Дону конгдону с благодарностью

дальше,  запускайте  бур  поглубже,  высасывайте  пустоту,  если  только  может  еѐ  высосать  эта 

подрагивающая, причмокивающая змея! 

Санитар стоял и курил, наблюдая за работой машины. 

Вторая  машина  тоже  работала.  Обслуживаемая  вторым,  таким  же  бесстрастным  человеком  в 

красновато-коричневом комбинезоне, она выкачивала кровь из тела и заменяла еѐ свежей кровью и 

свежей плазмой. 

— Приходится очищать их сразу двумя способами, — заметил санитар, стоя над неподвижной 

женщиной. — Желудок — это ещѐ не всѐ, надо очистить кровь. Оставьте эту дрянь в крови, кровь, 

как  молотком,  ударит  в  мозг  —  этак  тысячи  две  ударов,  и  готово!  Мозг  сдаѐтся,  просто  перестаѐт 

работать. 

— Замолчите! — вдруг крикнул Монтэг. 

— Я только хотел объяснить, — ответил санитар. 

— Вы что, уже кончили? — спросил Монтэг. 

Они бережно укладывали в ящики свои машины. 

— Да, кончили. — Их нисколько не тронул его гнев. Они стояли и курили, дым вился, лез им в 

нос и глаза, но ни один из санитаров ни разу не моргнул и не поморщился. — Это стоит пятьдесят 

долларов. 

— Почему вы мне не скажете, будет ли она здорова? 

— Конечно,  будет.  Вся  дрянь  теперь  вот  здесь,  в  ящиках.  Она  больше  ей  не  опасна.  Я  же 

говорил вам — выкачивается старая кровь, вливается новая, и всѐ в порядке. 

— Но ведь вы — не врачи! Почему не прислали врача? 

— Врача-а! —  сигарета  подпрыгнула  в  губах  у  санитара. —  У  нас  бывает  по  девять-десять 

таких  вызовов  в  ночь.  За  последние  годы  они  так  участились,  пришлось  сконструировать 

специальную  машину.  Нового  в  ней,  правда,  только  оптическая  линза,  остальное  давно  известно. 

Врач  тут  не  нужен.  Двое  техников,  и  через  полчаса  всѐ  кончено.  Однако  надо  идти, —  они 

направились к выходу. — Только что получили по радио новый вызов. В десяти кварталах отсюда 

ещѐ кто-то проглотил всю коробочку со снотворным. Если опять понадобимся, звоните. А ей теперь 

нужен только покой. Мы ввели ей тонизирующее средство. Проснѐтся очень голодная. Пока! 

И  люди  с  сигаретами  в  тонких,  плотно  сжатых  губах,  люди  с  холодным,  как  у  гадюки, 

взглядом, захватив с собой машины и шланг, захватив ящик с жидкой меланхолией и тѐмной густой 

массой, не имеющей названия, покинули комнату. 

Монтэг тяжело опустился на стул и вгляделся в лежащую перед ним женщину. Теперь еѐ лицо 

было спокойно, глаза закрыты, протянув руку, он ощутил на ладони теплоту еѐ дыхания. 

— Милдред, — выговорил он наконец. 

«Нас  слишком  много, —  думал  он. —  Нас  миллиарды,  и  это  слишком  много.  Никто  не  знает 

друг друга. Приходят чужие и насильничают над тобой. Чужие вырывают у тебя сердце, высасывают 

кровь. Боже мой, кто были эти люди? Я их в жизни никогда не видел». 

Прошло полчаса. 

Чужая  кровь  текла  теперь  в  жилах  этой  женщины,  и  эта  чужая  кровь  обновила  еѐ.  Как 

порозовели  еѐ  щѐки,  какими  свежими  и  алыми  стали  губы!  Теперь  выражение  их  было  нежным  и 

спокойным. Чужая кровь взамен собственной… 

Да,  если  бы  можно  было  заменить  также  и  плоть  еѐ,  и  мозг,  и  память!  Если  бы  можно  было 

самую  душу  еѐ  отдать  в  чистку,  чтобы  еѐ  там  разобрали  на  части,  вывернули  карманы,  отпарили, 

разгладили, а утром принесли обратно… Если бы можно!.. 

Он встал, поднял шторы и, широко распахнув окна, впустил в комнату свежий ночной воздух. 

Было  два  часа  ночи.  Неужели  прошѐл  всего  час  с  тех  пор,  как  он  встретил  на  улице  Клариссу 

Маклеллан,  всего  час  с  тех  пор,  как  он  вошѐл  в  эту  тѐмную  комнату  и  задел  ногой  маленький 

хрустальный флакончик? Один только час, но как всѐ изменилось — исчез, растаял тот, прежний мир 

и вместо него возник новый, холодный и бесцветный. 

Через залитую лунным светом лужайку до Монтэга долетел смех. Смех доносился из дома, где 

жили  Кларисса,  еѐ  отец  и  мать  и  еѐ  дядя,  умевший  улыбаться  так  просто  и  спокойно.  Это  был 

искренний  и  радостный  смех,  смех  без  принуждения,  и  доносился  он  в  этот  поздний  час  из  ярко 

освещѐнного дома, в то время как все дома вокруг были погружены в молчание и мрак. 

Монтэг слышал голоса беседующих людей, они что-то говорили, спрашивали, отвечали, снова 

и снова сплетая магическую ткань слов. 

Монтэг  вышел  через  стеклянную  дверь  и,  не  отдавая  себе  отчѐта  в  том,  что  делает,  пересѐк 

лужайку. Он остановился в тени возле дома, в котором звучали голоса, и ему вдруг подумалось, что 

если он захочет, то может даже подняться на крыльцо, постучать в дверь и прошептать: «Впустите 

меня. Я не скажу ни слова. Я буду молчать. Я только хочу послушать, о чѐм вы говорите». 

Но  он  не  двинулся  с  места.  Он  всѐ  стоял,  продрогший,  окоченелый,  с  лицом,  похожим  на 

ледяную маску, слушая, как мужской голос (это, наверно, дядя) говорит спокойно и неторопливо: 

— В конце концов, мы живѐм в век, когда люди уже не представляют ценности. Человек в наше 

время  —  как  бумажная  салфетка:  в  неѐ  сморкаются,  комкают,  выбрасывают,  берут  новую, 

сморкаются,  комкают,  бросают…  Люди  не  имеют  своего  лица.  Как  можно  болеть  за  футбольную 

команду  своего  города,  когда  не  знаешь  ни  программы  матчей,  ни  имѐн  игроков?  Ну-ка,  скажи, 

например, в какого цвета фуфайках они выйдут на поле? 

Монтэг  побрѐл  назад  к  своему  дому.  Он  оставил  окна  открытыми,  подошѐл  к  Милдред, 

заботливо  укутал  еѐ  одеялом  и  лѐг  в  свою  постель.  Лунный  свет  коснулся  его  скул,  глубоких 

морщинок нахмуренного лба, отразился в глазах, образуя в каждом крошечное серебряное бельмо. 

Упала  первая  капля  дождя.  Кларисса.  Ещѐ  капля.  Милдред.  Ещѐ  одна.  Дядя.  Ещѐ  одна. 

Сегодняшний  пожар.  Одна.  Кларисса.  Другая,  Милдред.  Третья.  Дядя.  Четвѐртая.  Пожар.  Одна, 

другая,  третья,  четвѐртая,  Милдред,  Кларисса,  дядя,  пожар,  таблетки  снотворного,  люди  — 

бумажные,  салфетки,  используй,  брось,  возьми  новую!  Одна,  другая,  третья,  четвѐртая.  Дождь. 

Гроза. Смех дяди. Раскаты грома. Мир обрушивается потоками ливня. Пламя вырывается из вулкана. 

И всѐ кружится, несѐтся, бурной, клокочущей рекой устремляется сквозь ночь навстречу утру… 

— Ничего больше не знаю, ничего не понимаю, — сказал Монтэг и положил в рот снотворную 

таблетку. Она медленно растаяла на языке. 

 

Утром в девять часов постель Милдред была уже пуста. Монтэг торопливо встал, с бьющимся 

сердцем побежал по коридору. В дверях кухни он остановился. 

Ломтики поджаренного хлеба выскакивали из серебряного тостера. Тонкая металлическая рука 

тут же подхватывала их и окунала в растопленное масло. 

Милдред  смотрела,  как  подрумяненные  ломтики  ложатся  на  тарелку.  Уши  еѐ  были  плотно 

заткнуты гудящими электронными пчѐлами. Подняв голову и увидев Монтэга, она кивнула ему. 

— Как  ты  себя  чувствуешь? —  спросил  он.  За  десять  лет  знакомства  с  радиовтулками 

«Ракушка»  Милдред  научилась  читать  по  губам.  Она  снова  кивнула  головой  и  вложила  в  тостер 

свежий ломтик хлеба. 

Монтэг сел. 

— Не понимаю, почему мне так хочется есть, — сказала его жена. 

— Ты… — начал он. 

— Ужас, как проголодалась! 

— Вчера вечером… 

— Я плохо спала. Отвратительно себя чувствую, — продолжала она. Господи, до чего хочется 

есть! Не могу понять почему… 

— Вчера вечером… — опять начал он. Она рассеянно следила за его губами. 

— Что было вчера вечером? 

— Ты разве ничего не помнишь? 

— А  что  такое?  У  нас  были  гости?  Мы  кутили?  Я  сегодня  словно  с  похмелья.  Боже,  до  чего 

хочется есть! А кто у нас был? 

— Несколько человек. 

— Я  так  и  думала. —  Она  откусила  кусочек  поджаренного  хлеба. —  Боли  в  желудке,  но 

голодна ужасно. Надеюсь, я не натворила вчера каких-нибудь глупостей? 

— Нет, — сказал он тихо. 

Тостер  выбросил  ему  ломтик  пропитанного  маслом  хлеба.  Он  взял  его  со  странным 

смущением, как будто ему оказали любезность. 

— Ты тоже неважно выглядишь, — заметила его жена. 

 

Во второй половине дня шѐл дождь, всѐ кругом потемнело, мир словно затянуло серой пеленой. 

Он  стоял  в  передней  своего  дома  и  прикреплял  к  куртке  значок,  на  котором  пылала  оранжевая 

саламандра.  Задумавшись,  он  долго  глядел  на  вентиляционную  решѐтку.  Его  жена,  читавшая 

сценарий в телевизорной комнате, подняла голову и посмотрела на него. 

— Смотрите-ка! Он думает! 

— Да, —  ответил  он. —  Мне  надо  поговорить  с  тобой. —  Он  помедлил. —  Вчера  ты 

проглотила все таблетки снотворного, все, сколько их было в флаконе. 

— Ну да? — удивлѐнно воскликнула она. — Не может быть! 

— Флакон лежал на полу пустой. 

— Да не могла я этого сделать. Зачем бы мне? — ответила она. 

— Может быть, ты приняла две таблетки, а потом забыла и приняла ещѐ две, и опять забыла и 

приняла  ещѐ,  а  после,  уже  одурманенная,  стала  глотать  одну  за  другой,  пока  не  проглотила  все 

тридцать или сорок — всѐ, что было в флаконе. 

— Чепуха! Зачем бы я стала делать такие глупости? 

— Не знаю, — ответил он. 

Ей, видимо, хотелось, чтобы он скорее ушѐл, — она этого даже не скрывала. 

— Не стала бы я это делать, — повторила она. — Ни за что на свете. 

— Хорошо, пусть будет по-твоему, — ответил он. 

— Как сказала леди, — добавила она и снова углубилась в чтение сценария. 

— Что сегодня в дневной программе? — спросил он устало. 

Она ответила, не поднимая головы: 

— Пьеса. Начинается через десять минут с переходом на все четыре стены. Мне прислали роль 

сегодня утром. Я им предложила кое-что, это должно иметь успех у зрителя. Пьесу пишут, опуская 

одну  роль.  Совершенно  новая  идея!  Эту  недостающую  роль  хозяйки  дома  исполняю  я.  Когда 

наступает  момент  произнести  недостающую  реплику,  все  смотрят  на  меня.  И  я  произношу  эту 

реплику. Например, мужчина говорит:  «Что ты скажешь на это, Элен?»  — и смотрит на меня. А я 

сижу  вот  здесь,  как  бы  в  центре  сцены,  видишь?  Я  отвечаю…  я  отвечаю… —  она  стала  водить 

пальцем  по  строчкам  рукописи. —  Ага,  вот:  «По-моему,  это  просто  великолепно!»  Затем  они 

продолжают без меня, пока мужчина не скажет: «Ты согласна с этим, Элен?» Тогда я отвечаю: «Ну, 

конечно, согласна». Правда, как интересно, Гай? 

Он стоял в передней и молча смотрел на неѐ. 

— Право же, очень интересно, — снова сказала она. 

— А о чѐм говорится в пьесе? 

— Я же тебе сказала. Там три действующих лица — Боб, Рут и Элен. 

— А! 

— Это  очень  интересно.  И  будет  ещѐ  интереснее,  когда  у  нас  будет  четвѐртая  телевизорная 

стена.  Как  ты  думаешь,  долго  нам  ещѐ  надо  копить,  чтобы  вместо  простой  стены  сделать 

телевизорную? Это стоит всего две тысячи долларов. 

— Треть моего годового заработка. 

— Всего две тысячи долларов, — упрямо повторила она. — Не мешало бы хоть изредка и обо 

мне подумать. Если бы мы поставили четвѐртую стену, эта комната была уже не только наша. В ней 

жили бы разные необыкновенные, занятые люди. Можно на чѐм-нибудь другом сэкономить. 

— Мы и так уж на многом экономим, с тех пор как уплатили за третью стену. Если помнишь, 

еѐ поставили всего два месяца назад. 

— Только два месяца? — Она остановила на нѐм задумчивый взгляд. 

— Ну, до свидания, милый. 

— До свидания, — ответил он, направляясь к выходу, но вдруг остановился и обернулся. — А 

какой конец в этой пьесе? Счастливый? 

— Я ещѐ не дочитала до конца. 

Он подошѐл, взглянул на последнюю страницу, кивнул головой, сложил сценарий, вернул его 

жене и вышел на мокрую от дождя улицу. 

Дождь уже почти перестал. Девушка шла посередине тротуара, подняв голову, и редкие капли 

дождя падали на еѐ лицо. Увидев Монтэга, она улыбнулась. 

— Здравствуйте. 

Монтэг ответил на приветствие, затем спросил: 

— Что это вы делаете? Ещѐ что-то придумали? 

— Ну да, я же сумасшедшая. Как приятно, когда дождь падает тебе на лицо! Я люблю гулять 

под дождѐм. 

— Мне бы не понравилось — ответил он. 

— А может, и понравилось бы, если бы попробовали. 

— Я никогда не пробовал. 

Она облизнула губы. 

— Дождик даже на вкус приятен. 

— Всегда вам хочется что-то пробовать. — сказал он. — Хоть раз, да попробовать. 

— А бывает, что и не раз, — ответила она и взглянула на то, что прятала в руке. 

— Что там у вас? — спросил он. 

— Одуванчик. Последний, наверно. Вот уж не думала, что найду одуванчик так поздно осенью. 

Теперь нужно его взять и потереть под подбородком. Слышали когда-нибудь об этом? Смотрите! — 

Смеясь, она провела цветком у себя под подбородком. 

— Зачем? 

— Если останется след — значит, я влюблена. Ну как? 

Что было делать? Он взглянул на еѐ подбородок. 

— Ну? — спросила она. 

— Жѐлтый стал. 

— Чудесно! А теперь проверим на вас. 

— У меня ничего не выйдет. 

— Посмотрим. —  И,  не  дав  ему  опомниться,  она  сунула  одуванчик  ему  под  подбородок.  Он 

невольно отшатнулся, а она рассмеялась. — Стойте смирно! 

Оглядев его подбородок, она нахмурилась. 

— Ну как? — спросил он. 

— Какая жалость! — воскликнула она. — Вы ни в кого не влюблены! 

— Нет, влюблѐн. 

— Но этого не видно. 

— Я  влюблѐн,  очень  влюблѐн. —  Он  попытался  вызвать  в  памяти  чей-нибудь  образ,  но 

безуспешно. — Я влюблѐн, — упрямо повторил он. 

— Не смотрите так! Пожалуйста, не надо! 

— Это ваш одуванчик виноват, — сказал он. — Вся пыльца сошла вам на подбородок. А мне 

ничего не осталось. 

— Ну  вот,  я  вас  расстроила?  Я  вижу,  что  расстроила.  Простите,  я,  право,  не  хотела… —  она 

легонько тронула его за локоть… 

— Нет-нет, — поспешно ответил он. — Я ничего. 

— Мне нужно идти. Скажите, что вы меня прощаете. Я не хочу, чтобы вы на меня сердились. 

— Я не сержусь. Так, чуточку огорчился. 

— Я  иду  к  своему  психиатру.  Меня  заставляют  ходить  к  нему.  Ну  я  и  придумываю  для  него 

всякую  всячину.  Не  знаю,  что  он  обо  мне  думает,  но  он  говорит,  что  я  настоящая  луковица. 

Приходится облупливать слой за слоем. 

— Я тоже склонѐн думать, что вам нужен психиатр, — сказал Монтэг. 

— Неправда. Вы этого не думаете. 

Он глубоко вздохнул, потом сказал: 

— Верно. Я этого не думаю. 

— Психиатр хочет знать, почему я люблю бродить по лесу, смотреть на птиц, ловить бабочек. 

Я когда-нибудь покажу вам свою коллекцию. 

— Хорошо. Покажите. 

— Они то и дело спрашивают, чем это я всѐ время занята. Я им говорю, что иногда просто сижу 

и думаю. Но не говорю, о чѐм. Пусть поломают голову. 

А иногда я им говорю, что люблю, откинув назад голову, вот так, ловить на язык капли дождя. 

Они на вкус, как вино. Вы когда-нибудь пробовали? 

— Нет, я… 

— Вы меня простили? Да? 

— Да. — Он на минуту задумался. — Да, простил. Сам не знаю почему. Вы какая-то особенная, 

на вас обижаешься и вместе с тем вас легко простить. Вы говорите, вам семнадцать лет? 

— Да, будет через месяц. 

— Странно.  Очень  странно.  Моей  жене  —  тридцать,  но  иногда  мне  кажется,  что  вы  гораздо 

старше еѐ. Не понимаю, отчего у меня такое чувство. 

— Вы тоже какой-то особенный, мистер Монтэг. Временами я даже забываю, что вы пожарник. 

Можно опять рассердить вас? 

— Ладно, давайте. 

— Как это началось? Как вы попали туда? Как выбрали эту работу и почему именно эту? Вы не 

похожи на других пожарных. Я видала некоторых — я знаю. Когда я говорю, вы смотрите на меня. 

Когда я вчера заговорила о луне, вы взглянули на небо. Те, другие, никогда бы этого не сделали. Те 

просто ушли бы и не стали меня слушать. А то и пригрозили бы мне. У людей теперь нет времени 

друг  для  друга.  А  вы  так  хорошо  отнеслись  ко  мне.  Это  редкость.  Поэтому  мне  странно,  что  вы 

пожарник. Как-то не подходит к вам. 

Ему показалось, что он раздвоился, раскололся пополам и одна его половина была горячей как 

огонь, а другая холодной как лѐд, одна была нежной, другая — жѐсткой, одна — трепетной, другая 

— твѐрдой как камень. И каждая половина его раздвоившегося «я» старалась уничтожить другую. 

— Вам пора. Не опоздайте к своему психиатру, — сказал он. 

Она убежала, оставив его на тротуаре под дождѐм. Он долго стоял неподвижно. Потом, сделав 

несколько  медленных  шагов,  вдруг  запрокинул  голову  и,  подставив  лицо  дождю,  на  мгновение 

открыл рот… 

 

Механический пѐс спал и в то же время бодрствовал, жил и в то же время был мѐртв в своей 

мягко гудящей, мягко вибрирующей, слабо освещѐнной конуре в конце тѐмного коридора пожарной 

станции.  Бледный  свет  ночного  неба  проникал  через  большое  квадратное  окно,  и  блики  играли  то 

тут,  то  там  на  медных,  бронзовых  и  стальных  частях  механического  зверя.  Свет  отражался  в 

кусочках  рубинового  стекла,  слабо  переливался  и  мерцал  на  тончайших,  как  капилляры, 

чувствительных  нейлоновых  волосках  в  ноздрях  этого  странного  чудовища,  чуть  заметно 

вздрагивающего на своих восьми паучьих, подбитых резиной лапах. 

Монтэг  соскользнул  вниз  по  бронзовому  шесту  и  вышел  поглядеть  на  спящий  город.  Тучи 

рассеялись,  небо  было  чисто.  Он  закурил  и,  вернувшись  в  коридор,  нагнулся  и  заглянул  в  конуру. 

Механический пѐс напоминал гигантскую  пчелу, возвратившуюся в улей с поля, где нектар цветов 

напоѐн ядом, рождающим безумие и кошмары. Тело пса напиталось этим густым сладким дурманом, 

и теперь он спал, сном пытаясь побороть злую силу яда. 

— Здравствуй, — прошептал Монтэг, как всегда зачарованно глядя на мѐртвого и в то же время 

живого зверя. 

По ночам, когда становилось скучно, — а это бывало каждую ночь, пожарники спускались вниз 

по  медным  шестам  и,  настроив  тикающий  механизм  обонятельной  системы  пса  на  определѐнный 

запах,  пускали  в  подвал  крыс,  цыплят,  а  иногда  кошек,  которых  всѐ  равно  предстояло  утопить. 

Держали пари, которую из жертв пѐс схватит первой. 

Через несколько секунд игра заканчивалась. Цыплѐнок, кошка или крыса, не успев пробежать и 

несколько метров, оказывались в мягких лапах пса, и четырехдюймовая стальная игла, высунувшись, 

словно  жало,  из  его  морды,  впрыскивала  жертве  изрядную  дозу  морфия,  или  прокаина.  Затем 

убитого зверька бросали в печь для сжигания мусора, и игра начиналась снова. 

Монтэг обычно оставался наверху и не принимал участия в этих забавах. Как-то раз, два года 

назад,  он  побился  об  заклад  с  одним  из  опытных  игроков  и  проиграл  недельный  заработок. 

Расплатой был бешеный гнев Милдред  — он до сих пор помнит еѐ лицо всѐ в красных пятнах, со 

вздувшимися  на  лбу  жилами.  Теперь  по  ночам  он  лежал  на  койке,  отвернувшись  к  стене, 

прислушиваясь к долетавшим снизу взрывам хохота, дробному цокоту крысиных когтей по полу  — 

будто  кто-то  быстро-быстро  дѐргал  струну  рояля, —  к  скрипичному  писку  мышей,  к  внезапной 

тишине, когда пѐс одним бесшумным прыжком выскакивал из будки, как тень, как гигантская ночная 

бабочка, вдруг вылетевшая на яркий свет. Он хватал свою жертву, вонзал в неѐ жало и возвращался в 

конуру, чтобы тут же затихнуть и умереть — как будто выключили рубильник. 

Монтэг коснулся морды пса. 

Пѐс заворчал. 

Монтэг отпрянул. 

Пѐс приподнялся в конуре и взглянул на Монтэга внезапно ожившими, полными зелѐно-синих 

неоновых  искр  глазами.  Снова  он  заворчал  —  странный,  режущий  ухо  звук,  смесь  электрического 

жужжания,  шипения  масла  на  сковороде  и  металлического  скрежета,  словно  пришѐл  в  движение 

какой-то  ветхий,  давно  заброшенный  механизм,  скрипучий  от  ржавчины  и  стариковской 

подозрительности. 

— Но-но, старик, — прошептал Монтэг, сердце у него бешено заколотилось. Он увидел, как из 

морды собаки высунулась на дюйм игла, исчезла, снова высунулась, снова исчезла. Где-то в чреве 

пса нарастало рычание, сверкающий взгляд был устремлѐн на Монтэга. 

Монтэг  попятился.  Пѐс  сделал  шаг  из  конуры.  Монтэг  схватился  рукой  за  шест.  Ответив  на 

прикосновение, шест взвился вверх и бесшумно пронѐс Монтэга через люк в потолке. Он ступил на 

полутѐмную площадку верхнего этажа. 

Он весь дрожал, лицо его покрылось землистой бледностью. Внизу пѐс затих и снова опустился 

на  свои  восемь  неправдоподобных  паучьих  лап,  продолжая  мягко  гудеть:  его  многогранные 

глаза-кристаллы снова погасли. 

Монтэг  не  сразу  отошѐл  от  люка,  он  хотел  сперва  немного  успокоиться.  За  его  спиной,  в 

дальнем углу, у стола, освещѐнного лампой под зелѐным абажуром, четверо мужчин играли в карты. 

Они  бегло  взглянули  на  Монтэга,  но  никто  из  них  не  произнѐс  ни  слова.  Только  человек  в  шлеме 

брандмейстера,  украшенном  изображением  феникса,  державший  карты  в  сухощавой  руке, 

заинтересовался наконец и спросил из своего угла: 

— Что случилось, Монтэг? 

— Он меня не любит, — сказал Монтэг. 

— Кто, пѐс? — Брандмейстер разглядывал карты в руке. — Бросьте. Он не может любить или 

не  любить.  Он  просто  «функционирует».  Это  как  задача  по  баллистике.  Для  него  рассчитана 

траектория,  и  он  следует  по  ней.  Сам  находит  цель,  сам  возвращается  обратно,  сам  выключается. 

Медная проволока, аккумуляторы, электрическая энергия — вот и всѐ, что в нѐм есть. 

Монтэг судорожно глотнул воздух. 

— Его  обонятельную  систему  можно  настроить  на  любую  комбинацию  —  столько-то 

аминокислот, столько-то фосфора, столько-то жиров и щелочей. Так? 

— Ну, это всем известно. 

— Химический  состав  крови  каждого  из  нас  и  процентное  соотношение  зарегистрированы  в 

общей картотеке там, внизу. Что стоит кому-нибудь взять и настроить «память»  механического пса 

на  тот  или  другой  состав  —  не  полностью,  а  частично,  ну  хотя  бы  на  аминокислоты?  Этого 

достаточно, чтобы он сделал то, что сделал сейчас, — он реагировал на меня. 

— Чепуха! — сказал брандмейстер. 

— Он раздражѐн, но не разъярѐн окончательно. Кто-то настроил его «память» ровно настолько, 

чтобы он рычал, когда я прикасаюсь к нему. 

— Да кому пришло бы в голову это делать? — сказал брандмейстер. — У вас нет здесь врагов, 

Гай? 

— Насколько мне известно, нет. 

— Завтра механики проверят пса. 

— Это уже не первый раз он рычит на меня, — продолжал Монтэг. — В прошлом месяце было 

дважды. 

— Завтра  всѐ  проверим.  Бросьте  об  этом  думать.  Но  Монтэг  продолжал  стоять  у  люка.  Он 

вдруг  вспомнил  о  вентиляционной  решѐтке  в  передней  своего  дома  и  о  том,  что  было  спрятано  за 

ней. А что, если кто-нибудь узнал об этом и «рассказал» псу?.. 

Брандмейстер подошѐл к Монтэгу и вопросительно взглянул на него. 

— Я  пытаюсь  представить  себе, —  сказал  Монтэг, —  о  чѐм  думает  пѐс  по  ночам  в  своей 

конуре? Что он, правда, оживает, когда бросается на человека? Это даже как-то страшно. 

— Он ничего не думает, кроме того, что мы в него вложили. 

— Очень  жаль, —  тихо  сказал  Монтэг. —  Потому  что  мы  вкладываем  в  него  только  одно  — 

преследовать, хватать, убивать. Какой позор, что мы ничему другому не можем его научить! 

Брандмейстер Битти презрительно фыркнул. 

— Экой  вздор!  Наш  пѐс  —  это  прекрасный  образчик  того  что  может  создать  человеческий 

гений. Усовершенствованное ружьѐ, которое само находит цель и бьѐт без промаха. 

— Вот  именно.  И  мне,  понимаете  ли,  не  хочется  стать  его  очередной  жертвой, —  сказал 

Монтэг. 

— Да почему вас это так беспокоит? У вас совесть не чиста, Монтэг? 

Монтэг быстро вскинул глаза на брандмейстера Битти. Тот стоял, не сводя с него пристального 

взгляда, вдруг губы брандмейстера дрогнули, раздвинулись в широкой улыбке, и он залился тихим, 

почти беззвучным смехом. 

 

Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь дней. И каждый день, выходя из дому, он знал, что 

Кларисса где-то здесь,  рядом. Один раз он видел, как она трясла ореховое дерево, в другой раз он 

видел  еѐ  сидящей  на  лужайке  —  она  вязала  синий  свитер,  три  или  четыре  раза  он  находил  на 

крыльце своего дома букетик осенних цветов, горсть каштанов в маленьком кулѐчке, пучок осенних 

листьев, аккуратно приколотый к листу белой бумаги и прикреплѐнный кнопкой к входной двери. И 

каждый  вечер  Кларисса  провожала  его  до  угла.  Один  день  был  дождливый,  другой  ясный,  потом 

очень  ветреный,  а  потом  опять  тихий  и  тѐплый,  а  после  был  день  жаркий  и  душный,  как  будто 

вернулось лето, и лицо Клариссы покрылось лѐгким загаром. 

— Почему  мне  кажется, —  сказал  он,  когда  они  дошли  до  входа  в  метро,  будто  я  уже  очень 

давно вас знаю? 

— Потому  что  вы  мне  нравитесь, —  ответила  она, —  и  мне  ничего  от  вас  не  надо.  А  ещѐ 

потому, что мы понимаем друг друга. 

— С вами я чувствую себя старым-престарым, как будто гожусь вам в отцы. 

— Да? А скажите, почему у вас у самого нет дочки, такой вот, как я, раз вы так любите детей? 

— Не знаю. 

— Вы шутите! 

— Я хотел сказать… — он запнулся и покачал головой. — Видите ли, моя жена… Ну, одним 

словом, она не хотела иметь детей. 

Улыбка сошла с лица девушки. 

— Простите. Я ведь, правда, подумала, что вы смеѐтесь надо мной. Я просто дурочка. 

— Нет-нет! —  воскликнул  он. —  Очень  хорошо,  что  вы  спросили.  Меня  так  давно  никто  об 

этом не спрашивал. Никому до тебя нет дела… Очень хорошо, что вы спросили. 

— Ну,  давайте  поговорим  о  чѐм-нибудь  другом.  Знаете,  чем  пахнут  палые  листья?  Корицей! 

Вот понюхайте. 

— А ведь верно… Очень напоминает корицу. 

Она подняла на него свои лучистые тѐмные глаза. 

— Как вы всегда удивляетесь! 

— Это потому, что раньше я никогда не замечал… Не хватало времени… 

— А вы посмотрели на рекламные щиты? Помните, я вам говорила? 

— Посмотрел. — И невольно рассмеялся. 

— Вы теперь уже гораздо лучше смеѐтесь. 

— Да? 

— Да. Более непринуждѐнно. 

У него вдруг стало легко и спокойно на сердце. 

— Почему вы не в школе? Целыми днями бродите одна, вместо того чтобы учиться? 

— Ну,  в  школе  по  мне  не  скучают, —  ответила  девушка. —  Видите  ли,  они  говорят,  что  я 

необщительна.  Будто  бы  я  плохо  схожусь  с  людьми.  Странно.  Потому  что  на  самом  деле  я  очень 

общительна.  Всѐ  зависит  от  того,  что  понимать  под  общением.  По-моему,  общаться  с  людьми  — 

значит болтать вот как мы с вами. — Она подбросила на ладони несколько каштанов, которые нашла 

под деревом в саду. — Или разговаривать о том, как  удивительно  устроен мир. Я люблю бывать с 

людьми. Но собрать всех в кучу и не давать никому слова сказать — какое же это общение? Урок по 

телевизору,  урок  баскетбола,  бейсбола  или  бега,  потом  урок  истории  —  что-то  переписываем,  или 

урок рисования — что-то перерисовываем, потом опять спорт. Знаете, мы в школе никогда не задаѐм 

вопросов. По крайней мере большинство. Сидим и молчим, а нас бомбардируют ответами  — трах, 

трах, трах, — а потом ещѐ сидим часа четыре и смотрим учебный фильм. Где же тут общение? Сотня 

воронок, и в них по желобам льют воду только для того, чтобы она вылилась с другого конца. Да ещѐ 

уверяют,  будто  это  вино.  К  концу  дня  мы  так  устаѐм,  что  только  и  можем  либо  завалиться  спать, 

либо пойти в парк развлечений — задевать гуляющих или бить стѐкла в специальном павильоне для 

битья стѐкол, или большим стальным мячом сшибать автомашины в тире для крушений. Или сесть в 

автомобиль  и  мчаться  по  улицам  —  есть,  знаете,  такая  игра:  кто  ближе  всех  проскочит  мимо 

фонарного столба или мимо другой машины. Да, они, должно быть, правы, я, наверно, такая и есть, 

как  они  говорят.  У  меня  нет  друзей.  И  это  будто  бы  доказывает,  что  я  ненормальная.  Но  все  мои 

сверстники  либо  кричат  и  прыгают  как  сумасшедшие,  либо  колотят  друг  друга.  Вы  заметили,  как 

теперь люди беспощадны друг к другу? 

— Вы рассуждаете, как старушка. 

— Иногда я и чувствую себя древней старухой. Я боюсь своих сверстников. Они убивают друг 

друга. Неужели всегда так было? Дядя говорит, что нет. Только в этом году шесть моих сверстников 

были застрелены. Десять погибли в автомобильных катастрофах. Я их боюсь, и они не любят меня за 

это. Дядя говорит, что его дед помнил ещѐ то время, когда дети не убивали друг друга. Но это было 

очень давно, тогда всѐ было иначе. Дядя говорит, тогда люди считали, что у каждого должно быть 

чувство  ответственности.  Кстати,  у  меня  оно  есть.  Это  потому,  что  давно,  когда  я  ещѐ  была 

маленькой,  мне  вовремя  задали  хорошую  трѐпку.  Я  сама  делаю  все  покупки  по  хозяйству,  сама 

убираю дом. 

— Но больше всего, — сказала она, — я всѐ-таки люблю наблюдать за людьми. Иногда я целый 

день езжу в метро, смотрю на людей, прислушиваюсь к их разговорам. Мне хочется знать, кто они, 

чего  хотят,  куда  едут.  Иногда  я  даже  бываю  в  парках  развлечений  или  катаюсь  в  ракетных 

автомобилях, когда они в полночь мчатся по окраинам города. Полиция не обращает внимания, лишь 

бы они были застрахованы. Есть у тебя в кармане страховая квитанция на десять тысяч долларов, ну, 

значит, всѐ в порядке и все счастливы и довольны. Иногда я подслушиваю разговоры в метро. Или у 

фонтанчиков с содовой водой. И знаете что? 

— Что? 

— Люди ни о чѐм не говорят. 

— Ну как это может быть! 

— Да-да. Ни о чѐм. Сыплют названиями — марки автомобилей, моды, плавательные бассейны 

и ко всему прибавляют: «Как шикарно!» Все они твердят одно и то же. Как трещотки. А ведь в кафе 

включают ящики анекдотов и слушают всѐ те же старые остроты или включают музыкальную стену 

и  смотрят,  как  по  ней  бегут  цветные  узоры,  но  ведь  всѐ  это  совершенно  беспредметно,  так  — 

переливы  красок.  А  картинные  галереи?  Вы  когда-нибудь  заглядывали  в  картинные  галереи?  Там 

тоже  всѐ  беспредметно.  Теперь  другого  не  бывает.  А  когда-то,  так  говорит  дядя,  всѐ  было  иначе. 

Когда-то картины рассказывали о чѐм-то, даже показывали людей. 

— Дядя говорит то, дядя говорит это. Ваш дядя, должно быть, замечательный человек. 

— Конечно, замечательный. Ну, мне пора. До свидания, мистер Монтэг. 

— До свидания. 

— До свидания… 

 

Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь дней. Пожарная станция. 

— Монтэг, вы прямо, как птичка, взлетаете по этому шесту. 

Третий день. 

— Монтэг, я вижу, вы сегодня пришли с чѐрного хода. Опять вас пѐс беспокоит? 

— Нет-нет. 

Четвѐртый день. 

— Монтэг,  послушайте,  какой  случай!  Мне  только  сегодня  рассказали.  В  Сиэттле  один 

пожарник умышленно настроил пса на свой химический комплекс и выпустил его из конуры. Ничего 

себе — способ самоубийства! 

Пятый, шестой, седьмой день. 

А  затем  Кларисса  исчезла.  Сперва  он  даже  не  понял,  чем  отличается  этот  день  от  другого,  а 

суть  была  в  том,  что  нигде  не  видно  было  Клариссы.  Лужайка  была  пуста,  деревья  пусты,  улицы 

пусты. И, прежде чем  он сообразил, чего ему не хватает, прежде чем он начал искать пропавшую, 

ему уже стало не по себе, подходя к метро, он был уже во власти смутной тревоги. Что-то случилось, 

нарушился какой-то порядок, к которому он привык. Правда, порядок этот был так прост и несложен 

и установился всего несколько дней тому назад, а всѐ-таки… 

Он чуть не повернул обратно. Может быть, пройти ещѐ раз весь путь от дома до метро? Он был 

уверен,  что  если  пройдѐт  ещѐ  раз,  Кларисса  нагонит  его  и  всѐ  станет  по-прежнему.  Но  было  уже 

поздно, и подошедший поезд положил конец его колебаниям. 

 

Шелест  карт,  движение  рук,  вздрагивание  век,  голос  говорящих  часов,  монотонно 

возвещающих с потолка дежурного помещения пожарной станции: «…час тридцать пять минут утра, 

четверг,  ноября  четвѐртого…  час  тридцать  шесть  минут…  час  тридцать  семь  минут…»  Шлѐпанье 

карт о засаленный стол. Звуки долетали до Монтэга, несмотря на плотно закрытые веки — хрупкий 

барьер, которым он пытался на миг защититься. Но и с закрытыми глазами он ясно ощущал всѐ, что 

было  вокруг:  начищенную  медь  и  бронзу,  сверкание  ламп,  тишину  пожарной  станции.  И  блеск 

золотых  и  серебряных  монет  на  столе.  Сидящие  через  стол  от  него  люди,  которых  он  сейчас  не 

видел,  глядели  в  свои  карты,  вздыхали,  ждали.  «…Час  сорок  пять  минут…»  Говорящие  часы, 

казалось, оплакивали уходящие минуты неприветливого утра и ещѐ более неприветливого года. 

— Что с вами, Монтэг? 

Монтэг открыл глаза. Где-то хрипело радио: 

— В любую минуту может быть объявлена война. Страна готова защищать свои… 

Здание  станции  задрожало:  эскадрилья  ракетных  бомбардировщиков  со  свистом  прорезала 

чѐрное предрассветное небо. 

Монтэг  растерянно  заморгал.  Битти  разглядывал  его,  как  музейный  экспонат.  Вот  он  сейчас 

встанет, подойдѐт, прикоснѐтся к Монтэгу, вскроет его вину, причину его мучений. Вину? Но в чѐм 

же его вина? 

— Ваш ход, Монтэг. 

Монтэг  взглянул  на  сидящих  перед  ним  людей.  Их  лица  были  опалены  огнѐм  тысячи 

настоящих  и  десятка  тысяч  воображаемых  пожаров,  их  профессия  окрасила  неестественным 

румянцем  их  щѐки,  воспалила  глаза.  Они  спокойно,  не  щурясь  и  не  моргая,  глядели  на  огонь 

платиновых  зажигалок,  раскуривая  свои  неизменные  чѐрные  трубки.  Угольно-чѐрные  волосы  и 

чѐрные, как сажа, брови, синеватые щѐки, гладко выбритые и вместе с тем как будто испачканные 

золой  —  клеймо  наследственного  ремесла!  Монтэг  вздрогнул  и  замер,  приоткрыв  рот, —  странная 

мысль пришла ему в голову. Да видел ли он когда-нибудь пожарного, у которого не было бы чѐрных 

волос, чѐрных бровей, воспаленно-красного лица и этой стальной синевы гладко выбритых и вместе 

с тем как будто давно не бритых щѐк? Эти люди были как две капли воды  похожи на него самого! 

Неужели в пожарные команды людей подбирали не только по склонности, но и по внешнему виду? В 

их лицах не было иных цветов и оттенков, кроме цвета золы и копоти, их постоянно сопровождал 

запах гари, исходивший от  их вечно дымящихся трубок.  Вот, окутанный облаком табачного дыма, 

встаѐт брандмейстер Битти. Берѐт новую пачку табака, открывает еѐ — целлофановая обѐртка рвѐтся 

с треском, напоминающим треск пламени. 

Монтэг опустил глаза на карты, зажатые в руке. 

— Я… я задумался. Вспомнил пожар на прошлой неделе и того человека, чьи книги мы тогда 

сожгли. Что с ним сделали? 

— Отправили в сумасшедший дом. Орал как оглашѐнный. 

— Но он же не сумасшедший! 

Битти молча перетасовывал карты. 

— Если человек думает, что можно обмануть правительство и нас, он сумасшедший. 

— Я  пытался  представить  себе, —  сказал  Монтэг, —  что  должны  чувствовать  люди  в  таком 

положении. Например, если бы пожарные стали жечь наши дома и наши книги. 

— У нас нет книг. 

— Но если б были! 

— Может, у вас есть? 

Битти медленно поднял и опустил веки. 

— У меня нет, — сказал Монтэг и взглянул мимо сидящих у стола людей на стену, где висели 

отпечатанные  на  машинке  списки  запрещѐнных  книг.  Названия  этих  книг  вспыхивали  в  огнях 

пожаров, когда годы и века рушились под ударами его топора и, политые струѐй керосина из шланга 

в  его  руках,  превращались  в  пепел. —  Нет, —  повторил  он  и  тотчас  почувствовал  на  щеке 

прохладное  дуновение.  Снова  он  стоял  в  передней  своего  дома,  и  струя  воздуха  из  знакомой 

вентиляционной  решѐтки холодила  ему  лицо.  И  снова  он  сидел  в парке  и  разговаривал  со  старым, 

очень старым человеком. В парке тоже дул прохладный ветер… 

С минуту Монтэг не решался, потом спросил: 

— Всегда  ли…  всегда  ли  было  так?  Пожарные  станции  и  наша  работа?  Когда-то, 

давным-давно… 

— Когда-то, давным-давно!.. — воскликнул Битти. — Это ещѐ что за слова? 

«Глупец, что я говорю, — подумал Монтэг. — Я выдаю себя». На последнем пожаре в руки ему 

попалась книжка детских сказок, он прочѐл первую строчку… 

— Я  хотел  сказать,  в  прежнее  время, —  промолвил  он. —  Когда  дома  ещѐ  не  были 

несгораемыми… —  и  вдруг  ему  почудилось,  что  эти  слова  произносит  не  он,  он  слышал  чей-то 

другой, более молодой голос. Он только открывал рот, но говорила за него Кларисса Маклеллан. — 

Разве тогда пожарные не тушили пожары, вместо того чтобы разжигать их? 

— Вот  это  здорово! —  Стоунмен  и  Блэк  оба  разом,  как  по  команде,  выхватили  из  карманов 

книжки  уставов  и  положили  их  перед  Монтэгом.  Кроме  правил,  в  них  давалась  краткая  история 

пожарных  команд  Америки,  и  теперь  книжки  были  раскрыты  именно  на  этой  хорошо  знакомой 

Монтэгу  странице:  «Основаны  в  1790  году  для  сожжения  проанглийской  литературы  в  колониях. 

Первый пожарный — Бенджамин Франклин. 

Правило 1. По сигналу тревоги выезжай немедленно. 

Правило 2. Быстро разжигай огонь. 

Правило 3. Сжигай всѐ дотла. 

Правило 4. Выполнив задание, тотчас возвращайся на пожарную станцию. 

Правило 5. Будь готов к новым сигналам тревоги». 

Все смотрели на Монтэга. Он не шелохнулся. 

Вдруг завыл сигнал тревоги. 

Колокол под потолком дежурного помещения заколотил, отбивая свои двести ударов. Четыре 

стула  мгновенно  опустели.  Карты,  как  снег,  посыпались  на  пол.  Медный  шест  задрожал.  Люди 

исчезли. 

Монтэг продолжал сидеть. Внизу зафыркал, оживая, оранжевый дракон. Монтэг встал со стула 

и, словно во сне, спустился вниз по шесту. 

Механический пѐс встрепенулся в своей конуре, глаза его вспыхнули зелѐными огнями. 

— Монтэг, вы забыли свой шлем! 

 

Монтэг сорвал со стены шлем, побежал, прыгнул на подножку, и машина помчалась. Ночной 

ветер разносил во все стороны рѐв сирены и могучий грохот металла. 

Это  был  облупившийся  трѐхэтажный  дом  в  одном  из  старых  кварталов.  Он  простоял  здесь, 

наверно, не меньше столетия. В своѐ время, как и все дома в городе, он был покрыт тонким слоем 

огнеупорного  состава,  и  казалось,  только  эта  хрупкая  предохранительная  скорлупа  спасла  его  от 

окончательного разрушения. 

— Приехали!.. 

Мотор  ещѐ  раз  фыркнул  и  умолк.  Битти,  Стоунмен  и  Блэк  уже  бежали  к  дому,  уродливые  и 

неуклюжие в своих толстых огнеупорных комбинезонах. Монтэг побежал за ними. 

Они ворвались в дом. Схватили женщину, хотя она и не пыталась бежать или прятаться. Она 

стояла, покачиваясь, глядя на пустую стену перед собой, словно оглушѐнная ударом по голове. Губы 

еѐ беззвучно шевелились, в глазах было такое выражение, как будто она старалась что-то вспомнить 

и не могла. Наконец вспомнила, и губы еѐ, дрогнув, произнесли: 

— «Будьте мужественны, Ридли. Божьей милостью мы зажжѐм сегодня в Англии такую свечу, 

которую, я верю, им не погасить никогда». 

— Довольно! — сказал Битти. — Где они? 

С  величайшим  равнодушием  он  ударил  женщину  по  лицу  и  повторил  свой  вопрос.  Старая 

женщина перевела взгляд на Битти. 

— Вы знаете, где они, иначе вы не были бы здесь, — промолвила она. 

Стоунмен  протянул  записанную  на  карточке  телефонограмму:  «Есть  основания  подозревать 

чердак дома № 11 по Элм-Стрит». Внизу вместо подписи стояли инициалы «Э. Б.». 

— Это, должно быть, миссис Блейк, моя соседка, — сказала женщина, взглянув на инициалы. 

— Ну хорошо, ребята. За работу! 

И  в  следующее  мгновение  пожарные  уже  бежали  по  лестнице,  размахивая  сверкающими 

топориками в застоявшейся темноте пустых комнат, взламывали незапертые двери, натыкаясь друг 

на друга, шумя и крича, как ватага разбушевавшихся мальчишек: 

— Эй! Эй! 

Лавина  книг  обрушилась  на  Монтэга,  когда  он  с  тяжѐлым  сердцем,  содрогаясь  всем  своим 

существом,  поднимался  вверх  по  крутой  лестнице.  Как  нехорошо  получилось!  Раньше  всегда 

проходило гладко… Всѐ равно как снять нагар со свечи. Первыми являлись полицейские, заклеивали 

жертве рот липким пластырем и, связав еѐ, увозили куда-то в своих блестящих жуках-автомобилях. 

Когда приезжали пожарные, дом был уже пуст. Никому не причиняли боли, только разрушали вещи. 

А  вещи  не  чувствуют  боли,  они  не  кричат  и  не  плачут,  как  может  закричать  и  заплакать  эта 

женщина, так что совесть тебя потом не мучила. Обыкновенная уборка, работа дворника. Живо, всѐ 

по порядку! Керосин сюда! У кого спички? 

Но сегодня кто-то допустил ошибку. Эта женщина тем, что была здесь, нарушила весь ритуал. 

И поэтому все старались как можно больше шуметь, громко разговаривать, шутить, смеяться, чтобы 

заглушить  страшный  немой  укор  еѐ  молчания.  Казалось,  она  заставила  пустые  стены  вопить  от 

возмущения, сбрасывать на мечущихся по комнатам людей тонкую пыль вины, которая лезла им в 

ноздри, въедалась в душу… Непорядок! Неправильно! Монтэг вдруг обозлился. Только этого ему не 

хватало, ко всему остальному! Эта женщина! Она не должна была быть здесь! 

Книги  сыпались  на  плечи  и  руки  Монтэга,  на  его  обращѐнное  к  верху  лицо.  Вот  книга,  как 

белый голубь, трепеща крыльями, послушно опустилась прямо ему в руки. В слабом неверном свете 

открытая  страница  мелькнула,  словно  белоснежное  перо  с  начертанным  на  нѐм  узором  слов.  В 

спешке и горячке работы Монтэг лишь на мгновение задержал на ней взор, но строчки, которые он 

прочѐл, огнѐм обожгли его мозг и запечатлелись в нѐм, словно выжженные раскалѐнным  железом: 

«И время, казалось, дремало в истоме под полуденным солнцем». Он уронил книгу на пол. И сейчас 

же другая упала ему в руки. 

— Эй, там, внизу! Монтэг! Сюда! 

Рука Монтэга сама собой стиснула книгу. Самозабвенно, бездумно, безрассудно он прижал еѐ к 

груди.  Над  его  головой  на  чердаке,  подымая  облака  пыли,  пожарники  ворошили  горы  журналов, 

сбрасывая их вниз. Журналы падали, словно подбитые птицы, а женщина стояла среди этих мѐртвых 

тел смирно, как маленькая девочка. 

Нет,  он,  Монтэг,  ничего  не  сделал.  Всѐ  сделала  его  рука.  У  его  руки  был  свой  мозг,  своя 

совесть,  любопытство  в  каждом  дрожащем  пальце,  и  эта  рука  вдруг  стала  вором.  Вот  она  сунула 

книгу  под  мышку,  крепко  прижала  еѐ  к  потному  телу  и  вынырнула  уже  пустая…  Ловкость,  как  у 

фокусника! Смотрите, ничего нет! Пожалуйста! Ничего! 

Потрясѐнный, он разглядывал эту белую руку, то отводя еѐ подальше, как человек, страдающий 

дальнозоркостью, то поднося к самому лицу, как слепой. 

— Монтэг! 

Вздрогнув, он обернулся. 

— Что вы там встали, идиот! Отойдите! 

Книги лежали, как груды свежей рыбы, сваленной на берег для просолки. Пожарные прыгали 

через них, поскользнувшись, падали. Вспыхивали золотые глаза тиснѐных заглавий, падали, гасли… 

— Керосин! 

Включили насосы, и холодные струи керосина вырвались из баков с цифрой 451 — у каждого 

пожарного за спиной был прикреплѐн такой бак. Они облили керосином каждую книгу, залили все 

комнаты. Затем торопливо спустились по лестнице. Задыхаясь от керосиновых испарений, Монтэг, 

спотыкаясь, шѐл сзади. 

— Выходите! —  крикнули  они  женщине. —  Скорее!  Она  стояла  на  коленях  среди 

разбросанных книг, нежно касалась пальцами облитых керосином переплѐтов, ощупывала тиснение 

заглавий, и глаза еѐ с гневным укором глядели на Монтэга. 

— Не получить вам моих книг, — наконец выговорила она. 

— Закон  вам  известен, —  ответил  Битти. —  Где  ваш  здравый  смысл?  В  этих  книгах  всѐ 

противоречит одно другому. Настоящая вавилонская башня! И вы сидели в ней взаперти целые годы. 

Бросьте всѐ это.  Выходите на волю.  Люди, о которых тут написано, никогда не существовали. Ну, 

идѐм! 

Женщина отрицательно покачала головой. 

— Сейчас  весь  дом  загорится, —  сказал  Битти.  Пожарные  неуклюже  пробирались  к  выходу. 

Они оглянулись на Монтэга, который всѐ ещѐ стоял возле женщины. 

— Нельзя же бросить еѐ здесь! — возмущѐнно крикнул Монтэг. 

— Она не хочет уходить. 

— Надо еѐ заставить! 

Битти поднял руку с зажигалкой. 

— Нам  пора  возвращаться  на  пожарную  станцию.  А  эти  фанатики  всегда  стараются  кончить 

самоубийством. Дело известное. 

Монтэг взял женщину за локоть. 

— Пойдѐмте со мной. 

— Нет, — сказала она. — Но вам — спасибо! 

— Я буду считать до десяти, — сказал Битти. — Раз, два… 

— Пожалуйста, — промолвил Монтэг, обращаясь к женщине. 

— Уходите, — ответила она. 

— Три. Четыре… 

— Ну, прошу вас, — Монтэг потянул женщину за собой. 

— Я останусь здесь, — тихо ответила она. 

— Пять. Шесть… — считал Битти. 

— Можете дальше не считать, — сказала женщина и разжала пальцы — на ладони у неѐ лежала 

крохотная тоненькая палочка. Обыкновенная спичка. 

Увидев  еѐ,  пожарные  опрометью  бросились  вон  из  дома.  Брандмейстер  Битти,  стараясь 

сохранить достоинство, медленно пятился к выходу. Его багровое лицо лоснилось и горело блеском 

тысячи пожаров и ночных тревог. 

«Господи, —  подумал  Монтэг. —  а  ведь  правда!  Сигналы  тревоги  бывают  только  ночью.  И 

никогда днѐм. Почему? Неужели только потому, что ночью пожар красивое, эффектное зрелище?» 

На  красном  лице  Битти,  замешкавшегося  в  дверях,  мелькнул  испуг.  Рука  женщины  сжимала 

спичку. Воздух был пропитан парами керосина. Спрятанная книга трепетала у Монтэга под мышкой, 

толкалась в его грудь, как живое сердце. 

— Уходите, — сказала женщина. Монтэг почувствовал, что пятится к двери следом за Битти, 

потом вниз по ступенькам и дальше, дальше, на лужайку, где, как след гигантского червя, пролегала 

тѐмная полоска керосина. Женщина шла за ними. На крыльце она остановилась и окинула их долгим 

спокойным взглядом. Еѐ молчание осуждало их. Битти щѐлкнул зажигалкой. Но он опоздал. Монтэг 

замер от ужаса. Стоявшая на крыльце женщина, бросив на них взгляд, полный презрения, чиркнула 

спичкой о перила. Из домов на улицу выбегали люди. 

 

Обратно ехали молча, не глядя друг на друга. Монтэг сидел впереди, вместе с Битти и Блэком. 

Они  даже  не  курили  трубок,  только  молча  глядели  вперѐд,  на  дорогу.  Мощная  Саламандра  круто 

сворачивала на перекрѐстках и мчалась дальше. 

— Ридли, — наконец произнѐс Монтэг. 

— Что? — спросил Битти. 

— Она  сказала  «Ридли».  Она  что-то  странное  говорила,  когда  мы  вошли  в  дом:  «Будьте 

мужественны, Ридли». И ещѐ что-то… Что-то ещѐ… 

— «Божьей  милостью  мы  зажжѐм  сегодня  в  Англии  такую  свечу,  которую,  я  верю,  им  не 

погасить никогда», — промолвил Битти. 

Стоунмен и Монтэг изумлѐнно взглянули на брандмейстера. 

Битти задумчиво потѐр подбородок. 

— Человек  по  имени  Латимер  сказал  это  человеку,  которого  звали  Николас  Ридли,  когда  их 

сжигали  заживо  на  костре  за  ересь  в  Оксфорде  шестнадцатого  октября  тысяча  пятьсот  пятьдесят 

пятого года. 

Монтэг  и  Стоунмен  снова  перевели  взгляд  на  мостовую,  быстро  мелькавшую  под  колѐсами 

машины. 

— Я  начинѐн  цитатами,  всякими  обрывками, —  сказал  Битти. —  У  брандмейстеров  это  не 

редкость. Иногда сам себе удивляюсь. Не зевайте, Стоунмен! 

Стоунмен нажал на тормоза. 

— Чѐрт! — воскликнул Битти. — Проехали наш поворот. 

 

— Кто там? 

— Кому  же  быть,  как  не  мне? —  отозвался  из  темноты  Монтэг.  Он  затворил  за  собой  дверь 

спальни и устало прислонился к косяку. 

После небольшой паузы жена наконец сказала: 

— Зажги свет. 

— Мне не нужен свет. 

— Тогда ложись спать. 

Он слышал, как она недовольно заворочалась на постели, жалобно застонали пружины матраца. 

— Ты пьян? — спросила она. 

Так вот значит как это вышло!  Во всѐм  виновата его рука. Он почувствовал,  что его руки  — 

сначала одна, потом другая — стащили с плеч куртку, бросили еѐ на пол. Снятые брюки повисли в 

его руках, и он равнодушно уронил их в темноту, как в пропасть. 

Кисти  его  рук  поражены  заразой,  скоро  она  поднимется  выше,  к  локтям,  захватит  плечи, 

перекинется, как искра, с одной лопатки на другую. Его руки охвачены ненасытной жадностью. И 

теперь  эта  жадность  передалась  уже  и  его  глазам:  ему  вдруг  захотелось  глядеть  и  глядеть,  не 

переставая, глядеть на что-нибудь, безразлично, на что, глядеть на всѐ… 

— Что  ты  там  делаешь? —  спросила  жена.  Он  стоял,  пошатываясь  в  темноте,  зажав  книгу  в 

холодных, влажных от пота пальцах. Через минуту жена снова сказала: 

— Ну! Долго ты ещѐ будешь вот так стоять посреди комнаты? 

Из груди его вырвался какой-то невнятный звук. 

— Ты  что-то  сказал? —  спросила  жена.  Снова  неясный  звук  слетел  с  его  губ.  Спотыкаясь, 

ощупью добрался он до своей кровати, неловко сунул книгу под холодную как лѐд подушку, тяжело 

повалился  на  постель.  Его  жена  испуганно  вскрикнула.  Но  ему  казалось,  что  она  где-то  далеко,  в 

другом конце комнаты, что его постель — это ледяной остров среди пустынного моря. Жена что-то 

говорила ему, говорила долго, то об одном, то о другом, но для него это были только слова, без связи 

и  без  смысла.  Однажды  в  доме  приятеля  он  слышал,  как,  вот  так  же  лепеча,  двухлетний  малыш 

выговаривал  какие-то  свои  детские  словечки,  издавал  приятные  на  слух,  но  ничего  не  значащие 

звуки… Монтэг молчал. Когда невнятный стон снова слетел с его уст, Милдред встала и подошла к 

его  постели.  Наклонившись,  она  коснулась  его  щеки.  И  Монтэг  знал,  что,  когда  Милдред  отняла 

руку, ладонь у неѐ была влажной. 

 

Позже ночью он поглядел на Милдред. Она не спала. Чуть слышная мелодия звенела в воздухе 

— в  ушах  у неѐ опять  были  «Ракушки», и опять она слушала далѐкие голоса из далѐких стран. Еѐ 

широко открытые глаза смотрели в потолок, в толщу нависшей над нею тьмы. 

Он  вспомнил  избитый  анекдот  о  жене,  которая  так  много  разговаривала  по  телефону,  что  еѐ 

муж,  желавший  узнать,  что  сегодня  на  обед,  вынужден  был  побежать  в  ближайший  автомат  и 

позвонить  ей  оттуда.  Не  купить  ли  и  ему,  Монтэгу,  портативный  передатчик  системы  «Ракушка», 

чтобы по ночам разговаривать со своей женой, нашѐптывать ей на ухо, кричать, вопить, орать? Но 

что нашѐптывать? О чѐм кричать? Что мог он сказать ей? 

И вдруг она показалась ему такой чужой, как будто он никогда раньше еѐ и в глаза не видел. 

Просто он по ошибке попал в чей-то дом, как тот человек в анекдоте, который, возвращаясь ночью 

пьяный, открыл чужую дверь, вошѐл в чужой дом и улѐгся в постель рядом с чужой женой, а рано 

утром встал и ушѐл на работу, и ни он, ни женщина так ничего и не заметили… 

— Милли! — прошептал он. 

— Что?.. 

— Не пугайся! Я только хотел спросить… 

— Ну? 

— Когда мы встретились и где? 

— Для чего встретились? — спросила она. 

— Да  нет!  Я  про  нашу  первую  встречу.  Он  знал,  что  сейчас  она  недовольно  хмурится  в 

темноте. 

Он пояснил: 

— Ну, когда мы с тобой в первый раз увидели друг друга. Где это было и когда? 

— Это было… — она запнулась. — Я не знаю. 

Ему стало холодно: 

— Неужели ты не можешь вспомнить? 

— Это было так давно. 

— Десять лет назад. Всего лишь десять! 

— Что ты так расстраиваешься? Я же стараюсь вспомнить. — Она вдруг засмеялась странным, 

взвизгивающим  смехом. —  Смешно!  Право,  очень  смешно!  Забыть,  где  впервые  встретилась  со 

своим мужем… И муж тоже забыл, где встретился с женой… 

Он лежал, тихонько растирая себе веки, лоб, затылок. Прикрыл ладонями глаза и нажал, словно 

пытаясь вдвинуть память на место. Почему-то сейчас важнее всего на свете было вспомнить, где он 

впервые встретился с Милдред. 

— Да это же не имеет никакого значения. — Она, очевидно, встала и вышла в ванную. Монтэг 

слышал плеск воды, льющейся из крана, затем глотки — она запивала водой таблетки. 

— Да,  пожалуй,  что  и  не  имеет, —  сказал  он.  Он  попытался  сосчитать,  сколько  она  их 

проглотила, и в его памяти встали вдруг те двое с иссиня-бледными, как цинковые белила, лицами, с 

сигаретами в тонких губах, и змея с электронным глазом, которая, извиваясь, проникала всѐ глубже 

во тьму, в застоявшуюся воду на дне… Ему захотелось окликнуть Милдред, спросить: «Сколько ты 

сейчас  проглотила  таблеток?  Сколько  ещѐ  проглотишь  и  сама  не  заметишь?»  Если  не  сейчас,  так 

позже,  если  не  в  эту  ночь,  так  в  следующую…  А  я  буду  лежать  всю  ночь  без  сна,  и  эту,  и 

следующую, и ещѐ много ночей — теперь, когда это началось. Он вспомнил всѐ, что было в ту ночь, 

неподвижное тело жены, распростѐртое на постели, и двоих санитаров, не склонившихся заботливо 

над  ней,  а  стоящих  около,  равнодушных  и  бесстрастных,  со  скрещѐнными  на  груди  руками.  В  ту 

ночь возле еѐ постели он почувствовал, что, если она умрѐт, он не сможет плакать по ней. Ибо это 

будет для  него как смерть чужого  человека, чьѐ лицо он мельком видел на  улице или на снимке в 

газете… И это показалось ему таким ужасным, что он заплакал. Он плакал не оттого, что Милдред 

может  умереть, а оттого, что смерть еѐ  уже не может вызвать  у него слѐз. Глупый, опустошѐнный 

человек и рядом глупая, опустошѐнная женщина, которую у него на глазах ещѐ больше опустошила 

эта голодная змея с электронным глазом… 

«Откуда  эта  опустошѐнность? —  спросил  он  себя. —  Почему  всѐ,  что  было  в  тебе,  ушло  и 

осталась одна пустота? Да ещѐ этот цветок, этот одуванчик!» Он подвѐл итог: «Какая жалость! Вы ни 

в кого не влюблены». Почему же он не влюблѐн? 

Собственно  говоря,  если  вдуматься,  то  между  ним  и  Милдред  всегда  стояла  стена.  Даже  не 

одна, а целых три, которые к тому же стоили так дорого. Все эти дядюшки, тѐтушки, двоюродные 

братья  и  сѐстры,  племянники  и  племянницы,  жившие  на  этих  стенах,  свора  тараторящих  обезьян, 

которые вечно что-то лопочут без связи, без смысла, но громко, громко, громко! Он с самого начала 

прозвал их «родственниками»: 

«Как поживает дядюшка Льюис?» — «Кто?» — «А тѐтушка Мод?» 

Когда  он  думал  о  Милдред,  какой  образ  чаще  всего  вставал  в  его  воображении?  Девочка, 

затерявшаяся  в  лесу  (только  в  этом  лесу,  как  ни  странно,  не  было  деревьев)  или,  вернее, 

заблудившаяся в пустыне, где когда-то были деревья (память о них ещѐ пробивалась то тут, то там), 

проще сказать, Милдред в своей «говорящей» гостиной. Говорящая гостиная! Как это верно! Когда 

бы он ни зашѐл туда, стены разговаривали с Милдред: 

«Надо что-то сделать!» 

«Да, да, это необходимо!» 

«Так чего же мы стоим и ничего не делаем?» 

«Ну давайте делать!» 

«Я так зла, что готова плеваться!» 

О чѐм они говорят? Милдред не могла объяснить. Кто на кого зол? Милдред не знала. Что они 

хотят делать? «Подожди и сам увидишь», — говорила Милдред. 

Он садился и ждал. 

Шквал звуков обрушивался на него со стен. Музыка бомбардировала его с такой силой, что ему 

как  будто  отрывало  сухожилия  от  костей,  сворачивало  челюсти  и  глаза  у  него  плясали  в  орбитах, 

словно  мячики.  Что-то  вроде  контузии.  А  когда  это  кончалось,  он  чувствовал  себя,  как  человек, 

которого сбросили со скалы, повертели в воздухе с быстротой центрифуги и швырнули в водопад, и 

он летит, стремглав летит в пустоту — дна нет, быстрота такая, что не задеваешь о стены… Вниз… 

Вниз… И ничего кругом… Пусто… Гром стихал. Музыка умолкала. 

— Ну как? — говорила Милдред. — Правда, потрясающе? 

Да, это было потрясающе. Что-то совершилось, хотя люди на стенах за это время не двинулись 

с места и ничего между ними не произошло. Но у вас было такое чувство, как будто вас протащило 

сквозь  стиральную  машину  или  всосало  гигантским  пылесосом.  Вы  захлѐбывались  от  музыки,  от 

какофонии звуков. 

Весь в поту, на грани обморока Монтэг выскакивал из гостиной. Милдред оставалась в своѐм 

кресле, и вдогонку Монтэгу снова неслись голоса «родственников»: 

«Теперь всѐ будет хорошо», — говорила тѐтушка. 

«Ну, это ещѐ как сказать», — отвечал двоюродный братец. 

«Пожалуйста, не злись». 

«Кто злится?» 

«Ты». 

«Я?» 

«Да. Прямо бесишься». 

«Почему ты так решила?» 

«Потому». 

— Ну  хорошо! —  кричал  Монтэг. —  Но  из-за  чего  у  них  ссора?  Кто  они  такие?  Кто  этот 

мужчина?  И кто  эта  женщина? Кто  они,  муж  и  жена?  Жених  и  невеста?  Разведены?  Помолвлены? 

Господи, ничего нельзя понять!.. 

— Они… —  начинала  Милдред. —  Видишь  ли,  они…  Ну,  в  общем,  они  поссорились.  Они 

часто ссорятся. Ты бы только послушал!.. Да, кажется, они муж и жена. Да, да, именно муж и жена. 

А что? 

А  если  не  гостиная,  если  не  эти  три  говорящие  стены,  к  которым  по  мечте  Милдред  скоро 

должна была прибавиться четвѐртая, тогда это был жук — открытая машина, которую Милдред вела 

со скоростью ста миль в час. Они мчались по городу, и он кричал ей, а она кричала ему в ответ, и оба 

ничего не слышали, кроме рѐва мотора. «Сбавь до минимума!»— кричал он. «Что?»— кричала она в 

ответ.  «До  минимума!  До  пятидесяти  пяти!  Сбавь  скорость!»  «Что?»—  вопила  она,  не  расслышав. 

«Скорость!»— орал он. И она вместо того, чтобы сбавить, доводила скорость до ста пяти миль в час, 

и у него перехватывало дыхание. 

А когда они выходили из машины, в ушах у Милдред уже опять были «Ракушки». 

Тишина. Только ветер мягко шумит за окном. 

— Милдред! — Он повернулся на постели. Протянув руку, он выдернул музыкальную пчѐлку 

из ушей Милдред: 

— Милдред! Милдред! 

— Да, — еле слышно ответил еѐ голос из темноты. Ему показалось, что он тоже превратился в 

одно  из  странных  существ,  живущих  между  стеклянными  перегородками  телевизорных  стен.  Он 

говорил, но голос его не проникал через прозрачный барьер. Он мог объясняться только жестами и 

мимикой в надежде, что Милдред обернѐтся и заметит его. Они не могли даже прикоснуться друг к 

другу сквозь эту стеклянную преграду. 

— Милдред, помнишь, я тебе говорил про девушку? 

— Какую девушку? — спросила она сонно. 

— Девушку из соседнего дома. 

— Какую девушку из соседнего дома? 

— Ну, ту, что учится в школе. Еѐ зовут Кларисса. 

— А, да, — ответила жена. 

— Я уже несколько дней еѐ нигде не вижу. Четыре дня, чтобы быть точным. А ты еѐ не видала? 

— Нет. 

— Я хотел тебе рассказать о ней. Она очень странная. 

— А! Теперь я знаю, о ком ты говоришь. 

— Я так и думал, что ты еѐ знаешь. 

— Она… — прозвучал голос Милдред в темноте. 

— Что она? — спросил Монтэг. 

— Я хотела сказать тебе, но забыла. Забыла… 

— Ну скажи сейчас. Что ты хотела сказать? 

— Еѐ, кажется, уже нет. 

— Как так — нет? 

— Вся семья уехала куда-то. Но еѐ совсем нет. Кажется, она умерла. 

— Да ты, должно быть, о ком-то другом говоришь. 

— Нет. О ней. Маклеллан. Еѐ звали Маклеллан. Она попала под автомобиль. Четыре дня назад. 

Не знаю наверное, но, кажется, она умерла. Во всяком случае, семья уехала отсюда. Точно не знаю. 

Но, кажется, умерла. 

— Ты уверена?.. 

— Нет, не уверена. Впрочем, да, совершенно уверена. 

— Почему ты раньше мне не сказала? 

— Забыла. 

— Четыре дня назад! 

— Я совсем забыла. 

— Четыре дня, — ещѐ раз тихо повторил он. Не двигаясь, они лежали в темноте. 

— Спокойной ночи, — сказала наконец жена. Он услышал лѐгкий шорох: Милдред шарила по 

подушке. Радиовтулка шевельнулась под еѐ рукой, как живое насекомое, и вот она снова жужжит в 

ушах Милдред. 

Он  прислушался  —  его  жена  тихонько  напевала.  За  окном  мелькнула  тень.  Осенний  ветер 

прошумел  и  замер.  Но  в  тишине  ночи  слух  Монтэга  уловил  ещѐ  какой-то  странный  звук:  словно 

кто-то дохнул на окно. Словно что-то, похожее на зеленоватую фосфоресцирующую струйку дыма 

или большой осенний лист, сорванный ветром, пронеслось через лужайку и исчезло. 

«Механический пѐс, — подумал Монтэг. — Он сегодня на свободе. Бродит возле дома… Если 

открыть окно…» Но он не открыл окна. 

 

Утром у него начался озноб, потом жар. 

— Ты болен? — спросила Милдред. — Не может быть! 

Он прикрыл веками воспалѐнные глаза. 

— Да, болен. 

— Но ещѐ вчера вечером ты был совершенно здоров! 

— Нет, я и вчера уже был болен. — Он слышал, как в гостиной вопили «родственники». 

Милдред стояла у его постели, с любопытством разглядывая его. Не открывая глаз, он видел еѐ 

всю — сожжѐнные химическими составами, ломкие, как солома, волосы, глаза с тусклым блеском, 

словно  на  них  были  невидимые  бельма,  накрашенный  капризный  рот,  худое  от  постоянной  диеты, 

сухощавое, как у кузнечика, тело, белая, как сало, кожа. Сколько он помнил, она всегда была такой. 

— Дай мне воды и таблетку аспирина. 

— Тебе пора вставать, — сказала она. — Уже полдень. Ты проспал лишних пять часов. 

— Пожалуйста, выключи гостиную. 

— Но там сейчас «родственники»! 

— Можешь ты уважить просьбу больного человека? 

— Хорошо, я уменьшу звук. 

Она вышла, но тотчас вернулась, ничего не сделав. 

— Так лучше? 

— Благодарю. 

— Это моя любимая программа, — сказала она. 

— Где же аспирин? 

— Ты раньше никогда не болел. — Она опять вышла. 

— Да, раньше не болел. А теперь болен. Я не пойду сегодня на работу. Позвони Битти. 

— Ты ночью был какой-то странный. — Она подошла к его постели, тихонько напевая. 

— Где же аспирин? — повторил Монтэг, глядя на протянутый ему стакан с водой. 

— Ах! — она снова ушла в ванную. — Что-нибудь вчера случилось? 

— Пожар. Больше ничего. 

— А я очень хорошо провела вечер, — донѐсся еѐ голос из ванной. 

— Что же ты делала? 

— Смотрела передачу. 

— Что передавали? 

— Программу. 

— Какую? 

— Очень хорошую. 

— Кто играл? 

— Да, ну там вообще — вся труппа. 

— Вся труппа, вся труппа, вся труппа… — Он нажал пальцами на ноющие глаза. И вдруг бог 

весть откуда повеявший запах керосина вызвал у него неудержимую рвоту. 

Продолжая напевать, Милдред вошла в комнату. 

— Что ты делаешь? — удивлѐнно воскликнула она. Он в смятении посмотрел на пол. 

— Вчера мы вместе с книгами сожгли женщину… 

— Хорошо, что ковѐр можно мыть. 

Она принесла тряпку и стала подтирать пол. 

— А я вчера была у Элен. 

— Разве нельзя смотреть спектакль дома? 

— Конечно, можно. Но приятно иногда пойти в гости. 

Она вышла в гостиную. Он слышал, как она поѐт. 

— Милдред! — позвал он. 

Она вернулась, напевая и легонько прищѐлкивая в такт пальцами. 

— Тебе не хочется узнать, что у нас было прошлой ночью? — спросил он. 

— А что такое? 

— Мы сожгли добрую тысячу книг. Мы сожгли женщину. 

— Ну и что же? 

Гостиная сотрясалась от рѐва. 

— Мы сожгли Данте, и Свифта, и Марка Аврелия… 

— Он был европеец? 

— Кажется, да. 

— Радикал? 

— Я никогда не читал его. 

— Ну ясно, радикал. — Милдред неохотно взялась за телефонную трубку. — Ты хочешь, чтобы 

я позвонила брандмейстеру Битти? А почему не ты сам? 

— Я сказал, позвони! 

— Не кричи на меня! 

— Я не кричу. — Он приподнялся и сел на постели, весь красный, дрожа от ярости. 

Гостиная грохотала в жарком воздухе. 

— Я не могу сам позвонить. Не могу сказать ему, что я болен. 

— Почему? 

«Потому что боюсь, — подумал он. — Притворяюсь больным, как ребѐнок, и боюсь позвонить 

потому,  что  знаю,  чем  кончится  этот  короткий  телефонный  разговор:  „Да,  брандмейстер,  мне  уже 

лучше. Да, в десять буду на работе“». 

— Ты  вовсе  не  болен, —  сказала  Милдред.  Монтэг  откинулся  на  постели.  Сунул  руку  под 

подушку. Книга была там. 

— Милдред, что ты скажешь, если я на время брошу работу? 

— Как? Ты хочешь всѐ бросить? После стольких лет работы? Только из-за того, что какая-то 

женщина со своими книгами… 

— Если бы ты еѐ видела, Милли… 

— Мне  до  неѐ  нет  дела.  Не  держала  бы  у  себя  книги!  Сама  виновата!  Надо  было  раньше 

думать! Ненавижу еѐ. Она совсем сбила тебя с толку, и не успеем мы оглянуться, как окажемся на 

улице, — ни крыши над головой, ни работы, ничего! 

— Ты не была там, ты не видела, — сказал Монтэг. — Есть, должно быть, что-то в этих книгах, 

чего мы даже  себе не  представляем,  если эта женщина отказалась  уйти из горящего дома. Должно 

быть, есть! Человек не пойдѐт на смерть так, ни с того ни с сего. 

— Просто она была ненормальная. 

— Нет, она была нормальная. Как ты или я. А может быть, даже нормальнее нас с тобой. И мы 

еѐ сожгли. 

— Это всѐ пройдѐт и забудется. 

— Нет,  это  не  пройдѐт  и  не  забудется.  Ты  когда-нибудь  видела  дом  после  пожара?  Он  тлеет 

несколько дней. А этот пожар мне не потушить до конца моей жизни. Господи! Я старался потушить 

его в своей памяти. Всю ночь мучился. Чуть с ума не сошѐл. 

— Об этом надо было думать раньше, до того, как ты стал пожарным. 

— Думать! —  воскликнул  он. —  Да  разве  у  меня  был  выбор?  Мой  дед  и  мой  отец  были 

пожарными. Я даже во сне всегда видел себя пожарным. 

Из гостиной доносились звуки танцевальной музыки. 

— Сегодня  ты  в  дневной  смене, —  сказала  Милдред. —  Тебе  полагалось  уйти  ещѐ  два  часа 

тому назад. Я только сейчас сообразила. 

— Дело не только в гибели этой женщины, — продолжал Монтэг. — Прошлой ночью я думал о 

том, сколько керосина я израсходовал за эти десять лет. А ещѐ я думал о книгах. И впервые понял, 

что  за  каждой  из  них  стоит  человек.  Человек  думал,  вынашивал  в  себе  мысли.  Тратил  бездну 

времени, чтобы записать их на бумаге. А мне это раньше и в голову не приходило. 

Он вскочил с постели. 

— У  кого-то,  возможно,  ушла  вся  жизнь  на  то,  чтобы  записать  хоть  частичку  того,  о  чѐм  он 

думал того, что он видел. А потом прихожу я, и — пуф! — за две минуты всѐ обращено в пепел. 

— Оставь меня в покое. — сказала Милдред. — Я в этом не виновата. 

— Оставить  тебя  в  покое!  Хорошо.  Но  как  я  могу  оставить  в  покое  себя?  Нет,  нельзя  нас 

оставлять в покое. Надо, чтобы мы беспокоились, хоть изредка. Сколько времени прошло с тех пор, 

как тебя в последний раз что-то тревожило? Что-то значительное, настоящее? 

И  вдруг  он  умолк.  Он  припомнил  всѐ,  что  было  на  прошлой  неделе, —  два  лунных  камня, 

глядевших вверх в темноту, змею-насос с электронным глазом и двух безликих, равнодушных людей 

с сигаретами в зубах. Да, ту Милдред что-то тревожило — и ещѐ как! Но то была другая Милдред, 

так  глубоко  запрятанная  в  этой,  что  между  ними  не  было  ничего  общего.  Они  никогда  не 

встречались, они не знали друг друга… 

Он отвернулся. 

Вдруг Милдред сказала: 

— Ну вот, ты добился своего. Посмотри, кто подъехал к дому. 

— Мне всѐ равно. 

— Машина марки «Феникс» и в ней человек в чѐрной куртке с оранжевой змеѐй на рукаве. Он 

идѐт сюда. 

— Брандмейстер Битти? 

— Да, брандмейстер Битти. 

Монтэг не двинулся с места. Он стоял, глядя перед собой на холодную белую стену. 

— Впусти его. Скажи, что я болен, — промолвил он. 

— Сам  скажи. —  Милдред  заметалась  по  комнате  и  вдруг  замерла,  широко  раскрыв  глаза, — 

рупор сигнала у входной двери тихо забормотал: «Миссис Монтэг, миссис Монтэг, к вам пришли, к 

вам пришли. Миссис Монтэг, к вам пришли». Рупор умолк. 

Монтэг проверил, хорошо ли спрятана книга, не спеша улѐгся, откинулся на подушки, оправил 

одеяло на груди и на согнутых коленях. 

Придя в себя, Милдред бросилась к двери, и тотчас же в комнату неторопливым шагом, засунув 

руки в карманы, вошѐл брандмейстер Битти. 

— Выключите-ка «родственников», — сказал он, не глядя на Монтэга и его жену. 

Милдред выскочила из комнаты. Шум голосов в гостиной умолк. 

Брандмейстер  Битти  уселся,  выбрав  самый  удобный  стул.  Его  красное  лицо  хранило  самое 

мирное выражение. Не спеша он набил свою отделанную медью трубку и, раскурив еѐ, выпустил в 

потолок большое облако дыма. 

— Решил зайти, проведать больного. 

— Как вы узнали, что я болен? 

Битти  улыбнулся  своей  обычной  улыбкой,  обнажившей  конфетно-розовые  дѐсны  и  мелкие, 

белые как сахар зубы. 

— Я видел, что к тому идѐт. Знал, что скоро вы на одну ночку попроситесь в отпуск. 

Монтэг приподнялся и сел на постели. 

— Ну что ж, — сказал Битти, — отдохните. 

Он  вертел  в  руках  неразлучную  свою  зажигалку,  на  крышке  которой  красовалась  надпись: 

«Гарантирован  один  миллион  вспышек».  Битти  рассеянно  зажигал  и  гасил  химическую  спичку  — 

зажигал,  ронял  несколько  слов,  глядя  на  крохотный  огонѐк,  и  гасил  его,  снова  зажигал,  гасил  и 

смотрел, как тает в воздухе тоненькая струйка дыма. 

— Когда думаете поправиться? — спросил он. 

— Завтра. Или послезавтра. В начале той недели. 

Битти попыхивал трубкой. 

— Каждый  пожарник  рано  или  поздно  проходит  через  это.  И  надо  помочь  ему  разобраться. 

Надо, чтобы он знал историю своей профессии. Раньше новичкам всѐ это объясняли. А теперь нет. И 

очень  жаль. —  Пфф… —  Только  брандмейстеры  ещѐ  помнят  историю  пожарного  дела. —  Снова 

пфф!.. — Сейчас я вас просвещу. 

Милдред нервно заѐрзала на стуле. 

Битти уселся поудобнее, минуту — не меньше — сидел молча, в раздумье. 

— Как  всѐ  это  началось,  спросите  вы, —  я  говорю  о  нашей  работе, —  где,  когда  и  почему? 

Началось, по-моему, примерно в эпоху так называемой гражданской войны, хотя в наших уставах и 

сказано,  что  раньше.  Но  настоящий  расцвет  наступил  только  с  введением  фотографии.  А  потом,  в 

начале  двадцатого  века, —  кино,  радио,  телевидение.  И  очень  скоро  всѐ  стало  производиться  в 

массовых масштабах. 

Монтэг неподвижно сидел в постели. 

— А  раз  всѐ  стало  массовым,  то  и  упростилось, —  продолжал  Битти.  Когда-то  книгу  читали 

лишь  немногие  —  тут,  там,  в  разных  местах.  Поэтому  и  книги  могли  быть  разными.  Мир  был 

просторен. Но, когда в мире стало тесно от глаз, локтей, ртов, когда население удвоилось, утроилось, 

учетверилось,  содержание  фильмов,  радиопередач,  журналов,  книг  снизилось  до  известного 

стандарта. Этакая универсальная жвачка. Вы понимаете меня, Монтэг? 

— Кажется,  да, —  ответил  Монтэг.  Битти  разглядывал  узоры  табачного  дыма,  плывущие  в 

воздухе. 

— Постарайтесь  представить  себе  человека  девятнадцатого  столетия  —  собаки,  лошади, 

экипажи  — медленный темп жизни. Затем двадцатый век. Темп  ускоряется. Книги  уменьшаются в 

объѐме. Сокращѐнное издание. Пересказ. Экстракт. Не размазывать! Скорее к развязке! 

— Скорее к развязке, — кивнула головой Милдред. 

— Произведения  классиков  сокращаются  до  пятнадцатиминутной  радиопередачи.  Потом  ещѐ 

больше:  одна  колонка  текста,  которую  можно  пробежать  за  две  минуты,  потом  ещѐ:  десять  — 

двадцать строк для энциклопедического словаря. Я, конечно, преувеличиваю. Словари существовали 

для справок. Но немало было людей, чьѐ знакомство с «Гамлетом» — вы, Монтэг, конечно, хорошо 

знаете это название, а  для  вас, миссис Монтэг, это, наверно, так только, смутно знакомый звук, — 

так  вот,  немало  было  людей,  чьѐ  знакомство  с  «Гамлетом»  ограничивалось  одной  страничкой 

краткого пересказа в сборнике, который хвастливо заявлял: «Наконец-то вы можете прочитать всех 

классиков!  Не  отставайте  от  своих  соседей».  Понимаете?  Из  детской  прямо  в  колледж,  а  потом 

обратно  в  детскую.  Вот  вам  интеллектуальный  стандарт,  господствовавший  последние  пять  или 

более столетий. 

Милдред встала и начала ходить по комнате, бесцельно переставляя вещи с места на место. 

Не обращая на неѐ внимания, Битти продолжал: 

— А теперь быстрее крутите плѐнку, Монтэг! Быстрее! Клик! Пик! Флик!1  Сюда, туда, живей, 

быстрей,  так,  этак,  вверх,  вниз!  Кто,  что,  где,  как,  почему?  Эх!  Ух!  Бах,  трах,  хлоп,  шлѐп!  Дзинь! 

Бом! Бум! Сокращайте, ужимайте! Пересказ пересказа! Экстракт из пересказа пересказов! Политика? 

Одна  колонка,  две  фразы,  заголовок!  И  через  минуту  всѐ  уже  испарилось  из  памяти.  Крутите 

человеческий  разум  в  бешеном  вихре,  быстрей,  быстрей! —  руками  издателей,  предпринимателей, 

радиовещателей,  так,  чтобы  центробежная  сила  вышвырнула  вон  всѐ  лишние,  ненужные 

бесполезные мысли!.. 

Милдред подошла к постели и стала оправлять простыни. Сердце Монтэга дрогнуло и замерло, 

когда руки еѐ коснулись подушки. Вот она тормошит его за плечо, хочет, чтобы он приподнялся, а 

она взобьѐт как следует подушку и снова положит ему за спину. И, может быть, вскрикнет и широко 

раскроет  глаза  или  просто,  сунув  руку  под  подушку,  спросит:  «Что  это?»  —  и  с  трогательной 

наивностью покажет спрятанную книгу. 

— Срок  обучения  в  школах  сокращается,  дисциплина  падает,  философия,  история,  языки 

упразднены. Английскому языку и орфографии уделяется всѐ меньше и меньше времени, и наконец 

эти  предметы  заброшены  совсем.  Жизнь  коротка.  Что  тебе  нужно?  Прежде  всего  работа,  а  после 

работы  развлечения,  а  их  кругом  сколько  угодно,  на  каждом  шагу,  наслаждайтесь!  Так  зачем  же 

учиться  чему-нибудь,  кроме  умения  нажимать  кнопки,  включать  рубильники,  завинчивать  гайки, 

пригонять болты? 

                                                 

1  

жүктеу/скачать 0,7 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: