перья потускнели... Пора, пора! Тогда я уехала в Галицию, а оттуда в Добруджу. 

И вот уже около трех десятков лет живу здесь. Был у меня муж, молдаванин; умер с год 

тому времени. И живу я вот! Одна живу... Нет, не одна, a вон с теми. 

      Старуха махнула рукой к морю. Там все было тихо. Иногда рождался какой-то 

краткий, обманчивый звук и умирал тотчас же. 

      — Любят они меня. Много я рассказываю им разного. Им это надо. Еще молодые все... 

И мне хорошо с ними. Смотрю и думаю: «Вот и я, было время, такая же была... Только 

тогда, в мое время, больше было в человеке силы и огня, и оттого жилось веселее и 

лучше... Да!..» 

      Она замолчала. Мне грустно было рядом с ней. Она же дремала, качая головой и тихо 

шептала что-то... может быть, молилась. 

      С моря поднималась туча — черная, тяжелая, суровых очертаний, похожая на горный 

хребет. Она ползла в степь. С ее вершины срывались клочья облаков, неслись вперед ее и 

гасили звезды одну за другой. Море шумело. Недалеко от нас, в лозах винограда, 

целовались, шептали и вздыхали. Глубоко в степи выла собака... Воздух раздражал нервы 

странным запахом, щекотавшим ноздри. От облаков падали на землю густые стаи теней и 

ползли по ней, ползли, исчезали, являлись снова... На месте луны осталось только мутное 

опаловое пятно, иногда его совсем закрывал сизый клочок облака. И в степной дали, 

теперь уже черной и страшной, как бы притаившейся, скрывшей в себе что-то, 

вспыхивали маленькие голубые огоньки. То там, то тут они на миг являлись и гасли, 

точно несколько людей, рассыпавшихся по степи далеко друг от друга, искали в ней что-

то, зажигая спички, которые ветер тотчас же гасил. Это были очень странные голубые 

языки огня, намекавшие на что-то сказочное. 

      — Видишь ты искры? — спросила меня Изергиль. 

      — Вон те, голубые? — указывая ей на степь, сказал я. 

      — Голубые? Да, это они... Значит, летают все-таки! Ну-ну... Я уж вот не вижу их 

больше. Не могу я теперь многого видеть. 

      — Откуда эти искры? — спросил я старуху. 

      Я слышал кое-что раньше о происхождении этих искр, но мне хотелось послушать, как 

расскажет о том же старая Изергиль. 

      — Эти искры от горящего сердца 

Данко

. Было на свете сердце, которое однажды 

вспыхнуло огнем... И вот от него эти искры. Я расскажу тебе про это... Тоже старая 

сказка... Старое, все старое! Видишь ты, сколько в старине всего?.. А теперь вот нет 

ничего такого — ни дел, ни людей, ни сказок таких, как в старину... Почему?.. Ну-ка, 

скажи! Не скажешь... Что ты знаешь? Что все вы знаете, молодые? Эхе-хе!.. Смотрели бы 

в старину зорко — там все отгадки найдутся... А вот вы не смотрите и не умеете жить 

оттого... Я не вижу разве жизнь? Ох, все вижу, хоть и плохи мои глаза! И вижу я, что не 

живут люди, а всё примеряются, примеряются и кладут на это всю жизнь. И когда 

обворуют сами себя, истратив время, то начнут плакаться на судьбу. Что же тут — 

судьба? Каждый сам себе судьба! Всяких людей я нынче вижу, а вот сильных нет! Где ж 

они?.. И красавцев становится все меньше. 

      Старуха задумалась о том, куда девались из жизни сильные и красивые люди, и, думая, 

осматривала темную степь, как бы ища в ней ответа. 

      Я ждал ее рассказа и молчал, боясь, что, если спрошу ее о чем-либо, она опять 

отвлечется в сторону. 

      И вот она начала рассказ. 

 

III 

 

      «Жили на земле в старину одни люди, непроходимые леса окружали с трех сторон 

таборы этих людей, а с четвертой — была степь. Были это веселые, сильные и смелые 

люди. И вот пришла однажды тяжелая пора: явились откуда-то иные племена и прогнали 

прежних в глубь леса. 

Там были болота и тьма, потому что лес был старый и так густо 

переплелись его ветви, что сквозь них не видать было неба, и лучи солнца едва могли 

пробить себе дорогу до болот сквозь густую листву.

 Но когда его лучи падали на воду 

болот, то подымался смрад, и от него люди гибли один за другим. Тогда стали плакать 

жены и дети этого племени, а отцы задумались и впали в тоску. Нужно было уйти из этого 

леса, и для того были две дороги: одна — назад, — там были сильные и злые враги, 

другая — вперед, — там стояли великаны-деревья, плотно обняв друг друга могучими 

ветвями, опустив узловатые корни глубоко в цепкий ил болота. Эти каменные деревья 

стояли молча и неподвижно днем в сером сумраке и еще плотнее сдвигались вокруг 

людей по вечерам, когда загорались костры. И всегда, днем и ночью, вокруг тех людей 

было кольцо крепкой тьмы, оно точно собиралось раздавить их, а они привыкли к 

степному простору. А еще страшней было, когда ветер бил по вершинам деревьев и весь 

лес глухо гудел, точно грозил и пел похоронную песню тем людям. Это были все-таки 

сильные люди, и могли бы они пойти биться насмерть с теми, что однажды победили их, 

но они не могли умереть в боях, потому что у них были заветы, и коли б умерли они, то 

пропали б с ними из жизни и заветы. И потому они сидели и думали в длинные ночи, под 

глухой шум леса, в ядовитом смраде болота. Они сидели, а тени от костров прыгали 

вокруг них в безмолвной пляске, и всем казалось, что это не тени пляшут, а торжествуют 

злые духи леса и болота... Люди всё сидели и думали. Но ничто — ни работа, ни женщины 

не изнуряют тела и души людей так, как изнуряют тоскливые думы. И ослабли люди от 

дум... Страх родился среди них, сковал им крепкие руки, ужас родили женщины плачем 

над трупами умерших от смрада и над судьбой скованных страхом живых, — и трусливые 

слова стали слышны в лесу, сначала робкие и тихие, а потом все громче и громче... Уже 

хотели идти к врагу и принести ему в дар волю свою, и никто уже, испуганный смертью, 

не боялся рабской жизни... Но тут явился Данко и спас всех один». 

      Старуха, очевидно, часто рассказывала о горящем сердце Данко. Она говорила певуче, 

и голос ее, скрипучий и глухой, ясно рисовал предо мной шум леса, среди которого 

умирали от ядовитого дыхания болота несчастные, загнанные люди... 

      «Данко — один из тех людей, молодой красавец. Красивые — всегда смелы. И вот он 

говорит им, своим товарищам: 

      — Не своротить камня с пути думою. Кто ничего не делает, с тем ничего не станется. 

Что мы тратим силы на думу да тоску? Вставайте, пойдем в лес и пройдем его сквозь, ведь 

имеет же он конец — все на свете имеет конец! Идемте! Ну! Гей!.. 

      Посмотрели на него и увидали, что он лучший из всех, потому что в очах его 

светилось много силы и живого огня. 

      — Beди ты нac! — сказали они. 

      Тогда он повел...» 

      Старуха помолчала и посмотрела в степь, где все густела тьма. Искорки горящего 

сердца Данко вспыхивали где-то далеко и казались голубыми воздушными цветами, 

расцветая только на миг. 

      «Повел их Данко. Дружно все пошли за ним — верили в него. Трудный путь это был! 

Темно было, и на каждом шагу болото разевало свою жадную гнилую пасть, глотая 

людей, и деревья заступали дорогу могучей стеной. Переплелись их ветки между собой; 

как змеи, протянулись всюду корни, и каждый шаг много стоил пота и крови тем людям. 

Долго шли они... Все гуще становился лес, все меньше было сил! И вот стали роптать на 

Данко, говоря, что напрасно он, молодой и неопытный, повел их куда-то. А он шел 

впереди их и был бодр и ясен. 

      Но однажды гроза грянула над лесом, зашептали деревья глухо, грозно. И стало тогда 

в лесу так темно, точно в нем собрались сразу все ночи, сколько их было на свете с той 

поры, как он родился. Шли маленькие люди между больших деревьев и в грозном шуме 

молний, шли они, и, качаясь, великаны-деревья скрипели и гудели сердитые песни, а 

молнии, летая над вершинами леса, освещали его на минутку синим, холодным огнем и 

исчезали так же быстро, как являлись, пугая людей. И деревья, освещенные холодным 

огнем молний, казались живыми, простирающими вокруг людей, уходивших из плена 

тьмы, корявые, длинные руки, сплетая их в густую сеть, пытаясь остановить людей. А из 

тьмы ветвей смотрело на идущих что-то страшное, темное и холодное. Это был трудный 

путь, и люди, утомленные им, пали духом. Но им стыдно было сознаться в бессилии, и вот 

они в злобе и гневе обрушились на Данко, человека, который шел впереди их. И стали они 

упрекать его в неумении управлять ими, — вот как! 

      Остановились они и под торжествующий шум леса, среди дрожащей тьмы, усталые и 

злые, стали судить Данко. 

      — Ты, — сказали они, — ничтожный и вредный человек для нас! Ты повел нас и 

утомил, и за это ты погибнешь! 

      — Вы сказали: „Веди!” — и я повел! — крикнул Данко, становясь против них 

грудью. — Во мне есть мужество вести, вот потому я повел вас! А вы? Что сделали вы в 

помощь себе? Вы только шли и не умели сохранить силы на путь более долгий! Вы только 

шли, шли, как стадо овец! 

      Но эти слова разъярили их еще более. 

      — Ты умрешь! Ты умрешь! — ревели они. 

      А лес все гудел и гудел, вторя их крикам, и молнии разрывали тьму в клочья. Данко 

смотрел на тех, ради которых он понес труд, и видел, что они — как звери. Много людей 

стояло вокруг него, но не было на лицах их благородства, и нельзя было ему ждать 

пощады от них. Тогда и в его сердце вскипело негодование, но от жалости к людям оно 

погасло. Он любил людей и думал, что, может быть, без него они погибнут. И вот его 

сердце вспыхнуло огнем желания спасти их, вывести на легкий путь, и тогда в его очах 

засверкали лучи того могучего огня... А они, увидав это, подумали, что он рассвирепел, 

отчего так ярко и разгорелись очи, и они насторожились, как волки, ожидая, что он будет 

бороться с ними, и стали плотнее окружать его, чтобы легче им было схватить и убить 

Данко. А он уже понял их думу, оттого еще ярче загорелось в нем сердце, ибо эта их дума 

родила в нем тоску. 

      А лес все пел свою мрачную песню, и гром гремел, и лил дождь... 

      — Что сделаю я для людей?! — сильнее грома крикнул Данко. 

      И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял 

его над головой. 

      Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный 

этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в 

лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. Люди же, изумленные, стали как камни. 

      — Идем! — крикнул Данко и бросился вперед на свое место, высоко держа горящее 

сердце и освещая им путь людям. 

      Они бросились за ним, очарованные. Тогда лес снова зашумел, удивленно качая 

вершинами, но его шум был заглушен топотом бегущих людей. Все бежали быстро и 

смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца. И теперь гибли, но гибли без 

жалоб и слез. А Данко все был впереди, и сердце его все пылало, пылало! 

      И вот вдруг лес расступился перед ним, расступился и остался сзади, плотный и 

немой, а Данко и все те люди сразу окунулись в море солнечного света и чистого воздуха, 

промытого дождем. Гроза была — там, сзади них, над лесом, а тут сияло солнце, вздыхала 

степь, блестела трава в брильянтах дождя и золотом сверкала река... Был вечер, и от лучей 

заката река казалась красной, как та кровь, что била горячей струей из разорванной груди 

Данко. 

      Кинул взор вперед себя на ширь степи гордый смельчак Данко, — кинул он радостный 

взор на свободную землю и засмеялся гордо. А потом упал и — умер. 

      Люди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали, что еще 

пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце. Только один осторожный человек 

заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой... И вот оно, рассыпавшись 

в искры, угасло...» 

      — Вот откуда они, голубые искры степи, что являются перед грозой! 

      Теперь, когда старуха кончила свою красивую сказку, в степи стало страшно тихо, 

точно и она была поражена силой смельчака Данко, который сжег для людей свое сердце 

и умер, не прося у них ничего в награду себе. Старуха дремала. Я смотрел на нее и думал: 

«Сколько еще сказок и воспоминаний осталось в ее памяти?» И думал о великом горящем 

сердце Данко и о человеческой фантазии, создавшей столько красивых и сильных легенд. 

      Дунул ветер и обнажил из-под лохмотьев сухую грудь старухи Изергиль, засыпавшей 

все крепче. Я прикрыл ее старое тело и сам лег на землю около нее. В степи было тихо и 

темно. По небу все ползли тучи, медленно, скучно... Море шумело глухо и печально. 

 

1894