Безлюдное место
Интервью с Михаилом Попковым
жүктеу/скачать 2,85 Mb.
|
Sulim Bezlyudnoe-mesto-Kak-lovyat-manyakov-v-Rossii.r6LxXQ.606460
| Интервью с Михаилом Попковым
— Вы попросили привезти вам судоку. Любите разгадывать? — Да, у меня как раз на днях они закончились. Пришлось самому составлять — чертил на бумажке квадраты, придумывал комбинации. Тюрьма — это тюрьма, там можно сидеть и не думать о содеянном, а чем-то пытаться отвлечься. Это я у Ходорковского вычитал в книжке (имеется в виду книга Михаила Ходорковского и Натальи Геворкян «Тюрьма и воля». — Прим. ред.). В общем-то, он ничего нового не придумал. — Кроме судоку, как вы еще отвлекаетесь? — Сейчас у меня есть одна непрочитанная книга, так что я уже знаю, что ближайшие выходные я проведу с ней — дальше надо будет искать возможность, чтобы что-то прочитать. — Где вы берете книги? — Вот это проблема. Когда меня администрация [СИЗО] просит заполнить бумаги о том, доволен ли я бытовыми условиями, — я везде плюсики ставлю, кроме пункта библиотека. Я за это время некоторые их книги уже дважды прочитал. — Что вы любите читать? — Я особо непривередливый, могу и «Сталкера» почитать, могу и Валентина Пикуля, могу и какие-нибудь исторические книги. Особенно интересно читать о недавних событиях — тогда можно проводить аналогию с сегодняшним днем. Знаете, почему американцы не пошли на подписание торгового соглашения с Российской империей после Русско-японской войны? Из-за еврейского вопроса. 80 % первых большевиков, организаторов Великой октябрьской социалистической революции, были евреями. Сталин потом всех их уничтожил. Еврейский вопрос не был закрыт в СССР вплоть до конца 1970-х годов. Если при Николае II среди студентов университетов было 5 % евреев, то во времена Брежнева эту цифру снизили до 1,5 %. — Почему вас так беспокоит еврейский вопрос? У вас есть еврейские корни? — А я откуда знаю, есть корни или нет? В году 2004-м я хотел в Израиль съездить — из интереса. Узнавал тогда, как можно получить визу с правом работы. У меня там знакомые живут — они мне приглашение сделали. Мне было интересно, куда я там могу устроиться — как гастарбайтер, конечно, — и какую сумму за полгода заработать. — И что, жена вас отпустила? — Решили с ней этот вопрос. Она надо мной подшучивала, говорила: «Ты уедешь и останешься там?» А я ей: «А кто меня там оставит?» Еврейское министерство иностранных дел, разведка их? Они-то люди бдительные, они бы меня впустили только на том условии, что я назад вернусь. — Почему именно Израиль вас интересовал? — Куда из России можно еще поехать? Я набрал в поисковике: «сезонная работа за рубежом». Первым вылез сбор мандаринов в Израиле, потом Канада. Но, чтобы долететь, а потом вернуться из Канады, нужно через Москву лететь. Это дорого. А в Израиль есть прямые рейсы из Новосибирска. Я подумал тогда, что раз уж мне нужна определенная сумма денег на свою мечту, то буду там меньше курить, не буду пьянствовать. А ценники в Израиле — на пиво, сигареты, помидоры, овощи, фрукты — с нашими ангарскими вполне сопоставимы. — Что у вас была за мечта? — Хотел машину подороже купить. Я бы ее все равно со временем перепродал — чтобы не топтаться на одном месте. Вы же сами понимаете: когда машину покупаешь, обычно берешь не то, о чем мечтаешь, а на что денег хватает. Знаете, как некоторые машины покупают? Не разбираясь. Ходит по рынку пара, девушка увидела, что в козырьке над пассажирским сиденьем есть зеркало с подсветкой, и орет своему ухажеру: «Берем эту». А рядом стоит мужик и думает: «Если бы я знал, я бы целое трюмо привез». Это мне знакомый рассказывал, когда я на рынке стоял. — Какой это был год? — 2007-й или 2008-й. Я тогда уволился с [нефтехимического] комбината и стал заниматься перегоном машин. Сам процесс: приехать, купить, выбрать — мне нравился, но потом ведь надо на рынке стоять, делать умное лицо. Ладно, если купил машину, которая нравится на 100 %, перетряс все, перепроверил — тогда мог говорить покупателю: «Торг неуместен. Мне вчера звонили с Японии, просили: „Михаил-сан, не хотите назад нам машину продать?“» Это когда я был уверен, что придраться не к чему. Но на этом нельзя было большие деньги заработать, это было для меня вроде как хобби. Я хотел найти работу, на которой можно сидеть в офисе, в тепле, получать достойную зарплату и, пока начальника нет, выбирать в интернете себе машину. Съездил раз в год, купил — и катайся, пока кто-то не купит. — На каком месте работы вы чувствовали себя наиболее комфортно? — Если честно, нигде, и я не кривлю душой. — Это не ваше все было? — Мне психиатр вопрос задавал: «Если откинуть материальную сторону, кем бы вы хотели работать?» И я, не задумываясь, ответил: детским тренером. Хотел бы вести спортивную секцию с маленькими детишками. Именно с маленькими такими — лет десяти, когда они еще с открытым ртом тебя слушают, можно к перекладине подойти, что-то сделать, удивить, и они тебя еще внимательнее будут слушать и повторять. Я часто вспоминаю, как подростком ходил в спортивную секцию. — Чем вы занимались? — Лыжами. У моего тренера была дочь, тоже спортсменка, она частенько с нами куда-то ездила, и сына мы его знали — он все лето с нами в лагере проводил. Но в итоге у них семья распалась — причин я не знаю. Мне казалось, это была идеальная семья: его супруга тоже тренером работала, они вместе преподавали в спортивной школе, были вместе постоянно. Это идеальное сочетание, когда тут же дети их подрастают, а потом идут по стопам родителей. — Что же, как вам кажется, там случилось? — У нас что, тренеры нормальную зарплату получают? В тяжелые времена им приходилось совмещать тренерскую, преподавательскую деятельность с мелким бизнесом — но это все так выживали, их нельзя за это корить. Что у них случилось, я не знаю. — Вы получили спортивный разряд? — Какой смысл об этом говорить? Ну, выполнил я норматив, но это же было в советское время. — Вам нравился спорт? — У меня все насмарку пошло, когда в один из сезонов я получил травму и меня змея укусила — это как раз перед армией было. Вроде мелочь, что такого — змея укусила? Но во времена Советского Союза, в Ангарске — в городе, рожденном Победой, — сыворотки или противоядия не было. Лечили ваткой с зеленкой, две недели в больнице лежал. Все. Мои занятия спортом закончились. — Жалеете? — Скажу откровенно: никаких выдающихся результатов я не достиг бы, но у меня был бы шанс вместо срочной службы попасть в спортроту — то есть балду пинать, тренироваться, бегать за них на соревнованиях. А потом я бы еще числился на нефтехимическом комбинате, где тогда работал, каким-нибудь оператором на установке, а сам бы три раза в год бегал бы за свой цех — еще какое-то время мог бы балду пинать. — В детстве вы мечтали о какой-то профессии? — В детстве, наверное, все о чем-то мечтали. Шпионом, может, [хотел быть]. Я могу, конечно, какую-нибудь профессию назвать, но сразу в голову ничего не приходит. Не вспомню я сейчас свои детские мысли, ведь эти детские мечты зависят от того, где папа и мама работают, где соседи работают. — Были ли рядом с вами люди, на которых вы хотели быть похожим? — В моем окружении таких людей не было. — Хоть кто-то вам нравился? — У меня был знакомый — он был близким другом моего одноклассника, мы с ним учились вместе в техникуме. Только я после учебы в армию пошел, а он стал дальше учиться, получил медицинское образование. Его семью я постоянно в пример ставил. Человек так устроен, что прежде, чем что-то купить (предмет одежды или машину), прежде, чем отдать ребенка учиться или в спортивную секцию, он себя оценивает со стороны, сравнивает с соседями, со знакомыми, с коллегами по работе. Мне кажется, у всех так. Только единицам плевать на чужое мнение. — Вы с кем себя сравнивали? — Как обычно, с соседями, с коллегами по работе, со знакомыми. — У кого было лучше: у вас или у них? — Смотря в чем. В чем-то было лучше у нас. Если я в чем-то уступал, например, в материальных возможностях, то себя успокаивал тем, что это вроде как второстепенно. Хотя, может, и не второстепенно. Как говорится, с милым и в шалаше — рай, но это, конечно, глупости. — В чем в вашей семье было лучше, чем у других? — Я считал, что наша с женой семья дружнее, мы были вместе постоянно. А мне это даже в укор ставили. Я читал в протоколе допроса одного свидетеля, как он описывал нашу семью: «Странно было на них смотреть, они постоянно вместе были и за руки держались». А что в этом странного? Может, это он странный, раз у него такая мысль появилась? — Если говорить о вашей семье: маме, папе, сестре — какая там была атмосфера? — Нормальная атмосфера была, обычная семья. — Вы в Ангарске родились? — Да. Папа — рабочий, мама — служащая, сестра — на пять лет младше. В детстве это большая разница, поэтому у нас особо не было общих интересов. Как старший брат я мог только сходить к кому-то, чтобы к моей сестре не лезли. Что я с ней делить должен был? Любовь родителей? Вроде как-то несерьезно. Я помогал ей и в учебе, курсовую чертить ей помогал. Потом еще возмущался, что преподаватель низкую оценку поставил, ошибку какую-то нашел. Я ей тогда сказал: «Скажи своему дебилу, что он диплом в рассрочку купил. Это не ошибка, а так оно и должно быть. Пусть почитает правильно». — Вот вы сказали: «делить любовь родителей». Вы чувствовали, что родители вас меньше любили? Или меньше вам внимания уделяли? — А какой критерий оценки? — Ваши ощущения. — Обычно как было: я приходил со школы, у меня спрашивали: «Как дела в школе?» Я: «Пятерки получил, я на улицу». Мне: «Нет, садись, пообедай, сначала руки помой». Сел, пообедал. «Когда уроки будешь делать?» А я нормально учился, я все уроки на переменах делал, ко мне в этом отношении вопросов не было. И все — я пропадал на стройке или где-то на гаражах целыми днями. Что-то там сжег, взорвал, кого-то поранил, или сам где-то травму получил — улица. Но я в детстве нигде не попался, не засветился, сумел потом в милицию устроиться работать. — Может, сестру родители прессовали? — Нет. Она тоже нормально училась. Может, что-то мне и не нравилось — какие-то решения родителей, но это совершенно другое. Это когда ты уже вырос и тебе самостоятельности хочется, хочется вырваться от родительской опеки. — А они были против? — А как они могли быть против? Я получил специальность, устроился в нефтехимическую компанию по распределению работать, ушел в армию, с армии вернулся, устроился туда же, куда меня распределили, и потом вдруг объявил родителям, что я женюсь и ухожу от них жить к своей супруге. Родители, может, в душе и были против, но я на себе этого не ощущал. А может, они и рады были, что старшего сбагрили. Когда я женился, моей сестре 17 лет было. У родителей хоть один камень с плеч спал. — Они вместе сейчас живут? — Сестра живет в Москве — на заработках там. Не от хорошей жизни она в Москву поехала работать. Мать одна живет. — А отец? — Отец умер. — Были случаи, когда вы от них получали? — От ребенка что требуется? Учится хорошо, в подъезде не курит, с компанией не собирается, домой приходит вовремя — а что еще родителям надо? Я также и со своим ребенком общался. Дочь мне говорит: «Папа, мы через две недели идем с одногруппниками в ночной клуб». Я говорю: «Без проблем, сколько денег надо? Я в тот день выходной, можешь звонить, приеду, вас заберу». Если бы я в тот день работал, то мы бы с ней заранее обговорили варианты, где она будет ночевать или как добираться до дома. Она позвонила мне в три ночи: «Папа, все. Мы готовы». Я приехал, забрал всех ребятишек, по домам развез. — Вам хотелось побыстрее жениться, чтобы начать самостоятельную жизнь? — Независимости всем хочется, но она во многом зависит от материальной стороны. И в выборе супружеской пары, и в удержании семейных уз. Некоторые ведь боятся лишиться своего устоявшегося образа жизни, поэтому на многое закрывают глаза, а сами себя успокаивают, что за это компенсацию получают. Но это ведь неправильно. — У вас вряд ли стоял такой моральный выбор, когда вы с будущей супругой познакомились? — Если смотреть на ту ситуацию современным взглядом, кажется, что я по легкому пути пошел. Захотел удрать из семьи, встретил девушку, которая мне понравилась, почувствовал от нее взаимность, и оказалось, что она живет со старенькой бабушкой в квартире. — Было куда идти. — В то время мы так не рассуждали, но, возможно, в подсознании сработало. Если по полочкам все раскладывать: конечно, подсознательно от родителей хотелось уйти, самостоятельную жизнь начать, хоть я от них никогда не зависел — наши родители нам только свадьбу сыграть помогли. Свадьба прошла, о нас забыли. Хоть и нельзя, конечно, за это на родителей обижаться, не те времена были, и у них возможностей не было. — Вы быстро после знакомства поженились? — Познакомились в феврале, поженились в июне. Тут психологически подталкивало то, что ее знакомый парень — они с ним вместе учились — должен был из армии вернуться. — Вы хотели его опередить? — Да, может. Или не опередить, а расположения добиться, чтобы ее выбор на меня пал. Почему я должен был отступать, я человек нехороший, что ли? Я так формулировал: «Мы не сдаемся — я лучше». — Было ли у вас ощущение, что вы больше заинтересованы в ней, чем она в вас? — Да нет. Сложно понять, что человек на самом деле думает, что его гложет, никто никогда не узнает. — Это вы про жену? — Это я вообще, обобщая. Я старался, чтобы все упорядочено было. Я такой человек — чем бы ни был занят, если я знаю, что мне нужно ужин приготовить, а у меня в холодильнике чего-то нет, то все бросаю и еду в магазин. Я любил готовить, мне нравилось встречать ее с работы с готовым ужином — и не надо думать, что я кого-то баловал, мне нравился сам процесс. Во-первых, так ты какой-то опыт приобретаешь, отрабатываешь мастерство, во-вторых, можно сэкономить, когда сам все делаешь, — это я уже говорю про ремонт машин, например. — В какой момент у вас с женой случился разлад? — В СМИ принято связывать мои преступления с изменой жены. Но это не совсем так. На самом деле у меня были основания ее подозревать, и я решил эту проблему довольно радикально: маленько побеседовал — здесь главное не перестараться, — попросил уволиться, и все. А потом сам же нашел ей новую работу. — Вы тогда искали причину в себе? Думали, что вы сделали не так, что могло ее вынудить так поступить? — Было начало 1990-х годов, в России всегда предвзято относились к психиатрам и психологам — это у нас генетически, наверное, а тогда тем более. У кого я мог просить помощи? Это я вам сейчас с практической стороны пытаюсь объяснить. — А вы хотели тогда обратиться к психологу? — А к кому мне было обратиться? Вот у меня проблема, к кому мне с ней идти? К папе с мамой? Для них у меня все идеально — я не пойду к родителям. Как это я перед родителями признаюсь? С товарищем поделиться? Меня мама стоя не рожала. С товарищем я такие темы вообще никогда не обсуждаю. Куда? К психиатру не пойду, к психологу не пойду. Нашел телефон «службы доверия», бесплатный. Позвонил. Мне ответил, судя по голосу, взрослый дяденька, умудренный опытом. Он мне сказал: «Ты в себе ищи причину. Может, ты что-то неправильно делал». Вот такая небольшая беседа. Я сказал ему: «До свидания, всего вам доброго, благодарю». Трубку положил. Остается копаться в себе. — Копались? — Ну, может, еще лучше стал. — Еще лучше стали? — Да. Но это я вам сейчас рассказываю о том, что было 30 лет назад. Это сейчас я пытаюсь выудить во всем этом аргументы, доводы, мысли — тогда, возможно, вообще никакой логики в моих действиях или мыслях не было. — Значит, вы не винили себя в произошедшем? — А черт его знает. — То есть вы все-таки допускали, что и ваша вина там была? — А может человек, у которого все идеально, с жиру беситься? В чем тогда я виноват? Не зря на Руси было принято [бить жену] по пятницам — с утра и вечером. С утра почему? Вдруг что-нибудь натворит? А вечером за что? А вдруг что-нибудь натворила? Это, конечно, фольклор. Наверное, это неправильные действия. — Так себе, да. — Но, если всем удобно считать это причиной, пусть считают. Мы часто судим о ком-то с помощью трафаретов или клише. Но на самом деле все может быть гораздо глубже. Вот только мне так никто и не помог найти причину, никто даже не пытался оказать мне такую помощь. Даже этим супер-пупер-психиатрам, которые в Сербского сидят, — всем до фонаря. — А сами в себе вы разобраться не пытались, без посторонней помощи? — Может, какие-то мысли у меня и появились, но я не смогу их ни доказать, ни опровергнуть. Да и зачем это все? Чтобы самого себя накручивать? Только расстраиваться. Или чтобы оправдание себе искать. — Вы нашли себе оправдание? — А должен я его искать? — Это вам решать. — Может, я ничего и не должен искать. Что случилось, то случилось. Этого уже не изменить. На данный момент я вообще живу одним днем. Вчера я знал, что сегодня ко мне кто-то приедет. Спасибо вам за судоку. Теперь я буду при деле в ближайшие два-три дня. — Неужели вы себя никак не оправдываете наедине с собой? — Чтобы себя оправдать, нужно кого-то виновного найти. А кого взять в жертвы? Маму, папу, сестру, жену? — Выбирайте. — Как-то неохота никого выбирать. Может, это вообще какое-то третье, пятое или десятое лицо. Например, супруга моего товарища-сослуживца. Я смотрел на их взаимоотношения, как у них рушится семья, в какую грязь все превращается. Можно ее взять? Или другой пример. В новогоднюю ночь пьяные родители теряют на горке трехлетнюю девочку. Как можно ребенка трехлетнего потерять? Я тогда всю ночь лазил по колено в снегу, искал эту девочку, утром на радиостанции делал объявление. А это можно к причинам отнести? Может быть, причиной является мое негативное отношение ко всем, кто употребляет алкоголь? Я вам перечисляю то, что во мне наслаивалось. Чуть ли не каждую ночь у меня в дежурной части сидел в клетке пацан — я его чаем поил, кушать давал. И он не был из опустившейся семьи — его мать вся из себя была. Можно это сюда же положить? Супруга товарища по оружию приходит к заместителю начальника отдела и жалуется: ее муж пропадает с сотрудницей какой-то, дома не ночует, загулял. Проходит определенное время, обе сотрудницы пишут рапорт — в декрет уходят. Опять разборки: кто их отправил в декрет? И это не анекдот, это реально. Это я вам все негативное — в одну чашу. — Как этот негатив у вас внутри ощущался? — Я не могу это объяснить. — При этом вы ничего не делали той же мамаше, которая приходила за своим ребенком, или родителям, которые дочь потеряли. — А что я могу ей сделать, если я нахожусь на смене, я должностное лицо? — То есть вы проецировали свою злость на жертв? — Получается так. — В тот момент, когда вы совершали убийство, происходило освобождение негативной энергии? — Столько лет прошло, не могу вспомнить, как оно было. — А каждый раз было по-разному? — Что я реально чувствовал, сейчас я сказать уже не могу. Может, и одинаково было. Если не ошибаюсь, в первый раз все спонтанно получилось, машинально, на уровне рефлекса. Какая-то ругань, человек замахивается, и я машинально наношу удар, и все, человек валится. Дальнейшие мои действия лихорадочные, в голове паника что сделать? Добить? Один из вариантов. Второй вариант — оказать помощь, везти куда-то в лечебное учреждение с соответствующими последствиями. И это как снежный ком, как лавина. Видимо, я по простому пути решил пойти, с моей точки зрения. Но это я сейчас так думаю. — Что вы тогда почувствовали? — А что может человек ощущать после этого? — Ужас. — Это ваше слово. Через запятую можно еще слово «страх» сказать, но никак не удовлетворение, как некоторые пытаются трактовать. — Его не было? — Какое удовлетворение? Паника, страх, ужас. Не дай бог кто-то увидел. Ну, как нормальный человек реагирует? Все чисто, сваливаю. — «Не дай бог кто-то увидел», но не «О боже, я убил»? — Прошло какое-то время — тишина. Даже вопросов никто никаких не задал: ни где я был, ни что я делал. Наступило успокоение — относительное, конечно. Ну а дальше, возможно, ситуация аналогичная была, только я уже более хладнокровно все сделал, контролируя себя, понимая, что вроде это и не так страшно. — Не страшно убивать? Или не страшны последствия? — Какие там последствия? Что касается первого вопроса, не уверен, что слово «страшно» здесь уместно. Например, я ударил человека молотком или топором — все, смерть наступила мгновенно, это доли секунды. Ладно, второй раз ударил. Сколько на это секунд нужно — два раза ударить? Это не вопрос на засыпку, это чтобы вы поняли, что это буквально какие-то секунды. Посмотрел, вроде крови нет, сел в машину, уехал. Второй пример. Вот человек, который меня выводил, [конвоир], ему государство дает добро, как и какому-то снайперу, который держит в прицеле цель. Ему сказали: «Первый, огонь!» Он нажал на курок. Или третий вариант: летчик-истребитель советской армии летит, крыльями машет «Боингу» южнокорейскому, а в нем 278 пассажиров. Ему: «Сокол, огонь! Сбить цель!» Я, конечно, не вправе себя сравнивать с ними, но у всех ситуации разные. — Но вы сами решение принимали, вам никто не приказывал. — Страх, наверное, тоже присутствовал у меня. А потом все меньше, меньше, меньше. — Зачем было делать это столько раз? Что это вам давало? — Я не знаю. Вот этого я не могу объяснить. — Как это внутренне проявлялось. Наступает день — и вы понимаете, что сегодня кого-то убьете? — Я же не в вакууме жил, вот случится какая-то раздражающая ситуация — и я уже весь на взводе. Потом я попадаю в провоцирующую меня ситуацию, и это [убийство] — один из способов решения, выхода из нее. — Но вы же сами себя в эту ситуацию помещали. — Потом уже я понял, что сам себя в эту ситуацию ставил. И принял гениальное решение — не ставить себя в такие ситуации. Вообще никого не сажать к себе в машину, не подбирать, не останавливаться. Я принял такое решение в 2010 году, и оно работало два года — я ведь прекратил. То есть человек может сам остановиться. Уже после этого ехал я как-то в гараж. Время 19:15, лето, сухая погода. Видимость — 8 кэмэ. Ветер северо-западный, 8 метров в секунду. Выбегает на дорогу женщина, машет. Я остановился. «Выручай, дружище». «Что случилось?» — спрашиваю. «Подвези до завода полимеров, на работу опаздываю». Я говорю: «Ну, садитесь. Мне по пути». Как в фильме «Такси» ее довез, от души прокатил, душу отвел. А она мне еще и 200 рублей в благодарность дала. Я про себя еще подумал: «Не зря старался». Думал еще, что могу купить на эти деньги: пол-литра водки или пиво. С точки зрения злодея, который выискивает себе жертву, нафиг я ее на работу вез? Надо было в лес ехать и убивать. — В лес и убивать — это должна быть другая ситуация? — Возможно, да. — Женщина должна быть другой? Она не на работу должна спешить, а наоборот, никуда не спешить? — Скорее всего, так, да. — И подвыпившей быть? — Или вести себя так, что ей вообще наплевать, куда поедем. Главное — гулять. — Почему вас так это злило или злит? — А вы считаете это правильным с человеческой точки зрения? Вот представьте, вы пошли с друзьями в клуб, погуляли там. Вариант номер один: кто-то из них — потрезвее — вызовет вам такси, посадит вас. Вариант номер два: он сам сядет, прокатится и проконтролирует, что вас довезли до дома, и потом вернется дальше догуливать. Вариант номер три: если вы не в клубе, а в гостях, пришли вы на торжество, нормальный хозяин должен вас ночевать оставить и никуда не пускать. Он должен переживать за своих гостей. Так должно быть. — А если так не получается? — Бывало, садится женщина, у нее что-то с мужем произошло, он ей, к примеру, по глазу дал. Она вся в подтеках, говорит: «Отвезите меня к родителям». Поехал к родителям, постоял возле подъезда, проконтролировал, чтобы она поднялась. Смотрю, чик, свет зажегся. При нашей хрущевской планировке видно ведь, когда свет зажигается в коридоре. И с чувством выполненного долга — что сделал доброе дело — уехал. — Если девушка не хотела ехать домой, вы ее убивали? — Были те, с кем я просто сидел и выпивал. Если человек меня не провоцировал, если с ее стороны не было никакого предвзятого или негативного отношения, то я довозил ее до дома и еще и телефон просил — если человек был мне симпатичен. — Что же происходило в других случаях? — В смысле? Вам прямо надо подробности рассказать? — Что объединяло ваших жертв? Что вас провоцировало в их поведении? — В моем понимании девушка или женщина должна общаться с надежными молодыми людьми — это я вам как отец говорю. Я так свою дочь учил: «Или там остаешься ночевать, или звонишь, я тебя домой забираю». Мне кажется, что взрослые женщины так же должны поступать, особенно если они связаны супружескими обязательствами. — Если кто-то с вами не согласен, то она не должна жить? — Да почему? Это уже другой вопрос. Я вообще не должен решать, кто должен, кто не должен. — Но решали же. — То, что я делал, это неправильно. — Вы считаете, что поступали неправильно? — А как я должен считать? Это неправильно с точки зрения уголовного кодекса, с точки зрения общепринятых традиций, с точки зрения правил поведения в обществе, в стране. В некоторых странах раньше блудных женщин забивали камнями, но, даже если бы я сейчас жил в такой стране, это не стало бы моим оправданием. При этом в любом обществе осуждают поведение распутной женщины. — Вы с каждой своей жертвой вступали в интимную связь? — Нет. И еще принципиальный для меня вопрос: по первому эпизоду меня обвиняли также в изнасиловании, несмотря на то что экспертизы указывали на то, что никакого изнасилования не было. Но мне продолжали инкриминировать то, чего я не совершал. — Можно ли говорить о том, что на каком-то из этапов ваших действий вы испытывали удовольствие? — Нет, скорее всего. Я пытался другое объяснение найти для себя. Возможно, все это было связано с преодолением страха. — В этом было удовольствие? — Нет. Преодолеть страх, чтобы появилось хладнокровие. Только не трактуйте это так, что это было что-то вроде тренировки. — А что тогда? — Одно из объяснений: когда я только начал в милиции работать и мне приходилось выезжать на места преступления, я на трупы совсем неадекватно реагировал, даже тяжело. Я потом день или два не в своей тарелке себя чувствовал, кушать не мог. Заснуть не мог. Вот вы курицу любите разделывать? — Нет. — Это ведь никто делать не любит, как и рыбу потрошить. Даже если человек суперкулинар, он к этому процессу брезгливо относится. Какое удовольствие человек может получать от убийства? Ударил два раза, побыстрее сел в машину и удрал с места происшествия. О каком здесь удовольствии речь? Чисто физиологически с точки зрения медицины он получает дозу адреналина. Это к удовольствию относится или нет? — Вообще-то да. — Он такую дозу адреналина получает, что головной мозг у него работает как четырехъядерный, восьмиядерный процессор. — Вы задумывались над тем, нормальный ли вы человек? — Я воспринимаю себя как нормального человека с точки зрения психиатрии, а то, что я натворил, то натворил — я за это наказание несу. Конечно, я ненормальный, раз такое совершил. Логичный ответ? Конечно, я нормальный, раз за свои поступки могу нести ответственность и получить пожизненное лишение свободы. Одно и то же, но двумя разными фразами. В психологических тестах — для нормальных людей, не для осужденных — часто есть такой вопрос: «Бывают ли у вас случаи, когда вы так сильно возбуждены эмоционально, что можете сказать кому-то: „Я тебя убью“?» Самое интересное, если на этот вопрос ответить «нет», психолог воспримет это как неискренний ответ. То есть считается, что у нормального человека ответ должен быть «да», он должен поставить крестик. Этот вопрос, кстати, присутствует в тестировании на милицейской медкомиссии. — Вам снились ваши жертвы? — Если я скажу, что они вообще мне не снятся, это будет не совсем честно. Но если и снятся, то очень редко. Может, вообще очень длительное время ничего такого не снится. Но если и снится что-то неприятное, то, скорее, оно связано с дочерью. Вот интересно. Когда кто-то пишет книгу и снимает фильм — триллер, откуда он берет информацию о том, как это на самом деле? Он же не идет к человеку типа меня и не советуется со мной как с консультантом о том, как ему в книжке лучше описать чувства злодея, мучается он или не мучается? Вы только не смейтесь. Но на самом деле он такого не делает, он идет к какому-то психиатру, который только трафаретами мыслит. — Вы мучаетесь или не мучаетесь? — Я могу, знаете, как мучиться? Начинаю себя накручивать, что я теперь никогда не выйду отсюда. С другой стороны, зачем мне себя накручивать, если есть возможность отключить образы и мысли? — То есть вы ни о чем не думаете, поэтому ничего не испытываете? — Я стараюсь не думать. Себя ведь можно приучить к определенному распорядку, к определенным мыслям, определенному алгоритму, даже в том, что касается анализа информации, поступающей из телевизора. Себя можно контролировать, собой можно руководить. Но с точки зрения психиатрии, человек может годы держать себя в рамках, пока негативная энергия не накопится в нем настолько, что польется через край. Ключевой момент здесь — как эта энергия проявляется? Что происходит, когда отрицательная энергия накопилась? Один человек, может, застрелился, другой в петлю залез, третий самолет с пассажирами в гору развернул. В моем случае это так произошло. — Как вам удавалось совмещать работу в милиции и то, что вы делали? — Я же не занимался этими расследованиями. Да, иногда я приезжал на место преступления по служебной необходимости. Съездил, посмотрел — остальным занимаются специально обученные люди. Дежурный должен привезти следователя, эксперта, судмедэксперта и сделать запись в книге. Когда я слышу, как говорят о том, что я работал в милиции и поэтому умел заметать следы, мне смешно становится. Я механик по образованию, простой сержант милиции, как я могу стольких людей с такими звездами водить за нос? — Как вы оцениваете работу следственной группы, которая около 20 лет не могла выйти на ваш след? — Это как артиллеристы, которые стреляют по площадям: они не знают, где цель, но им надо всю территорию накрыть. Генетический образец брали повально у всех, но лично я никаким образом в поле зрения не попадал. — У вас просто фамилия на букву «П» — до вас долго не могли добраться. — Не знаю, радоваться этому или огорчаться — то, что очередь до меня так долго шла. Если бы шла еще дольше, то вышел бы срок давности. Что случилось, не исправить, не вернуть, а в тюрьме не принято планировать. — У вас никогда не было подсознательного желания, чтобы вас раскрыли? — Если я вам скажу, вы не поверите. — Поверю. — Мне иногда эта мысль в голову приходила — в моменты, когда я чувствовал, как все достало, что нет никакого просвета. Я представлял, что так кому-нибудь насолю — мол, пусть они прорываются как хотят, без меня. Вот, думал, они попрыгают тогда! Пойду сдамся. Но это чисто в мыслях. — Они — это семья? — Я здесь не говорю про какие-то их поступки, я говорю про материальную рутину. Тоска — на работе давят, тут ипотека, тут одно, другое. Может быть, такая мысль и возникала, но я вряд ли бы воплотил ее в жизнь. — Это был ваш план Б? — С этой точки зрения, да. Сейчас у меня никаких забот нет — постель чистая, с утра подняли, вечером отбой, на прогулку сводили, худо-бедно, но кормят так, что с голоду не умрешь, и голова не болит, как на работе прорваться, начальник сократит или не сократит, что он незаслуженно мало мне платит, а я хотел бы больше. Это я, конечно, не совсем серьезно, любой человек на свободу бы хотел. — Вы знаете, что вас называют ангарским маньяком? — Как хотят пусть называют, я на это повлиять не могу, что бы я сейчас ни сказал. — Как бы вы себя назвали? — Вот у Малахова была женщина-психиатр — она мне больше всех на этой передаче понравилась, ее речь была самая адекватная. — Она как раз сказала, что вы не маньяк. — Вот единственный человек, я так порадовался ей. А в конце сам же Малахов на ее сторону встал. Меня это тоже порадовало. Если мне сейчас что-то может доставлять радость. — Вы думали о том, чтобы было бы, если бы вас арестовали еще в 1990-е годы? — Может, оно и лучше было бы. Хотя не думаю все-таки. В том плане, что есть третья сторона, которая самая пострадавшая из-за этого была бы. — Кто? — Ребенок. Еще раз скажу, что ситуация с женой — это только вершина айсберга. Эту версию озвучивают официально, а я не пытаюсь возражать. Ведь если возражать, то нужно назвать другую причину, а я не могу ее назвать. Я ведь только предполагаю, что причина эта более глубокая. — И вам не помогают ее найти? — А кто мне может помочь? Есть такие специалисты, которые могут это сделать? — Ну конечно. — Я с такими не пересекался. С другой стороны, ну найду я эту причину, что она мне даст? Запишут в учебник криминалистики еще один пример из следственной практики с таким-то диагнозом. Кому на практике это может принести пользу? Тем, кто ведет расследования? Это все равно никакого оружия им не даст. — С кем вы сейчас общаетесь? — Мне, кроме дочки, жены и сестры, не с кем больше общаться. — С ними вы общаетесь? — Да, я стараюсь, переписываюсь. — Вы пишете им? — И получаю письма. Бывают перерывы. Я здесь, правда, не могу судить, не доходят мне их письма или они мне не пишут. Приходило еще несколько писем — от неизвестных мне людей, но я ни на одно не ответил. В них были какие-то дурацкие предложения: просили помочь в написании диссертации, а евангелисты-сектанты к вере призывали. — А свидания вам еще не разрешили? — Пока суд был, мне давали свидания, сейчас уже не знаю. Возможно, и разрешат. Но так как они в Ангарске не проживают, я не надеюсь, что они на свидание приедут. — Сколько вы не видели дочь? — Я не могу сейчас вспомнить, приезжала ли она весной 2015-го, но в январе того года я ее видел. Значит, два года. — У нее свои дети уже есть? — Внук у меня уже есть, дедушка я. — Вы даже на фото его еще не видели? — Нет. Все параметры, цифры я знаю, при каких обстоятельствах и как роды прошли тоже, а видеть не видел. — С дочерью у вас сильная связь? — Сейчас сложно сказать, вряд ли ее можно так назвать. Сейчас, я так предполагаю, у нее забот прибавилось — все внимание ребенку. Даже если я долгое время от нее не получаю писем, то не позволяю себе ее укорять — ей сейчас не до меня. Вообще нежелательно, чтобы на них вся эта ситуация как-то отразилась. Не знаю, как будет дальше, но с точки зрения получения допуска на работу или разрешения на учебу я никоим образом на судьбе внука отражаться не буду. — А маме своей вы пишете? — От мамы давно писем не было. А я не решаюсь написать. — Почему? — Что мне ей написать? Жив-здоров? Я не любитель письма писать, я вот сестре написал и попросил ее от меня маме передать привет — окольным путем таким. И когда сестре писал, все никак не мог слова нужные подобрать. — Вы боитесь того момента, когда вас этапируют в колонию? — По-разному на это можно смотреть. Все зависит от того, какую ценность я буду представлять. Наверное, чтобы лишний раз какое-то мнение не будоражить, меня все-таки довезут в целости и сохранности. Сейчас меня волнует этот вопрос с точки зрения географических координат — где колония будет находиться. Скорее всего, это будет в высоких полярных широтах, то есть лето всего-то три месяца в году, а остальное время — полярная ночь и морозы. — Сюда к вам хотя бы журналисты приезжают. — Может, и туда кто-нибудь приедет. Я не теряю надежды, что появится психиатр, который захочет что-то дописать в учебник криминалистики, или какие-нибудь дяденька или тетенька, которые захотят написать художественную книжку. — Идея с книгой вам нравится? — Мне вообще ничего не нравится. То, что про меня по телевизору говорят… Лучше бы про меня забыли и не вспоминали — ведь это на моих родственниках отражается. Но, когда я сижу в камере и у меня нет сигарет или чай кончился, давать интервью — это единственная возможность получить передачу или какие-то деньги. Пока моя персона кому-то интересна, я хоть сигареты курю. Кофе вот даже пил сегодня. — Вам ничего не присылают родные? — Присылают, но по закону мне полагается две посылки и две бандероли в год. — А правда, что телеканал «Россия» хотел с вами подписать контракт на эксклюзивность общения? — Разговор был об этом. Но я не уверен, что там была формулировка об эксклюзивности общения, может, я просто тогда невнимательно слушал. Сейчас я от вас услышал слово «эксклюзивность» и стал по-другому смотреть на это. — То есть вы бы им давали бесконечные интервью, а они бы вам за это сигареты присылали? — Да, но, с другой стороны, я ведь ничего нового не говорю. Каждый льстит себе, думает: «Я-то в душу залезу и получу эксклюзивную информацию». Но мне только придумывать остается. Мне некоторые это даже в упрек ставят, мол, я то же самое уже три года подряд повторяю — так ведь это значит, что я правду говорю. — Следователи, которые с вами регулярно общаются, говорят, что у вас феноменальная память. — Если мне какие-то события неприятны, для чего я их должен запоминать? — Но вы же ездили на места преступления и точно показывали, где были спрятаны тела. — Но я ведь не могу назвать точное число, когда это произошло, — помню только, зима это была или лето, на какой машине я тогда ездил. О какой феноменальности идет разговор? — Эпизодов больше 80, а вы помните даже мельчайшие детали. — О деталях я примерно так скажу: совершено убийство, среднего роста, славянской внешности, обычного телосложения, ничего особенного, запомнился только такой-то элемент одежды. Что здесь феноменального? Время года: зима, лето — это сложно перепутать. — Какие отношения у вас сложились со следователем Евгением Карчевским? — А какие у меня отношения могут с ним быть? Он следователь, я обвиняемый. — Человеческий контакт у вас есть? — Я пленный, он следователь, он свою работу делает, я в тюрьме сижу. Какие у меня отношения могут с ним быть? Вы сначала мне объясните, что вы подразумеваете под словом «контакт»? — Вот у вас есть, например, желание встретиться с компетентным психиатром или психологом, и следователь может вам в этом помочь или нет. — А почему я должен прислушиваться к его мнению, а не доходить до этого сам? — Но вы же сами сказали, что хотели бы компетентной помощи. — Да, но я не буду просить об этом следователя. В СИЗО ко мне психиатра не привезут, скорее, меня отправят к нему в дурдом. Для чего мне нарушать сложившийся распорядок? Сто лет я не видел бы этих психиатров, пусть опыты на кроликах делают. Ну или давайте порассуждаем. Психиатр помог мне докопаться до истины, а дальше-то что? Я выйду из кабинета душевно просветленный, узнав, что виноват не я, а что-то, произошедшее со мной 40 или 50 лет назад. Мне от этого легче не станет. — В чем тогда смысл вашей теперешней жизни? — Ни в чем, все. Учиться, учиться и учиться — как дедушка Ленин говорил. Человек так устроен — он больше всего страдает, когда не занят. Буду что-то читать, сопоставлять, анализировать, сравнивать, что мне еще остается делать? — Были ли у вас мысли покончить с собой? — Теоретически я, может быть, был бы рад это сделать — поставить точки над «и», точнее, многоточие. Но как это сделать с практической точки зрения? Я круглосуточно нахожусь под камерой, каждые 15 минут в глазок заглядывает охранник. Когда я в туалете, он мне в дверь стучит. С практической точки зрения моя неудавшаяся попытка как расцениваться будет? Как представление. А еще я сам себе ухудшу условия содержания. — Попытка самоубийства же у вас была уже? — Ну была, не получилось. Для чего мне представление устраивать? Чтобы меня посадили в камеру с мягкими стенами? Чтобы кипятильник забрали? Чтобы я не смог себе чай вскипятить, а при наличии — кофе попить? — Практическую сторону вопроса я поняла, но посещают ли вас такие мысли? — А смысл тогда об этом думать? Если нет возможности это осуществить, зачем тогда себя накручивать? Так еще скажу: это можно всегда сделать успеть. Пока мне неплохо живется, сегодня у меня есть книжка, сигареты есть, кофе. Это не я придумал, а вычитал в книге про лагерную жизнь. Когда уже совсем тяжело будет, писем с дома нет, журналисты не приезжают, никакого разнообразия — тогда и сделаю. Я сам себе хозяин. — Началось судебное разбирательство по новым эпизодам ваших преступлений. Как вы настроены? — Единственное мое пожелание — чтобы суд был в закрытом режиме. Чтобы поменьше все это афишировалось. Хоть на предварительное заседание и приедет куча репортеров, зато следующие полгода или год я никого не увижу. — Но вы увидите родственников жертв. — Они тоже не каждый день приходят. Бывает, вообще никто не приходит. В один день могут прямо все прийти — это самый тяжелый момент, а потом месяцами, неделями может никто не приходить. — Встреча с родственниками жертв — все-таки тяжелый момент? — Да, здесь не буду душой кривить, это тяжелый момент. — Вы что-то им говорите? Прощения просите? — Я вообще ни разу ничего не говорил. Ни разу не выступал, никаких публичных заявлений не делал, показаний не давал. Только если судья что-то у меня спрашивает, тогда отвечаю. — Не было мысли как-то обратиться к семьям жертв? — А для чего? Что это изменит? Обо мне, знаете, как думают? Меня на куски готовы разорвать, на фарш пустить. Что для них мои слова? — Если не для них — тогда, возможно, для себя? — А для меня что это изменит? Облегчение какое-то [даст]? Когда человек в чем-то кается, признает, всегда можно заподозрить его в том, что он преследует какую-то цель или же изображает из себя кающегося. Чтобы повода не было даже так подумать, лучше вообще ничего не говорить. Если не можешь ничего сказать, лучше промолчи. Вам кажется, что я должен что-то сказать? — Мне кажется, от вас этого ждут. — У нас принято высказывать соболезнования. И вроде как никто не должен нарушать эти правила. Именно поэтому эти слова и обесцениваются. А то, что случилось, уже не изменишь. Поздно. жүктеу/скачать 2,85 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|