№2 (6385) 2016 Худ. Рафаэль Кадыров. “Под

5

№ 2 (6385) 2016

110 лет Мусе Джалилю

бой - спрятал в одежде, а когда мне объявили мой но-

вый приговор - пять лет каторги, то на следующий день 

после приговора я, как и все другие, должен был пойти 

в тюремную контору и сдать все лишнее. Мы уже были 

не  подследственные,  и  нам  запрещалось  иметь  лиш-

ние  вещи.  Например,  у  меня  было  две  пары  носков,  я 

должен был оставить только одну, было две рубашки - 

оставлялась только одна. Кроме того, у нас вообще за-

бирали все мелочи. Я собрал вещи, которые мне нужно 

было  сдавать,  и  засунул  в  них  тетрадку  Джалиля  так, 

чтобы ее не сразу было видно, но чтобы в то же время 

и  не  было  впечатления,  что  я  ее  спрятал  специально. 

Вместе с ней я засунул молитвенник, который мне дал 

в берлинской тюрьме немецкий священник. В этом мо-

литвеннике две первые страницы были исписаны сти-

хами Джалиля, которые он написал мне в подарок.

Немцы  начали  составлять  инвентарную  опись  ве-

щей.  Они  увидели  среди  других  вещей  молитвенник 

и  тетрадку  и  записали  их  тоже,  спросив  меня  про  те-

традь: «Что там такое?» Я сказал, что это мой дневник, а 

они сдуру, на мое счастье, не обратили внимания, что в 

тетрадке записи не на немецком и не на французском, 

а  на  другом  языке.  Впрочем,  они  спешили,  они  в  тот 

день отправляли много людей.

Там  же  вместе  с  тетрадкой  и  молитвенником  была 

еще и безопасная бритва и некоторые другие мелочи. 

Все это вместе с инвентарной записью, согласно заве-

денному порядку, немцы отправили домой, моей мате-

ри.  Посылка  с  моими  вещами,  с  молитвенником  и  те-

традкой Джалиля пришла к моей матери, и она хранила 

все это до моего возвращения домой после войны. Ког-

да меня отправляли из тюрьмы в концлагерь, мне раз-

решили написать матери письмо. Я не мог написать ей 

прямо, но постарался дать понять, чтобы она, во что бы 

то ни стало, сохранила эту тетрадку и молитвенник.

Когда я вернулся, оказалось, что молитвенник про-

пал,  не  знаю,  как  это  получилось,  а  тетрадь  сохрани-

лась, и я ее передал в советское посольство. Сам я не 

мог передать ее потому, что после концлагеря был дол-

го болен, но я попросил одного своего товарища, кото-

рый бывал в Брюсселе, свезти тетрадку в советское по-

сольство. Он взял тетрадь и, вернувшись, сказал мне, 

что выполнил мое поручение.

- Вы не знаете, по какому делу находился в заключе-

нии Джалиль, в чем его обвиняли фашисты?

-  Как  принцип,  в  тюрьме  никто  не  говорил  другим 

о своих делах, боясь, что рядом с ним в камере могут 

оказаться люди, специально подосланные немцами. Но 

мы с Джалилем доверяли друг другу и разговаривали о 

своих делах. Однако, когда говоришь, дополняя слова 

жестами  и  еле-еле  зная  язык  друг  друга,  то  не  всегда 

и не все понимаешь. Поэтому у меня, может быть, нет 

вполне точного представления о том, что мне расска-

зывал Джалиль. Передам вам лишь то, что я мог понять. 

Судя  по  разговорам  Джалиля  со  мной  и  с  Булатовым, 

с  которым,  по-моему,  он  говорил  по-русски,  потому 

что  в  их  разговорах  я  кое-что  понимал,-  Джалиль,  до 

того  как  попал  в  тюрьму,  сидел  в  немецком  концла-

гере.  Туда,  к  ним  в  лагерь,  пришел  главный  муфтий. 

Там, в лагере, было известно, что Джалиль - писатель, 

и  муфтий  требовал  от  него,  чтобы  Муса  и  несколько 

других  татар  написали  обращение  ко  всем  военно-

пленным татарам с призывом вступить в армию гене-

рала  Власова.  Как  я  понял  из  слов  Джалиля,  они  для 

вида согласились сделать это, но в то же время в под-

польных  листовках,  которые  они  выпускали  в  лагере, 

написали все совершенно обратное и призвали татар 

не вступать в армию генерала Власова. Всего, как мне 

говорил Джалиль, в их подпольной организации, кото-

рая выпускала листовки, было двенадцать человек та-

тар. Потом они привлекли еще одного - тринадцатого, 

и этот тринадцатый их выдал. Насколько я помню, они 

часто говорили об этом через стену с Булатовым.

Если  бы  я  просидел  еще  два-три  месяца  вместе 

с  Джалилем,  я  бы  знал  язык  гораздо  лучше  и  мог  бы 

вам подробнее рассказать, за что казнили Джалиля и 

что случилось с татарами - его товарищами, а так могу 

рассказать  только  то,  что  понял,  не  могу  даже  пору-

читься за полную точность этого: все-таки и я, и он - 

мы оба очень плохо понимали друг друга.

- Скажите, как Джалиль писал свои стихи, те, что он 

передал вам?

- У нас было много свободного времени, я старался 

протянуть  его,  и  каждый  день  утром  брился  подолгу, 

по целому часу, а то и больше. Пока я каждый день с 

утра брился, Муса обычно писал что-то на кусочках бу-

маги,  оторванных  от  «Фелькишер  беобахтер»,  писал, 

рвал и снова писал. Когда я кончал бриться, он пере-

ставал писать, и у нас начинался разговор при помощи 

рисунков. Так шло время до полудня. В полдень было 

то,  что  называлось  нашим  обедом.  После  обеда  мы 

опять учили язык, а часа в четыре дня Джалиль снова 

начинал писать.

- Вы знали, что Муса Джалиль поэт?

- Да, я это узнал, хотя и не сразу. Когда я в первый 

раз пришел в камеру и спросил фамилию Джалиля, он 

сказал,  что  его  зовут  Гумеров,  и  я  подумал:  раз  кон-

чается  на  «ов»,  значит  он  русский.  Потом  мы  стали 

объясняться рисунками. Однажды, когда мы уже стали 

немножко  понимать  друг  друга,  Джалиль  заговорил  о 

Гитлере и сказал, что в русском языке буква «Н» не про-

износится, по крайней мере, я так его понял, и я стал 

звать  его  не  Гумеров,  а  Умеров,  а  потом  заметил,  что 

Умеров - это похоже на имя поэта Гомера, и вот тогда-

то Джалиль и сказал, что он тоже поэт.

- Тюремные надзиратели не мешали писать Джа-

лилю?

- Нет. Сторожа в тюрьме не были профессиональ-

ными тюремщиками, это были военнообязанные ста-

рики,  неплохие  люди,  спустя  рукава  выполнявшие 

свои  обязанности.  Мы  в  общем  были  предоставлены 

самим себе, и благодаря этому и Муса мог писать, и мы 

могли вместе с ним сверлить стену.

- Скажите, что вам говорил Муса о своих товарищах 

татарах?

- Когда мы увиделись в последний раз в тюремном 

душе,  Муса  сказал  мне,  что  их  приговорили  к  казни, 

всех  тринадцати  человек,  включая  выдавшего  их  пре-

дателя.  Но  я  не  знаю,  все  ли  они  были  казнены,  -  это 

было  уже  потом,  потому  что,  когда  меня  перевели  в 

Луккау, Муса и остальные приговоренные к смерти та-

тары оставались еще в Шпандау.

- Когда вам в первый раз сказал Джалиль о том, что 

его  казнят?  В  тот  день,  когда  его  водили  и  требовали 

подписать какой-то документ?

- Да, в тот день, передавая мне тетрадь, он сказал, 

что его казнят. Но сказал он это уже не в первый раз. Он 

несколько раз говорил мне об этом и раньше. Он был 

уверен в этом, это было видно и по его тону, и по его же-

стам. Он был абсолютно уверен и абсолютно спокоен.

- Вы не можете вспомнить, о чем вы еще говорили с 

Мусой Джалилем?

- Ну, о чем говорят люди в тюрьме: нас мучил голод, 

поэтому мы иногда говорили о еде, рассказывали друг 

другу о том, что мы оба когда-то ели дома - я у себя в 

Бельгии, Джалиль - у себя в Татарии. Много говорили о 

своих семьях, родных. Я не убежден, что я все хорошо 

понимал,  но  мне  кажется,  что  Джалиль  говорил  мне  о 

том, что его отец был крестьянин, что одна из его се-

стер - инженер-химик, а другая... Кем была его другая 

сестра, я так и не понял, хотя он мне пытался это объяс-

нить. Он много говорил о жене, и если я не путаю, то он 

говорил мне, что тетрадь, которую он мне отдал, пред-

назначается жене. О чем бы он ни говорил, он был всег-

да очень спокоен и неизменно восхищал меня этим.

-  Скажите,  а  когда  последний  раз  вы  видели  Джа-

лиля в тюремном душе, он не говорил с вами снова о 

своей тетрадке, о том, чтобы вы сохранили ее?

- Нет, он больше не напоминал мне об этом. Он один 

раз  сказал  мне  и,  наверное,  верил,  что  я  сделаю  это, 

раз  обещал.  Я  повторяю  -  он  был  очень  спокойный  и 

мужественный  человек.  Я  не  мог  не  выполнить  его 

просьбы.  Встаньте  сами  на  мое  место:  мне  передают 

тетрадь на незнакомом языке, я не могу ее прочесть, 

я не знаю, что в ней написано. Я знаю, что человек, ко-

торый мне отдал свою тетрадь,- поэт. Я не знаю, какой 

он поэт, хороший или плохой, но я знаю, что он хоро-

ший человек, я его глубоко уважаю за его спокойствие 

и мужество, и раз такой человек - товарищ по камере 

- просит меня что-то сделать, то я знаю, что это надо 

сделать. Я думаю, что он мне при последнем свидании 

не  напомнил  о  своей  просьбе  потому,  что  знал,  что  я 

сам помню о ней.

Тиммерманс достает еще одну папку, долго роется 

в ней и, наконец, находит тот самый инвентарный спи-

сок вещей, о котором он вспоминал раньше, тот спи-

сок вещей, который немцы переслали когда-то, в 1944 

году, его родителям. Этот напечатанный на машинке, 

на  немецком  языке,  аккуратный  реестр  из  семи  или 

восьми пунктов: бритва, носки, рубашка и четвертым 

или  пятым  пунктом  стоит  слово  «брифташе»  -  почто-

вая сумка.

- Наверное, под этим пунктом и значился тот пакет, 

в который были завернуты молитвенник и тетрадь Джа-

лиля, - говорит Тиммерманс.

* * *

Рассказ о Джалиле закончен. Тиммерманс несколь-

ко  раз  сам  возвращается  к  тем  или  другим  уже  рас-

сказанным  им  подробностям  и  напряженно  пробует 

вспомнить, не забыл ли он чего-нибудь. Но нет, больше 

он ничего не может вспомнить. То, что он рассказал,- 

все, что он знает.

Мне  хочется  хоть  немножко  подробнее  услышать 

о  жизни  самого  Тиммерманса.  Вначале  он  говорил  о 

себе кратко и неохотно и сразу перешел на рассказ о 

Джалиле, но теперь я снова возвращаюсь к своим во-

просам, и Тиммерманс рассказывает о себе сдержан-

но, немногословно, но все-таки немножко подробнее, 

чем вначале.

В начале войны он работал клерком в конторе у су-

дебного  исполнителя.  Его  арестовали  здесь,  в  этом 

самом городке Тирлемон, где он был одним из первых 

членов движения Сопротивления, когда движение это 

еще никак не называлось; потом его назвали «Фронтом 

независимости».  У  каждого  из  них  -  членов  движения 

Сопротивления в Тирлемоне - была своя маленькая ра-

бота. У него было задание - составлять списки колла-

борационистов, он на каждого из них заводил отдель-

ный  листок  и  вносил  на  этот  листок  все  добытые  им 

сведения  об  их  сотрудничестве  с  фашистами.  Кроме 

того, он старался добыть их фотографии. Постепенно 

в эту картотеку вносились все новые и новые данные. 

Он не держал эту картотеку у себя, она была спрятана 

у одной старой одинокой женщины, подруги его мате-

ри. Он иногда брал ее у этой женщины для того, чтобы 

внести туда новые сведения, и снова относил картоте-

ку к ней. Между прочим, у этой женщины впоследствии 

мать Тиммерманса хранила и тетрадь Джалиля.

В  конце  сорок  четвертого  года,  когда  он  сам  уже 

третий год сидел в немецкой тюрьме, а Тирлемон был 

освобожден от фашистов, бельгийские патриоты полу-

чили у старушки эту картотеку, которую он вел в сорок 

втором году, и по ней смогли установить многих колла-

борационистов. Таким образом, его работа не пропала 

даром. Кроме этой работы, он занимался еще распро-

странением подпольной газеты. Его арестовали ночью, 

в постели, в один день с еще шестьюдесятью четырьмя 

человеками,  в  том  числе  с  мужем  его  сестры.  Их  об-

винили  в  помощи  врагу  и  отправили  в  брюссельскую 

тюрьму. Мужа его сестры приговорили к смертной каз-

ни, а ему и его товарищам дали от трех до пяти лет. По-

сле этого его отправили в Вестфалию. Оттуда снова в 

Брюссель, а оттуда уже в Берлин, где он встретился с 

Мусой Джалилем. Потом их судили во второй раз и по-

требовали для всех смертной казни: за помощь врагу, 

за распространение антифашистской литературы и за 

составление списков лиц, лояльных к Третьему рейху. 

В  итоге  вместо  первоначальных  трех  лет  тюрьмы  он 

получил пять лет каторги. Лагерь, где они сидели в по-

следнее время, находился около Эльбы; к нему одно-

временно с обеих сторон подходили русские и амери-

канцы.  Немецкая  охрана  бежала.  Русские  подошли  к 

лагерю, и он несколько дней пробыл у них, был даже на 

медицинском осмотре.

После окончания войны он все время живет в Уир-

лемоне,  женился,  работает  клерком  в  страховой  кон-

торе.  Вот  и  все.  Тиммермансу  явно  кажется,  что  он  и 

так слишком много рассказывал о себе. Я говорю ему о 

его большой заслуге перед татарской, да и вообще пе-

ред всей советской литературой, для которой он спас 

последние произведения Мусы Джалиля, и рассказы-

ваю, что Мусе Джалилю посмертно присвоено звание 

Героя Советского Союза.

-  Он  был  очень  спокойный  и  очень  мужественный 

человек,  я  всегда  уважал  его,  -  уже  в  который  раз  с 

большой внутренней силой повторяет Тиммерманс.

Поднявшись, чтобы попрощаться, я еще раз говорю 

Тиммермансу, что мы глубоко благодарны ему. Неожи-

данно  для  меня  он  хмурится  и  делает  протестующий 

жест.

- Я ведь не знал, что это за тетрадка, - говорит он 

без  тени  рисовки.  -  Я  не  знал,  что  это  что-то  особен-

ное, я просто выполнил просьбу товарища. Я не хочу, 

чтобы вы думали, что я сам считаю, что я сделал что-то 

особенное. Если оказалось, что эта тетрадь такая важ-

ная, - очень хорошо, но мне этого нельзя ставить в за-

слугу, я этого не знал, я этому не придавал такого зна-

чения... Все это было очень просто, и такой же простой 

вещью осталось для меня и сейчас. Я уважал человека 

и сделал для него то, что мог сделать. Когда вы увидите 

вдову Мусы Джалиля, - добавляет он, - передайте ей, - 

я очень глубоко уважал ее мужа, очень глубоко. Непре-

менно передайте это ей...

Мы прощаемся. Я выхожу на улицу и сажусь в маши-

ну.  Машина  трогается.  У  открытых  дверей  маленькой 

винной лавочки, прислонившись к притолоке, засунув 

руки  в  карманы,  стоит  высокий,  немножко  сутулова-

тый,  неулыбчивый,  сдержанный  мужчина  Андре  Тим-

мерманс,  человек  долга,  вместе  со  своей  матерью  и 

еще одной скромной старушкой - бельгийкой спасший 

для литературы «Моабитскую тетрадь» Мусы Джалиля.

Тирлемон - Москва

Чулпан Залилова (справа), А. Тиммерманс с супругой Марижан.  Москва 1966 г.

6

   110 лет Мусе Джалилю

Казань,  центр  татарской  культу-

ры,  как  магнитом  притягивала,  со-

зывала  поэтов  из  разных  краев,  из 

разных  областей  большого  государ-

ства.  Из  тамбовских  лесов,    нема-

ло    поколесив  по  стране,  приезжает 

сюда бунтарь,   романтический   три-

бун   Хади Такташ. Много лет прожив-

ший на Урале   мудрый  Хасан Туфан 

в Казань держал путь через мартены 

и домны. Впечатление от его извест-

ных  «Уральских  эскизов»,    с  которы-

ми он стремительно вошел в поэзию, 

можно  сравнить  разве  что  только  с 

неистовством  буйного,  неожиданно 

налетевшего  ветра  –  настолько  мо-

лодой  тогда    еще  поэт    и  раздоль-

ное,  широкое  дыхание  Урала  были 

спаяны,  неразлучны,  нераздельны.  

Намного  спокойнее  и  вместе  с  тем 

радушно  терпеливее  этих  двух  был 

Муса Джалиль, пришедший в поэзию 

из дальних Оренбургских степей. 

Три  поэта,  три  темперамента,  три 

разные  индивидуальности,  но  все  трое 

всегда  составляли  стержень  татарской 

советской поэзии.

Я только вклинился в это поколение, 

был  только  задет  им.  Радужно-светлым 

было  настроение,  когда  я  впервые  ша-

гал  деревенским  пареньком  по  улицам 

Казани.  И  вдруг  траурный  марш.  Поч-

ти  вся  Казань  провожала  в  последний 

путь  Такташа.  Несли  на  кладбище  гроб 

с  телом  того  самого  бурного  Такташа, 

который  дал  миру  поэму  «Века  и  мину-

ты»,  посвященную  кончине  Ленина,  и 

который гремел, вызывая споры читате-

лей, своими поэмами «Исповедь любви» 

и «Письма в будущее». Он сгорел всего 

тридцати лет от роду. Говорили. что при 

таком  стечении  народа  хоронили  лишь 

Тукая.  Незабвенного  Такташа  чтут  у  нас 

в народе очень высоко. Вот так печально 

состоялась моя встреча с Такташем. Это 

был декабрь 1931 года...

Представители  того  большого,  ре-

волюцией  рожденного,  самоотвержен-

ного поколения Маяковских, Тихоновых, 

Багрицких,  Светловых  —  Хасан  Туфан, 

Адель Кутуй, Муса Джалиль увлекли, по-

звали меня за собой. И я буду вечно бла-

годарен  им  за  то,  что  они  вывели  меня 

на столбовую дорогу большой поэзии. Я 

обязан им всем своим творчеством...

Муса Джалиль... Сейчас это имя про-

износят  рядом  с  почетными  и  такими 

прекрасными  словами,  как  поэт-герой, 

лауреат  Ленинской  премии.  Книги  его 

издаются  и  распространяются  стоты-

сячными  тиражами  на  татарском,  рус-

ском  языках,  языках  народов  СССР  и 

мира.  Золотом  высечены  строки  из  его 

стихов  на  памятнике  поэту,  возвыша-

ющемуся  у  белокаменного  Казанского 

кремля:

Песня меня научила свободе, 

Песня борцом умереть мне велит, 

Жизнь моя песней звенела в народе. 

Смерть моя песней борьбы прозвучит.

По-своему  создали  в  своих  сердцах 

читатели  возвышенный  образ  поэта. 

Ныне  рисуют  его  себе  сказочным  бога-

тырем наподобие героев Сабантуя... Да, 

у читателя есть своя фантазия, вызван-

ная  стихами  Джалиля,  он  хочет  видеть 

поэта по-своему, дает ему каждый раз в 

своей душе жизнь особенную. Это есте-

ственно. Это, пожалуй, и есть форма су-

ществования самого искусства.

А  вот  Муса,  которого  мы  знали,  был 

невысокого  роста,  скромен,  неприме-

тен...  Я  привык  видеть  его  в  постоян-

ном  движении.  Он  бывал  удивительно 

остроумным и лукавым. В глазах посто-

янно  поблескивала  ртуть...  В  деревнях 

раньше  были  водяные  мельницы.  Если 

один мельник перекроет воду, запрудит 

русло, не идет вода в другую мельницу, 

не  крутятся  жернова.  Бросают  поэтому 

в  воды  плотины  ртуть  втайне  от  того, 

кто запрудил воду. Серебристый металл 

ведь  все  равно  где-нибудь  да  подточит 

запруду,  вырвется  вода,  не  застоится. 

И  в  глазах  Мусы  тоже  та  сокрушающая 

плотины капля ртути...

Мне,  казалось,  что  эта  капля  имеет 

еще одно переносное значение: как со-

крушающая  плотины  индивидуализма  и 

зовущая  тех  людей  к  братству,  едине-

нию, солидарности.

Родился  Муса  Джалиль  15  февраля 

1906  года  в  селе  Мустафино  бывшей 

Оренбургской  губернии.  Знакомство  с 

началом его жизненного пути воскреша-

ет перед нами эпоху Корчагиных. Голод, 

разрушенные дороги, банды, убитые ку-

лаками  в  дороге  на  съезд  первые  ком-

сомольцы — и продолжающий этот путь 

Муса Джалиль. Юность поэта — это ки-

пение общественной жизни.

Тринадцатилетний  поэт  пишет  впол-

не  квалифицированные  стихи  в  духе 

восточной классики; а он тогда не только 

создавал  организации,  ставшие  прооб-

разом  пионерских  и  комсомольских,  но 

и  увлекался  Омаром  Хайямом,  Саади, 

Фазули, знал наизусть Тукая. У подрост-

ка  сочетались  мотивы  классики  и  граж-

данская  война,  цитаты  из  К.  Маркса  и 

детские строки о коршуне, о цветах. Но 

уже через год два Джалиль весь в совре-

менности,  в  русле  не  только  татарско-

го,  но  и  общесоветского  литературного 

процесса.

Инструктор 

Орско-Оренбургского 

волостного  комитета  комсомола,  ре-

дактор  татарских  журналов  «

Кечкенә 

иптәшләр»  («Маленькие  товарищи»)  и 

«Октябрь  баласы»  («Октябренок»),  сту-

дент литературного факультета Москов-

ского  университета  —  вот  Муса  Джа-

лиль тридцатых годов. А между дорогой 

Оренбург  —  Москва  лежат  еще  годы 

учебы на рабфаке в Казани, счастье об-

щения  с  такими  корифеями  татарской 

литературы,  как  Галиаскар  Камал,  Га-

лимджан Ибрагимов, Шариф Камал. Все 

это  отразилось  в  первом  поэтическом 

сборнике  поэта  «Барабыз»  («Поехали»).  

Незабываемые годы, годы, идущие один 

за другим, как высокие волны, и на греб-

нях этих волн — Муса.

Муса — образ, который притягивает. 

Я  сейчас  представляю  его  по-разному. 

Чаще  всего  возникает  перед  взором 

картина,  связанная  с  Волгой,  с  ее  по-

крытыми маревом берегами, где в пред-

рассветной  тиши,  с  ярким,  разноцвет-

ным полотенцем через плечо возникает 

передо мной порывистый и стремитель-

ный Муса.

  Но  в  этом  человеке  были  сосредо-

точены  не  только  удивительный  запас 

энергии,  но  и  завидная  усидчивость. 

Когда  Муса  писал  стихи,  ничто  и  никто 

не  мог  оторвать  его  от  работы.  Сложив 

ноги по-татарски, полузакрыв глаза, си-

дел  Муса,  безмолвный  и  неподвижный, 

не реагируя на окружающее.

В воспоминаниях о Тукае мы читаем, 

что  довольно  часто  заставали  поэта  в 

странной позе, когда он после утренне-

го сна, накрывшись с головой одеялом, 

сидел  покачиваясь,  напевая,—  сочинял 

свои стихотворения. У нас это называют 

зазыванием песни. В этой трогательной 

картине  есть  нечто  такое,  что  присуще, 

возможно,  только  поэтам  особенным 

—  отношение  к  поэзии  как  некоему  та-

инству, обожествление ее и поклонение 

ей. Да, разные картины воскресают сей-

час перед моим взором.

Предвоенное лето. Встреча с бойца-

ми  Красной  Армии  в  одной  из  военных 

частей.  Муса,  я  и  тоненькая  девушка  с 

восторженными  глазами  на  опушке,  в 

тени  деревьев,  читали  солдатам  стихи. 

Уже  к  вечеру,  усталые,  но  довольные, 

отправились  пешком  через  луг,  зеле-

ной тропинкой. Впечатлений от встречи 

много,  настроение  приподнятое,  так  и 

сыплются шутки и остроты. Не оттого ли, 

что с нами была эта девушка, мы и не за-

метили,  как  сгустились  на  небе  облака, 

загремел гром и полил дождь.

Мы бежим. Впереди густеющие чер-

ные  облака,  всполохи  молний,  летний 

ветер,  дождь.  Девушка  с  туфельками 

в  руках  перепрыгивает  через  лужи,  за 

ней  бежит  Муса  и  в  конце  я.  Мы  летим 

на  молнии,  на  черные  облака.  Этому 

уже сорок лет, но Мусу я всегда вижу та-

ким,—  в  летнем  дожде,  в  полусумраке 

туч, в золотых всполохах молний.

Последняя  встреча.  Свадьба  перед 

самой войной — моя свадьба, словно бы 

нарочно  придуманная  для  прощания  с 

друзьями, собратьями по перу. На улице 

вьюга.  За  свадебным  столом  на  самом 

почетном  месте  —  Хасан  Туфан,  Адель 

Кутуй,  Муса  Джалиль  и  та  молодая  де-

вушка, бежавшая тогда по лугу, неся над 

собой  высоко,  словно  свечи,  туфельки. 

Песня,  стихотворение-экспромт, непре-

кращающееся  «  горько!».  Сначала  вы-

крикнул вставший в шутливо-почтитель-

ный  позе  Туфан,  затем  громко,  так,  что 

звякнули окна, Кутуй, затем Муса: «Горь-

ко!». Так мы встретили год, который при-

вел нас к началу Великий Отечественной 

войны.  Так  запомнилась  мне  свадьба, 

ставшая  и  прощанием  с  юностью.  Шут-

ливое,  безотчетно-веселое  «горько» 

превратилось затем в истинно горькую, 

трагическую судьбу многих.

И Муса, и Кутуй, и я на фронте. Толь-

ко Туфан где-то в далеком суровом тылу. 

Так раскидала нас жизнь.

Муса  Джалиль  —  поэт,  завоевавший 

в  татарской  поэзии  прочное  место  в 

довоенную  пору.  Уже  тогда  он  был  из-

вестен  несколькими  своими  стихотвор-

ными  сборниками,  прекрасной  оперой 

«Алтынчеч»,  созданной  совместно  с 

композитором  Назибом  Жигановым, 

поэмой  «Письменосец»,  мастерски  вы-

полненной  в  лучших  традициях  фоль-

клора.  Муса  вступил  в  войну  как  зре-

лый  поэт,  неутомимый  общественный 

деятель,  закаленный  руководитель.  В 

войне  участвовали  почти  все  руководи-

мые  Джалилем  члены  Союза  писателей 

Татарии,  начиная  с  молодых,  кончая 

почти  всеми  представителями  средне-

го,  джалиловского  поколения.  Сколько 

было их, молодых талантов, еще только 

готовивших  свои  первые  поэтические 

книжки, горячо стремившихся в литера-

туру, подобных почкам яблони, которые 

вот-вот распустятся и расцветут! Самый 

молодой  из  них,  погибший  на  границе 

в  начале  войны,—  поэт  Агзам  Камал. 

Первый и последний его сборник — «Де-

вушка,  продающая  цветы».  «Цветы  и 

снаряды»  —  так  назвал  цикл  своих  сти-

хов, написанных в самый разгар войны, 

современник Мусы — поэт Шайхи Ман-

нур. И Фатих Карим, ставший в годы во-

йны самым любимым татарским поэтом, 

сконцентрировав воедино все наши чув-

ства, дал своему сборнику острое и вы-

разительное название: «Мелодия и воз-

мездие». Но поэзия, словно бы все еще 

недовольная  достигнутым,  стремилась 

выше и выше, к предельной своей ноте. 

Такой  нотой,  таким  сгустком  напряже-

ния,  в  котором  слились  святые  чувства 

мести и борьбы, и явились «Моабитские 

тетради» Мусы Джалиля.

Раненый Джалиль был схвачен пред-

положительно  26  июня  1942  года,  когда 

пробивался из окружения на Волховском   

фронте. Плен, неволя, затем лагеря для 

военнопленных  под  Ригой,  в  Демблине, 

в Вустрду... В руки гестапо попал в авгу-

сте 1943 года, обвиненный в разложении 

восточных  легионов.  В  марте  1944  года 

суд в Дрездене. Смертный приговор. 25 

августа  сорок  четвертого  года  наступил 

день,  когда  на  лобном  месте  Европы,  в 

тюрьме  Плетцензее,  были  обезглавле-

ны  Джалиль  и  его  сподвижники.  «Моа-

битские  тетради»  писались  на  пыльных 

дорогах  от  одного  города  к  другому,  из 

одного  лагеря  в  другой,  в  тюрьмах  —  в 

тягостном  ожидании  приговора  суда. 

Среди них и те стихи, что были написаны 

в  течение  мучительных  шести  месяцев, 

последовавших  после  известия  о  пред-

стоящей  казни.  Поэт  пишет,  что  их  115. 

Но  их  было  значительно  больше,  если 

учесть заготовки стихов и поэм.

Бывают  судьбы,  биографии,  творче-

ские  индивидуальности,  о  которых  ду-

маешь постоянно. Столкнувшись с ними, 

начинаешь  заново  постигать  смысл  са-

мых  древних,  уже  известных  понятий. 

Поэт и поэзия... Джалиль... «Моабитские 

тетради». Словно бы поэзия начинается 

сызнова.  Стих,  столкнувшийся  лицом 

к  лицу  с  фашизмом,  как  побывавший  в 

бою  солдат,  становится  суровее,  злее, 

в  нем  появляется  невиданная  доселе 

яростная сила. А ведь многие из стихов 

«Моабитских  тетрадей»  написаны  в  пе-

риод  долгого  и  мучительного  ожидания 

казни.

Порой душа бывает так тверда, 

Что поразить ее ничто не может. 

Пусть ветер смерти холоднее льда. 

Он лепестком души не потревожит.

Сидят слева направо: Хасан Туфан, Сибгат Хаким, Муса Джалиль, Ахмет Файзи.

Стоят: Ахмет Исхак и Шайхи Маннур

Сибгат ХАКИМ,

 народный поэт Татарстана

7

№ 2 (6385) 2016

110 лет Мусе Джалилю

Каждый  год,  когда    в    день  рождения  Мусы  Джалиля  (1906-

1944)  мы  стремимся  узнать  что-либо  новое  о  его  жизни  и  твор-

честве,  прояснить  неизвестные  страницы  героического  подвига 

поэта-патриота.  Появляются  новые  публикации  и  даже  книги,  и 

вспоминаются  те  люди,  которые  так  или  иначе  были  связаны  с 

ним.  Одним  из  них  был  писатель  и  общественный  деятель  Кави 

Наджми (1901-1957), который многое сделал для восстановления 

доброго имени Джалиля и его реабилитации.  Но прежде остано-

вимся на личности самого Наджми, одного из основателей Союза 

татарских писателей. 

Габдулкави Гибятович Нежметдинов (литературный псевдоним 

Кави Наджми) родился в нижегородском селе Красный Остров в 

семье потомственных мулл. А один из них, Абдулла Нежметдинов, 

дядя Кави, в 1907 году был даже избран членом 2-й Государствен-

ной  думы  Российской  империи.  Наджми  учился  в  Симбирске  и 

Москве,  а  позднее,  будучи  комиссаром  Татарско-башкирской 

командной  школы,  обосновался  в  Казани.  Одновременно  он  за-

нимался  литературой,  примыкая  к  литературному  течению  има-

жинистов,  среди  которых  выделялся  поэт  Сергей  Есенин.  Кави 

Наджми писал стихи и повести, преподавал, редактировал газету 

«Кызылармеец», журналы «Атака» и «Совет әдәбияты» («Советская 

литература»), проводил большую работу по сплочению татарских 

писателей.  Именно  ему  было  поручено  выступить  с  докладом  о 

татарской литературе на Первом Всесоюзном съезде писателей, 

на котором Наджми избрали членом правления Союза писателей 

СССР. Он и стал первым председателем Союза писателей ТАССР. 

Однако  в  1937  году  его  арестовали  по  обвинению  в  подготовке 

«военного контрреволюционного мятежа», и в течение двух с по-

ловиной лет содержали в казанской тюрьме НКВД. Была аресто-

вана  и  супруга  Кави  Наджми  –  писатель  и  переводчица  Сарвар 

Адгамова, которую сослали в Сибирь. А их 10-летний Тансык, «сын 

врагов  народа»,  был  вынужден  скрываться  у  родственников.  За 

недоказанностью  обвинений  супругов  освободили  и  реабилити-

ровали, и в 1940 году семья воссоединилась. Этому трагическому 

периоду в их жизни посвящена книга «Сильнее смерти и страха 

смерти. История любви. Документы, письма, стихи. Кави Наджми 

– Сарвар Адгамова», которую подготовили Тансык Нежметдинов 

и его жена Сания Ахтямова. В том же 1940 году в ряды Красной 

армии был призван младший брат Кави - Рашид Нежметдинов, бу-

дущий блестящий международный мастер одновременно по шах-

матам и шашками. Он прошёл войну и закончил свой боевой путь 

в 1945 году в Берлине.

После  освобождения  Кави  Наджми  вернулся  к  литературной 

и общественной деятельности, а Союзом татарских писателей в 

Казани в это время руководил Муса Джалиль. Они были давно зна-

комы, их связывали дружеские отношения, и сохранилась, в част-

ности, их общая фотография 1932 года. 

В годы Великой Отечественной войны Наджми заведовал от-

делом агитации и пропаганды Татарского радиокомитета. Он вы-

ступал  со  страстными  обращениями  к  соотечественникам,  суть 

которых сводилась к призыву всё отдать для Победы над врагом. 

В марте 1943 года Кави Наджми инициировал «Письмо татарского 

народа фронтовикам-татарам», опубликованное в газетах «Прав-

да» и «Известия» и изданное в Казани Татгосиздатом в виде бро-

шюр на татарском и русском языках. В начале 1945 года он издал 

подготовленную им «Книгу героев» («Батырлар китабы») о боевых 

подвигах татар, удостоенных звания Героя Советского Союза. По 

его инициативе появились письма Г.К. Жукова, К.К. Рокоссовско-

го, И.С. Конева и других маршалов, в которых они высоко оцени-

вали героизм татарских воинов на фронтах войны. 

После войны появилась другая большая тема – судьба Мусы 

Джалиля в плену и отношение к этому со стороны властей, кото-

рую  Наджми  принял  очень  близко  к  сердцу.  Здесь  я  сделаю  не-

большое  отступление.  В  2001  году  исполнилось  100  лет  со  дня 

рождения Кави Наджми. Этот юбилей был торжественно отмечен 

в Москве, в Доме Асадуллаева, куда приехал сын писателя Тансык 

Нежметдинов с супругой Санией Ахтямовой. А до этого они побы-

вали на родине Нежметдиновых в селе Красный Остров, где в их 

доме был открыт Музей Кави Наджми. Мы обстоятельно говорили 

о династии Нежметдиновых, сверяли затем их рассказы по нашим 

родословным. Затем я побывал в Казани, где Тансык-абый позна-

комил меня с семейным архивом, и супруги многое рассказали о 

Кави Наджми. В ходе нашей дальнейшей оживлённой переписки 

они не раз обращались к теме, связанной с Мусой Джалилем, пе-

реслав мне также копии разных публикаций в периодике. На осно-

ве всего этого можно придти к определённым выводам. 

Наджми  не  сомневался  в  невиновности  оказавшегося  в  не-

мецком плену поэта. После появления весной 1946 года первой 

«Моабитской тетради» (по мнению исследователей, их было три) 

он  сразу  же  начал  выступать  за  восстановление  доброго  имени 

и  реабилитацию  Джалиля.  Кави  Наджми  заручился  поддержкой 

тогдашнего руководителя Союза писателей СССР А.А. Фадеева, с 

которым был в добрых отношениях. Вместе они побывали на при-

ёме в ЦК КПСС с ходатайством о восстановлении доброго имени 

Мусы Джалиля. С этим же вопросом Кави Наджми в 1947 году об-

ратился в Президиум ЦК КПСС и Верховный Совет ТАССР (он был 

избран  его  депутатом),  продолжая  вести  активную  переписку  с 

Фадеевым. Одновременно они оба всячески поддерживали вдову 

Джалиля – Амину-ханум. О невиновности Мусы Джалиля Наджми, 

по воспоминаниям его сына, говорил в своих выступлениях в Ка-

зани, в беседах с коллегами-писателями, в разговорах с литера-

торами, приходившими к нему в гости (Гази Кашшаф, Хасан Хайри 

и другие). Он воспользовался и такой трибуной, как журнал «Со-

вет әдәбияты», будучи его главным редактором. В 1948 году Кави 

Наджми опубликовал в журнале статью литературоведа Махинур 

Файзуллиной «Поэзия гражданской войны», в которой говорилось 

также  о  творчестве  Джалиля,  что  вызвало  недовольство  Татар-

ского  обкома  КПСС.  Подытоживая  деятельность  Наджми  в  деле 

реабилитации Мусы Джалиля, бывший главный редактор журна-

ла «Татарстан» Рифат Фаттахов писал: «Как ни странно, в трудах 

историков литературы эти заслуги К.Наджми полностью игнори-

руются. Или они не владеют исторической информацией, или ими 

движут отнюдь не научные интересы». 

Между  тем  творчество  и  общественная  деятельность  Кави 

Наджми (а он был и председателем республиканского комитета 

защиты мира) получили высокую оценку в Москве. В 1949 году он 

завершил  работу  над  историко-революционным  романом  «Язгы 

җилләр»  («Весенние  ветры»),  который  затем  был  переведён  на 

русский язык и на многие другие языки. В 1951 году это произве-

дение Кави Наджми, наряду с романом «Намус» («Честь») Гумера 

Баширова,  был  удостоен  Сталинской  премии,  как  тогда  называ-

лась Государственная премия. Оба автора стали первыми татар-

скими писателями - лауреатами этой премии. 

Тансык Нежметдинов уточнил, что в январе 1952 года его отец 

поехал в Москву и,  как всегда, остановился в гостинице «Москва». 

К нему пришли Александр Фадеев и Михаил Шолохов, и они долго 

говорили о деле Джалиля. Позже Кави Наджми встречался с пи-

сателем Константином Симоновым и поэтом Степаном Щипачё-

вым. При их помощи и поддержке Наджми своими руками сделал 

первый подстрочный перевод «Моабитской тетеради» на русский 

язык. 

Исследователь  жизни  и  борьбы  Мусы  Джалиля  писатель  Ра-

фаэль  Мустафин  в  книге  «По  следам  оборванной  песни»  назвал 

«вторым  рождением  поэта»  день  25  апреля  1953  года,  когда  в 

«Литературной  газете»  была  впервые  напечатана  подборка  сти-

хов Джалиля из «Моабитской тетради». В своей книге Мустафин 

рассказал о многих других этапах процесса реабилитации Мусы 

Джалиля, который завершился в 1956-1957 гг. присуждением ему 

посмертно звания Героя Советского Союза и Ленинской премии. 

Джалиль так и остался единственным поэтом и писателем в стра-

не, удостоенным этих двух высших наград. А о роли Кави Наджми в 

деле реабилитации Мусы Джалиля Р.Мустафин в одном из интер-

вью высказался так: 

– По моему мнению, надо по достоинству оценить ту огромную 

роль, которую сыграл Кави Наджми в деле восстановления свет-

лого имени Мусы Джалиля. К сожалению, людская память иногда 

подводит, а Пушкин как-то сказал, что ленивы мы и нелюбопытны. 

Об активном участии Наджми в деле реабилитации Джалиля мне 

много тёплых слов сказала и его вдова Амина-ханым. О первой пу-

бликации им стихов из «Моабитской тетради» говорил Константин 

Симонов. Мы должны преклонить голову перед теми, кто выступал 

за  реабилитацию  Мусы  Джалиля.  И  одним  из  первых  среди  них 

был Кави Наджми, видный писатель, чуткий и отзывчивый человек. 

А вот что сказала по этому поводу Амина-ханым: «Я безмерно 

благодарна  Кави-абыю  за  его  смелость  и  мужество,  которое  он 

проявил в деле о реабилитации Мусы. Потому что стараниями та-

ких людей, как он, свершилось чудо – честное имя Джалиля было 

возвращено народу. Кави-абый был его настоящим и надёжным 

другом.  В  самые  трудные  для  нас  времена  он  оставался  нашей 

опорой, поддерживал и морально, и материально». 

Мы далеки от того, чтобы давать одностороннюю оценку жизни 

и творчеству писателя Кави Наджми. Он был сыном своего време-

ни, испытал взлёты и падения, писал в тех жёстких рамках и усло-

виях, в которые была поставлена вся творческая интеллигенция. 

Однако не следует забывать, как много он сделал для людей, в том 

числе для своих коллег-писателей. И нельзя не согласиться с тем, 

что сказал о нём Минтимер Шаймиев:

- Мы глубоко чтим светлую память талантливого мастера пера 

Кави-ага Наджми, организатора Союза писателей нашей респу-

блики, воспитателя целой плеяды литераторов Татарстана. Люди 

моего  поколения  выросли  на  произведениях  Кави-ага.  Учились 

по  ним  строить  новую  жизнь,  любить  родную  землю,  трудиться. 

За что мы ему очень благодарны. Единственно, что я мог сделать 

для  этого  большого  человека,  это  будучи  студентом  сельхозин-

ститута, по зову своей души, проводил его в последний путь, идя в 

многочисленной колонне поклонников его таланта.

Ответ  в  самих  стихах.  Поэзия  ста-

новится  истиной,  признанием.  Ничто 

не  может  сломить  советского  солда-

та.  Меня  поражает  величие  души  по-

эта.  Обреченный,  ожидающий  казни, 

он  пишет  стихи,  светящиеся  юмо-

ром  и  радостью  жизни.  «Любовь  и 

насморк»,  «Влюбленный  и  корова», 

«Хадича»,  «Соленая  рыба»  —  вот  по-

следние стихи Джалиля. За несколько 

дней до смерти он просит тюремного 

священника  принести  ему  в  камеру 

«Фауста» Гете.

В  камере  с  ним  томится  осужден-

ный,  как  и  он,  на  смерть  итальянец 

Рениеро  Ланфредини.  Муса  изучает 

итальянский  язык,  чтобы  прочитать  в 

оригинале  «Божественную  комедию». 

Жизнь  и  смерть.  В  дневниках  есть 

знаменитые  строки,  написанные  им 

еще  перед  уходом  на  фронт:  «Если  я 

погибну  на  войне  смертью  храбрых, 

никак  нельзя  будет  назвать  такую 

смерть  жалкой.  Ведь  когда-нибудь, 

согласно законам природы, жизнь моя 

все  равно  кончится,  нить  ее  оборвет-

ся. Если не на войне, умру в постели. 

Возможно, тогда я буду уже не молод, 

умру в старости и за эти 30—40 лет до 

наступления  смертного  часа  сумею 

создать  довольно  много  хороших  ве-

щей,  принесу  пользу  обществу.  Это, 

конечно,  правильно.  Жить  дольше  — 

работать больше. Потому если мы го-

ворим,  что  не  боимся  смерти,  то  это 

вовсе не значит, что мы не хотим жить 

и  нам  все  трын-трава.  Нет.  Мы  очень 

любим  жизнь,  хотим  жить  и  смотрим 

на смерть с отвращением. И если твоя 

смерть  (в  бою)  нужна  Отчизне  и  если 

принятая  тобой  эта  добровольная 

смерть окажется равной по значению 

30—40  годам  жизни  в  тихом  труде,— 

то нет оснований для переживаний».

Этот документ, как все у Мусы Джа-

лиля,  полон  потрясающего  поэтиче-

ского значения. Еще находясь в тылу, 

в  Москве,  он  словно  бы  предчувству-

ет,  что  положит  на  алтарь  Отечества 

свою  героическую  славную  и  вместе 

с  тем  трагическую  жизнь.  Какое  надо 

было  иметь  железное  самооблада-

ние, чтобы, оказавшись в военной фа-

шистской тюрьме Шпандау и зная, что 

ему  не  сносить  головы  в  буквальном 

смысле,  изучать  итальянский  язык  в 

промежутке  между  неистово  напря-

женной работой над стихами!

Он  спешил,  спешил  как  никогда. 

Спешил, чтобы, как он сам признается 

в дневниковой записи, «смерть оказа-

лась  равной  по  значению  30—40  го-

дам твоей жизни».

…Иногда  мне  кажется,  что  я  с  Му-

сой встречаюсь чаще прежнего. За по-

следние 15 лет в Татарии вырос новый 

город, город нефтяников — Джалиль. 

Наши  встречи  как  бы  повторяются 

каждый раз на новых, больших строй-

ках:  на  КамАЗе  и  БАМе,  где  соединя-

ется героизм прошлого с романтикой 

настоящего...

Один  из  самых  больших  проспек-

тов на КамАЗе — проспект Джалиля. С 

юго-запада  этот  проспект  простира-

ется  до  Камы  и  вливается  в  проспект 

Мира.  Проспект  Мира  соединяется  в 

свою  очередь  с  прессово-рамными, 

литейными цехами.

Проспект Джалиля —это живая па-

мять  о  поэте.  Искусство  Джалиля  — 

это искусство борца. Оно бессмертно.

В стихотворении «Радость весны», 

вошедшем  в  цикл  «Окопная  песня», 

есть такие строки:

Пройдя через стремнину огневую, 

Я бы вернулся, чтоб в родном краю 

Тебя увидеть и весну большую, 

Спасенную от недруга в бою.

А  вот  строки  из  его  стихотворе-

ния  «Могила  цветка»,  вошедшего  в 

последнюю,  предсмертную  книгу  по-

эта, получившую известность во всем 

мире под именем «Моабитских тетра-

дей»:

Как увядший цветок, в забытьи 

Я под снежной засну пеленою. 

Но последние песни мои 

Расцветут в вашем сердце весною.

Да, это правда. Стихи Джалиля не-

сут обаяние весны.

     Казань, 1976 г.

Гамэр БАУТДИНОВ, журналист-международник 

Кави Наджми с женой, сыном и невесткой

8

   110 лет Мусе Джалилю

В  мае  1942  года  с  Вол-

ховского  фронта  я  получил 

от  Мусы  Джалиля  письмо,  в 

которое  было  вложено  за-

вещание, написанное каран-

дашом  на  простой  бумаге. 

Поэт писал, что он начал за-

ниматься литературной дея-

тельностью с 1916 года, т. е. 

когда ему было десять лет, а 

его  первые  стихи  напечата-

ны в 1919 году во фронтовой 

армейской  газете  «Кызыл 

юлдуз», выходившей в Орен-

бурге.  С  тех  пор  Муса  Джа-

лиль  постоянно  печатался, 

но, как он признавался, опу-

бликовано  лишь  тридцать-

тридцать пять процентов его 

произведений. 

«Большая 

жүктеу/скачать 5,7 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: