Джордж Оруэлл 1984

— Помните, — сказал О’Брайен, — тот миг паники, который бывал в
ваших снах? Перед вами стена мрака, и рев в ушах. Там, за стеной, — что-
то ужасное. В глубине души вы знали, что скрыто за стеной, но не
решались себе признаться. Крысы были за стеной.
— О’Брайен! — сказал Уинстон, пытаясь совладать с голосом. — Вы
знаете, что в этом нет необходимости. Чего вы от меня хотите?
О’Брайен не дал прямого ответа. Напустив на себя менторский вид,
как иногда с ним бывало, он задумчиво смотрел вдаль, словно обращался к
слушателям за спиной Уинстона.
— Боли самой по себе, — начал он, — иногда недостаточно. Бывают
случаи, когда индивид сопротивляется боли до смертного мига. Но для
каждого человека есть что-то непереносимое, немыслимое. Смелость и
трусость здесь ни при чем. Если падаешь с высоты, схватиться за
веревку — не трусость. Если вынырнул из глубины, вдохнуть воздух — не
трусость. Это просто инстинкт, и его нельзя ослушаться. То же самое — с
крысами. Для вас они непереносимы. Это та форма давления, которой вы
не можете противостоять, даже если бы захотели. Вы сделаете то, что от
вас требуют.
— Но что, что требуют? Как я могу сделать, если не знаю, что от меня
надо?
О’Брайен взял клетку и перенес к ближнему столику. Аккуратно
поставил ее на сукно. Уинстон слышал гул крови в ушах. Ему казалось
сейчас, что он сидит в полном одиночестве. Он посреди громадной
безлюдной равнины, в пустыне, залитой солнечным светом, и все звуки
доносятся из бесконечного далека. Между тем клетка с крысами стояла от
него в каких-нибудь двух метрах. Крысы были огромные. Они достигли
того возраста, когда морда животного становится тупой и свирепой, а
шкура из серой превращается в коричневую.
— Крыса, — сказал О’Брайен, по-прежнему обращаясь к невидимой
аудитории, — грызун, но при этом — плотоядное. Вам это известно. Вы,
несомненно, слышали о том, что творится в бедных районах нашего города.
На некоторых улицах мать боится оставить грудного ребенка без присмотра
в доме даже на пять минут. Крысы непременно на него нападут. И очень
быстро обгложут его до костей. Они нападают также на больных и
умирающих. Крысы удивительно угадывают беспомощность человека.
В клетке поднялся визг. Уинстону казалось, что он доносится издалека.
Крысы дрались; они пытались добраться друг до дружки через
перегородку. Еще Уинстон услышал глубокий стон отчаяния. Он тоже шел
как будто извне.

О’Брайен поднял клетку и что-то в ней нажал. Раздался резкий
щелчок. В исступлении Уинстон попробовал вырваться из кресла.
Напрасно: все части тела и даже голова были намертво закреплены.
О’Брайен поднес клетку ближе. Теперь она была в метре от лица.
— Я нажал первую ручку, — сказал О’Брайен. — Конструкция клетки
вам понятна. Маска охватит вам лицо, не оставив выхода. Когда я нажму
другую ручку, дверца в клетке поднимется. Голодные звери вылетят оттуда
пулями. Вы видели, как прыгают крысы? Они прыгнут вам на лицо и
начнут вгрызаться. Иногда они первым делом набрасываются на глаза.
Иногда прогрызают щеки и пожирают язык.
Клетка приблизилась; скоро надвинется вплотную. Уинстон услышал
частые пронзительные вопли, раздававшиеся как будто в воздухе над
головой. Но он яростно боролся с паникой. Думать, думать, даже если
осталась секунда… Думать — только на это надежда. Гнусный затхлый
запах зверей ударил в нос. Рвотная спазма подступила к горлу, и он почти
потерял сознание. Все исчезло в черноте. На миг он превратился в
обезумевшее вопящее животное. Однако он вырвался из черноты,
зацепившись за мысль. Есть один-единственный путь к спасению. Надо
поставить другого человека, тело другого человека, между собой и
крысами.
Овал маски приблизился уже настолько, что заслонил все остальное.
Сетчатая дверца была в двух пядях от лица. Крысы поняли, что готовится.
Одна нетерпеливо прыгала на месте; другая — коржавый ветеран сточных
канав — встала, упершись розовыми лапами в решетку и сильно втягивая
носом воздух. Уинстон видел усы и желтые зубы. Черная паника снова
накатила на него. Он был слеп, беспомощен, ничего не соображал.
— Это наказание было принято в Китайской империи, — сказал
О’Брайен по-прежнему нравоучительно.
Маска придвигалась к лицу. Проволока коснулась щеки. И тут… нет,
это было не спасение, а только надежда, искра надежды. Поздно, может
быть, поздно. Но он вдруг понял, что на свете есть только один человек, на
которого он может перевалить свое наказание, — только одним телом он
может заслонить себя от крыс. И он исступленно кричал, раз за разом:
— Отдайте им Джулию! Отдайте им Джулию! Не меня! Джулию! Мне
все равно, что вы с ней сделаете. Разорвите ей лицо, обгрызите до костей.
Не меня! Джулию! Не меня!
Он падал спиной в бездонную глубь, прочь от крыс. Он все еще был
пристегнут к креслу, но проваливался сквозь пол, сквозь стены здания,
сквозь землю, сквозь океаны, сквозь атмосферу, в космос, в межзвездные

бездны — все дальше, прочь, прочь, прочь от крыс. Его отделяли от них
уже световые годы, хотя О’Брайен по-прежнему стоял рядом. И холодная
проволока все еще прикасалась к щеке. Но сквозь тьму, объявшую его, он
услышал еще один металлический щелчок и понял, что дверца клетки
захлопнулась, а не открылась.

VI
«Под каштаном» было безлюдно. Косые желтые лучи солнца падали
через окно на пыльные крышки столов. Было пятнадцать часов — время
затишья. Из телекранов сочилась бодрая музыка.
Уинстон сидел в своем углу, уставясь в пустой стакан. Время от
времени он поднимал взгляд на громадное лицо, наблюдавшее за ним со
стены напротив. СТАРШИЙ БРАТ СМОТРИТ НА ТЕБЯ, гласила
подпись. Без зова подошел официант, наполнил его стакан джином
«Победа» и добавил несколько капель из другой бутылки с трубочкой в
пробке. Это был раствор сахарина, настоянный на гвоздике, — фирменный
напиток заведения.
Уинстон прислушался к телекрану. Сейчас передавали только музыку,
но с минуты на минуту можно было ждать специальной сводки из
министерства мира. Сообщения с африканского фронта поступали крайне
тревожные. С самого утра он то и дело с беспокойством думал об этом.
Евразийские войска (Океания воевала с Евразией: Океания всегда воевала с
Евразией) с устрашающей быстротой продвигались на юг. В полуденной
сводке не назвали конкретных мест, но вполне возможно, что бои идут уже
возле устья Конго. Над Браззавилем и Леопольдвилем нависла опасность.
Понять, что это означает, нетрудно и без карты. Это грозит не просто
потерей Центральной Африки; впервые за всю войну возникла угроза
самой Океании.
Бурное чувство — не совсем страх, а скорее какое-то беспредметное
волнение — вспыхнуло в нем, а потом потухло. Он перестал думать о
войне. Теперь он мог задержать мысли на каком-то одном предмете не
больше чем на несколько секунд. Он взял стакан и залпом выпил. Как
обычно, передернулся и тихонько рыгнул. Пойло было отвратительное.
Гвоздика с сахарином, сама по себе противная, не могла перебить унылый
маслянистый запах джина, но, что хуже всего, запах джина,
сопровождавший его день и ночь, был неразрывно связан с запахом тех…
Он никогда не называл их, даже про себя, и очень старался не увидеть
их мысленно. Они были чем-то не вполне осознанным, скорее угадывались
где-то перед лицом и только все время пахли. Джин всколыхнулся в
желудке, и он рыгнул, выпятив красные губы. С тех пор как его выпустили,
он располнел, и к нему вернулся прежний румянец, даже стал ярче. Черты
лица у него огрубели, нос и скулы сделались шершавыми и красными, даже

лысая голова приобрела яркий розовый оттенок. Официант, опять без зова,
принес шахматы и свежий выпуск «Таймс», раскрытый на шахматной
задаче. Затем, увидев, что стакан пуст, вернулся с бутылкой джина и налил.
Заказы можно было не делать. Обслуга знала его привычки. Шахматы
неизменно ждали его и свободный столик в углу; даже когда кафе
наполнялось народом, он занимал его один — никому не хотелось быть
замеченным в его обществе. Ему даже не приходилось подсчитывать,
сколько он выпил. Время от времени ему подавали грязную бумажку и
говорили, что это счет, но у него сложилось впечатление, что берут меньше,
чем следует. Если бы они поступали наоборот, его бы это тоже не
взволновало. Он всегда был при деньгах. Ему дали должность —
синекуру — и платили больше, чем на прежнем месте.
Музыка в телекране смолкла, вступил голос. Уинстон поднял голову и
прислушался. Но передали не сводку с фронта. Сообщало министерство
изобилия. Оказывается, в прошлом квартале план десятой трехлетки по
шнуркам перевыполнен на девяносто восемь процентов.
Он глянул на шахматную задачу и расставил фигуры. Это было хитрое
окончание с двумя конями. «Белые начинают и дают мат в два хода». Он
поднял глаза на портрет Старшего Брата. Белые всегда ставят мат, подумал
он с неясным мистическим чувством. Всегда, исключений не бывает, так
устроено. Испокон веку ни в одной шахматной задаче черные не
выигрывали. Не символ ли это вечной, неизменной победы Добра над
Злом? Громадное, полное спокойной силы лицо ответило ему взглядом.
Белые всегда ставят мат.
Телекран смолк, а потом другим, гораздо более торжественным тоном
сказал: «Внимание: в пятнадцать часов тридцать минут будет передано
важное сообщение! Известия чрезвычайной важности. Слушайте нашу
передачу. В пятнадцать тридцать!» Снова пустили бодрую музыку.
Сердце у него сжалось. Это — сообщение с фронта; инстинкт
подсказывал ему, что новости будут плохие. Весь день с короткими
приступами волнения он то и дело мысленно возвращался к
сокрушительному поражению в Африке. Он зрительно представлял себе,
как евразийские полчища валят через нерушимую прежде границу и
растекаются по оконечности континента, подобно колоннам муравьев.
Почему нельзя было выйти им во фланг? Перед глазами у него возник
контур Западного побережья. Он взял белого коня и переставил в другой
угол доски. Вот где правильное место. Он видел, как черные орды катятся
на юг, и в то же время видел, как собирается таинственно другая сила,
вдруг оживает у них в тылу, режет их коммуникации на море и на суше. Он

чувствовал, что желанием своим вызывает эту силу к жизни. Но
действовать надо без промедления. Если они овладеют всей Африкой,
захватят аэродромы и базы подводных лодок на мысе Доброй Надежды,
Океания будет рассечена пополам. А это может повлечь за собой что
угодно: разгром, передел мира, крушение партии! Он глубоко вздохнул. В
груди его клубком сплелись противоречивые чувства — вернее, не
сплелись, а расположились слоями, и невозможно было понять, какой
глубже всего.
Спазма кончилась. Он вернул белого коня на место, но никак не мог
сосредоточиться на задаче. Мысли опять ушли в сторону. Почти
бессознательно он вывел пальцем на пыльной крышке стола:
2 x 2 = 5
«Они не могут в тебя влезть», — сказала Джулия. Но они смогли
влезть. «То, что делается с вами здесь, делается навечно», — сказал
О’Брайен. Правильное слово. Есть такое — твои собственные поступки, —
от чего ты никогда не оправишься. В твоей груди что-то убито —
вытравлено, выжжено.
Он ее видел; даже разговаривал с ней. Это ничем не грозило. Инстинкт
ему подсказывал, что теперь его делами почти не интересуются. Если бы
кто-то из них двоих захотел, они могли бы условиться о новом свидании. А
встретились они нечаянно. Произошло это в парке, в пронизывающий,
мерзкий мартовский денек, когда земля была как железо, и вся трава
казалась мертвой, и не было нигде ни почки, только несколько крокусов
вылезли из грязи, чтобы их расчленил ветер. Уинстон шел торопливо, с
озябшими руками, плача от ветра, и вдруг метрах в десяти увидел ее. Она
разительно переменилась, но непонятно было, в чем эта перемена
заключается. Они разошлись как незнакомые; потом он повернул и нагнал
ее, хотя и без особой охоты. Он знал, что это ничем не грозит, никому они
не интересны. Она не заговорила. Она свернула на газон, словно желая
избавиться от него, но через несколько шагов как бы примирилась с тем,
что он идет рядом. Вскоре они очутились среди корявых голых кустов, не
защищавших ни от ветра, ни от посторонних глаз. Остановились. Холод
был лютый. Ветер свистел в ветках и трепал редкие грязные крокусы. Он
обнял ее за талию.
Телекрана рядом не было, были, наверно, скрытые микрофоны: кроме
того, их могли увидеть. Но это не имело значения — ничто не имело
значения. Они спокойно могли бы лечь на землю и заняться чем угодно.

При одной мысли об этом у него мурашки поползли по спине. Она никак не
отозвалась на объятье, даже не попыталась освободиться. Теперь он понял,
что в ней изменилось. Лицо приобрело землистый оттенок, через весь лоб к
виску тянулся шрам, отчасти прикрытый волосами. Но дело было не в
этом. А в том, что талия у нее стала толще и, как ни странно, отвердела. Он
вспомнил, как однажды, после взрыва ракеты, помогал вытаскивать из
развалин труп, и поражен был не только невероятной тяжестью тела, но его
жесткостью, тем, что его так неудобно держать — словно оно было
каменное, а не человеческое. Таким же на ощупь оказалось ее тело. Он
подумал, что и кожа у нее, наверно, стала совсем другой.
Он даже не попытался поцеловать ее, и оба продолжали молчать.
Когда они уже выходили из ворот, она впервые посмотрела на него в упор.
Это был короткий взгляд, полный презрения и неприязни. Он не понял,
вызвана эта неприязнь только их прошлым или вдобавок его расплывшимся
лицом и слезящимися от ветра глазами. Они сели на железные стулья,
рядом, но не вплотную друг к другу. Он понял, что сейчас она заговорит.
Она передвинула на несколько сантиметров грубую туфлю и нарочно смяла
былинку. Он заметил, что ступни у нее раздались.
— Я предала тебя, — сказала она без обиняков.
— Я предал тебя, — сказал он.
Она снова взглянула на него с неприязнью.
— Иногда, — сказала она, — тебе угрожают чем-то таким… таким,
чего ты не можешь перенести, о чем не можешь даже подумать. И тогда ты
говоришь: «Не делайте этого со мной, сделайте с кем-нибудь другим,
сделайте с таким-то». А потом ты можешь притворяться перед собой, что
это была только уловка, что ты сказала это просто так, лишь бы перестали,
а на самом деле ты этого не хотела. Неправда. Когда это происходит,
желание у тебя именно такое. Ты думаешь, что другого способа спастись
нет, ты согласна спастись таким способом. Ты хочешь, чтобы это сделали с
другим человеком. И тебе плевать на его мучения. Ты думаешь только о
себе.
— Думаешь только о себе, — эхом отозвался он.
— А после ты уже по-другому относишься к тому человеку.
— Да, — сказал он, — относишься по-другому.
Говорить было больше не о чем. Ветер лепил тонкие комбинезоны к их
телам. Молчание почти сразу стало тягостным, да и холод не позволял
сидеть на месте. Она пробормотала, что опоздает на поезд в метро, и
поднялась.
— Нам надо встретиться еще, — сказал он.

— Да, — сказала она, — надо встретиться еще.
Он нерешительно пошел за ней, приотстав на полшага. Больше они не
разговаривали. Она не то чтобы старалась от него отделаться, но шла
быстрым шагом, не давая себя догнать. Он решил, что проводит ее до
станции метро, но вскоре почувствовал, что тащиться за ней по холоду
бессмысленно и невыносимо. Хотелось не столько даже уйти от Джулии,
сколько очутиться в кафе «Под каштаном» — его никогда еще не тянуло
туда так, как сейчас. Он затосковал по своему угловому столику с газетой и
шахматами, по неиссякаемому стакану джина. Самое главное, в кафе будет
тепло. Тут их разделила небольшая кучка людей, чему он не особенно
препятствовал. Он попытался — правда, без большого рвения — догнать
ее, потом сбавил шаг, повернул и отправился в другую сторону. Метров
через пятьдесят он оглянулся. Народу было мало, но узнать ее он уже не
мог. Всего несколько человек торопливо двигались по улице, и любой из
них сошел бы за Джулию. Ее раздавшееся, огрубевшее тело, наверное,
нельзя было узнать сзади.
«Когда это происходит, — сказала она, — желание у тебя именно
такое». И у него оно было. Он не просто сказал так, он этого хотел. Он
хотел, чтобы ее, а не его отдали…
В музыке, лившейся из телекрана, что-то изменилось. Появился
надтреснутый, глумливый тон, желтый тон. А затем — может быть, этого и
не было на самом деле, может быть, просто память оттолкнулась от
тонального сходства — голос запел:
Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня —
Я тебя, а ты меня…
У него навернулись слезы. Официант, проходя мимо, заметил, что
стакан его пуст, и вернулся с бутылкой джина.
Он поднял стакан и понюхал. С каждым глотком пойло становилось не
менее, а только более отвратительным. Но оно стало его стихией. Это была
его жизнь, его смерть и его воскресение. Джин гасил в нем каждый вечер
последние проблески мысли и джин каждое утро возвращал его к жизни.
Проснувшись — как правило, не раньше одиннадцати ноль-ноль — со
слипшимися веками, пересохшим ртом и такой болью в спине, какая
бывает, наверно, при переломе, он не мог бы даже принять вертикальное
положение, если бы рядом с кроватью не стояла наготове бутылка и чайная

чашка. Первую половину дня он с мутными глазами просиживал перед
бутылкой, слушая телекран. С пятнадцати часов до закрытия пребывал в
кафе «Под каштаном». Никому не было дела до него, свисток его не будил,
телекран не наставлял. Изредка, раза два в неделю, он посещал пыльную,
заброшенную контору в министерстве правды и немного работал — если
это можно назвать работой. Его определили в подкомитет подкомитета,
отпочковавшегося от одного из бесчисленных комитетов, которые
занимались второстепенными проблемами, связанными с одиннадцатым
изданием
словаря
новояза.
Сейчас
готовили
так
называемый
Предварительный доклад, но что им предстояло доложить, он в точности
так и не выяснил. Какие-то заключения касательно того, где ставить
запятую — до скобки или после. В подкомитете работали еще четверо,
люди вроде него. Бывали дни, когда они собирались и почти сразу
расходились, честно признавшись друг другу, что делать им нечего. Но
случались и другие дни: они брались за работу рьяно, с помпой вели
протокол, составляли длинные меморандумы — ни разу, правда, не доведя
их до конца — и в спорах по поводу того, о чем они спорят, забирались в
совершенные дебри, с изощренными препирательствами из-за дефиниций,
с пространными отступлениями — даже с угрозами обратиться к
начальству. И вдруг жизнь уходила из них, и они сидели вокруг стола, глядя
друг на друга погасшими глазами, — словно привидения, которые
рассеиваются при первом крике петуха.
Телекран замолчал. Уинстон снова поднял голову. Сводка? Нет, просто
сменили музыку. Перед глазами у него стояла карта Африки. Движение
армий он видел графически: черная стрела грозно устремилась вниз, на юг,
белая двинулась горизонтально, к востоку, отсекая хвост черной. Словно
ища подтверждения, он поднял взгляд к невозмутимому лицу на портрете.
Мыслимо ли, что вторая стрела вообще не существует?
Интерес его опять потух. Он глотнул джину и для пробы пошел белым
конем. Шах. Но ход был явно неправильный, потому что…
Незваное, явилось воспоминание. Комната, освещенная свечой,
громадная кровать под белым покрывалом, и сам он, мальчик девяти или
десяти лет, сидит на полу, встряхивает стаканчик с игральными костями и
возбужденно смеется. Мать сидит напротив него и тоже смеется.
Это было, наверно, за месяц до ее исчезновения. Ненадолго
восстановился мир в семье — забыт был сосущий голод, и прежняя любовь
к матери ожила на время. Он хорошо помнил тот день: ненастье, проливной
дождь, вода струится по оконным стеклам, и в комнате сумрак, даже нельзя
читать. Двум детям в темной тесной спальне было невыносимо скучно.

Уинстон ныл, капризничал, напрасно требовал еды, слонялся по комнате,
стаскивал все вещи с места, пинал обшитые деревом стены, так, что с той
стороны стучали соседи, а младшая сестренка то и дело принималась
вопить. Наконец мать не выдержала: «Веди себя хорошо, куплю тебе
игрушку. Хорошую игрушку… тебе понравится», — и в дождь пошла на
улицу, в маленький универмаг неподалеку, который еще время от времени
открывался, а вернулась с картонной коробкой — игрой «змейки —
лесенки». Он до сих пор помнил запах мокрого картона. Набор был
изготовлен скверно. Доска в трещинах, кости вырезаны так неровно, что
чуть не переворачивались сами собой. Уинстон смотрел на игру надувшись
и без всякого интереса. Но потом мать зажгла огарок свечи, и сели играть
на пол. Очень скоро его разобрал азарт, и он уже заливался смехом, и
блошки карабкались к победе по лесенкам и скатывались по змейкам
обратно, чуть ли не к старту. Они сыграли восемь конов, каждый выиграл
по четыре. Маленькая сестренка не понимала игры, она сидела в изголовье
и смеялась, потому что они смеялись. До самого вечера они были
счастливы втроем, как в первые годы его детства.
Он отогнал эту картину. Ложное воспоминание. Ложные воспоминания
время от времени беспокоили его. Это не страшно, когда знаешь им цену.
Что-то происходило на самом деле, что-то не происходило. Он вернулся к
шахматам, снова взял белого коня. И сразу же со стуком уронил на доску.
Он вздрогнул, словно его укололи булавкой.
Тишину прорезали фанфары. Сводка! Победа! Если перед известиями
играют фанфары, это значит — победа. По всему кафе прошел
электрический разряд. Даже официанты встрепенулись и навострили уши.
Вслед за фанфарами обрушился неслыханной силы шум. Телекран
лопотал взволнованно и невнятно — его сразу заглушили ликующие крики
на улице. Новость обежала город с чудесной быстротой. Уинстон
расслышал немногое, но и этого было достаточно — все произошло так,
как он предвидел: скрытно сосредоточившаяся морская армада, внезапный
удар в тыл противнику, белая стрела перерезает хвост черной. Сквозь гам
прорывались обрывки фраз: «Колоссальный стратегический маневр…
безупречное взаимодействие… беспорядочное бегство… полмиллиона
пленных… полностью деморализован… полностью овладели Африкой…
завершение войны стало делом обозримого будущего… победа…
величайшая победа в человеческой истории… победа, победа, победа!»
Ноги Уинстона судорожно двигались под столом. Он не встал с места,
но мысленно уже бежал, бежал быстро, он был с толпой на улице и глох от
собственного крика. Он опять посмотрел на портрет Старшего Брата.

Колосс, вставший над земным шаром! Скала, о которую разбиваются
азийские орды! Он подумал, что десять минут назад, всего десять минут
назад в душе его еще жило сомнение и он не знал, какие будут известия:
победа или крах. Нет, не только евразийская армия канула в небытие!
Многое изменилось в нем с того первого дня в министерстве любви, но
окончательное, необходимое исцеление совершилось лишь сейчас.
Голос из телекрана все еще сыпал подробностями — о побоище, о
пленных, о трофеях, — но крики на улицах немного утихли. Официанты
принялись за работу. Один из них подошел с бутылкой джина. Уинстон, в
блаженном забытьи, даже не заметил, как ему наполнили стакан. Он уже не
бежал и не кричал с толпой. Он снова был в министерстве любви, и все
было прощено, и душа его была чиста, как родниковая вода. Он сидел на
скамье подсудимых, во всем признавался, на всех давал показания. Он
шагал по вымощенному кафелем коридору с ощущением, как будто на него
светит солнце, а сзади следовал вооруженный охранник. Долгожданная
пуля входила в его мозг.
Он остановил взгляд на громадном лице. Сорок лет ушло у него на то,
чтобы понять, какая улыбка прячется в черных усах. О жестокая, ненужная
размолвка! О упрямый, своенравный беглец, оторвавшийся от любящей
груди! Две сдобренные джином слезы прокатились по крыльям носа. Но
все хорошо, теперь все хорошо, борьба закончилась. Он одержал над собой
победу. Он любил Старшего Брата.

жүктеу/скачать 1,11 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: