Дону конгдону с благодарностью

— Дай я поправлю подушку, — сказала Милдред. 

— Не надо, — тихо ответил Монтэг. 

— Застѐжка-молния  заменила  пуговицу,  и  вот  уже  нет  лишней  полминуты,  чтобы  над 

чем-нибудь призадуматься, одеваясь на рассвете, в этот философский и потому грустный час. 

— Ну же, — повторила Милдред. 

— Уйди, — ответил Монтэг. 

— Жизнь превращается в сплошную карусель, Монтэг. Всѐ визжит, кричит, грохочет! Бац, бах, 

трах! 

— Трах! — воскликнула Милдред, дѐргая подушку. 

— Да оставь же меня наконец в покое! — в отчаянии воскликнул Монтэг. 

Битти  удивлѐнно  поднял  брови.  Рука  Милдред  застыла  за  подушкой.  Пальцы  еѐ  ощупывали 

переплѐт  книги,  и  по  мере  того,  как  она  начала  понимать,  что  это  такое,  лицо  еѐ  стало  менять 

выражение — сперва любопытство, потом изумление… Губы еѐ раскрылись… Сейчас спросит… 

— Долой  драму,  пусть  в  театре  останется  одна  клоунада,  а  в  комнатах  сделайте  стеклянные 

стены, и пусть на них взлетают цветные фейерверки, пусть переливаются краски, как рой конфетти, 

или как кровь, или херес, или сотерн. Вы, конечно, любите бейсбол, Монтэг? 

— Бейсбол — хорошая игра. 

Теперь голос Битти звучал откуда-то издалека, из-за густой завесы дыма. 

— Что  это? —  почти  с  восторгом  воскликнула  Милдред.  Монтэг  тяжело  навалился  на  еѐ 

руку. — Что это? 

— Сядь! — резко выкрикнул он. Милдред отскочила. Руки еѐ были пусты. — Не видишь, что 

ли, что мы разговариваем? 

Битти продолжал, как ни в чѐм не бывало: 

— А кегли любите? 

— Да. 

— А гольф? 

— Гольф — прекрасная игра. 

— Баскетбол? 

— Великолепная. 

— Биллиард, футбол? 

— Хорошие игры. Все хорошие. 

— Как можно больше спорта, игр, увеселений — пусть человек всегда будет в толпе, тогда ему 

не  надо  думать.  Организуйте  же,  организуйте  всѐ  новые  и  новые  виды  спорта,  сверхорганизуйте 

сверхспорт! Больше книг с картинками. Больше фильмов. А пищи для ума всѐ меньше. В результате 

неудовлетворѐнность. Какое-то беспокойство. Дороги запружены людьми, все стремятся куда-то, всѐ 

равно  куда.  Бензиновые  беженцы.  Города  превратились  в  туристские  лагери,  люди  —  в  орды 

кочевников, которые стихийно влекутся то туда, то сюда, как море во время прилива и отлива, — и 

вот сегодня он ночует в этой комнате, а перед тем ночевали вы, а накануне — я. 

Милдред вышла, хлопнув дверью. В гостиной «тѐтушки» захохотали над «дядюшками». 

— Возьмѐм  теперь  вопрос  о  разных  мелких  группах  внутри  нашей цивилизации.  Чем  больше 

население,  тем  больше  таких  групп.  И  берегитесь  обидеть  которую-нибудь  из  них  —  любителей 

собак  или  кошек,  врачей,  адвокатов,  торговцев,  начальников,  мормонов,  баптистов,  унитариев, 

потомков  китайских,  шведских,  итальянских,  немецких  эмигрантов,  техасцев,  бруклинцев, 

ирландцев,  жителей  штатов  Орегон  или  Мехико.  Герои  книг,  пьес,  телевизионных  передач  не 

должны  напоминать  подлинно  существующих  художников,  картографов,  механиков.  Запомните, 

Монтэг, чем шире рынок, тем тщательнее надо избегать конфликтов. Все эти группы и группочки, 

созерцающие  собственный  пуп, —  не  дай  бог  как-нибудь  их  задеть!  Злонамеренные  писатели, 

закройте  свои  пишущие  машинки!  Ну  что  ж,  они  так  и  сделали.  Журналы  превратились  в 

разновидность  ванильного  сиропа.  Книги  —  в  подслащѐнные  помои.  Так,  по  крайней  мере, 

утверждали  критики,  эти  заносчивые  снобы.  Не  удивительно,  говорили  они,  что  книг  никто  не 

покупает. Но читатель прекрасно знал, что ему нужно, и, кружась в вихре веселья, он оставил себе 

комиксы.  Ну  и,  разумеется,  эротические  журналы.  Так-то  вот,  Монтэг.  И  всѐ  это  произошло  без 

всякого  вмешательства  сверху,  со  стороны  правительства.  Не  с  каких-либо  предписаний  это 

началось, не с приказов или цензурных ограничений. Нет! Техника, массовость потребления и нажим 

со стороны этих самых групп — вот что, хвала господу, привело к нынешнему положению. Теперь 

благодаря  им  вы  можете  всегда  быть  счастливы:  читайте  себе  на  здоровье  комиксы,  разные  там 

любовные исповеди и торгово-рекламные издания. 

— Но при чѐм тут пожарные? — спросил Монтэг. 

— А, —  Битти  наклонился  вперѐд,  окружѐнный  лѐгким  облаком  табачного  дыма. —  Ну,  это 

очень  просто.  Когда  школы  стали  выпускать  всѐ  больше  и  больше  бегунов,  прыгунов,  скакунов, 

пловцов,  любителей  ковыряться  в  моторах,  лѐтчиков,  автогонщиков  вместо  исследователей, 

критиков, учѐных и людей искусства, слово «интеллектуальный» стало бранным словом, каким ему и 

надлежит быть. Человек не терпит того, что выходит за рамки обычного. Вспомните-ка, в школе в 

одном  классе  с  вами  был,  наверное,  какой-нибудь  особо  одарѐнный  малыш?  Он  лучше  всех  читал 

вслух  и  чаще  всех  отвечал  на  уроках,  а  другие  сидели,  как  истуканы,  и  ненавидели  его  от  всего 

сердца? И кого же вы колотили и всячески истязали после уроков, как не этого мальчишку? Мы все 

должны быть одинаковыми. Не свободными и равными от рождения, как сказано в конституции, а 

просто мы все должны стать одинаковыми. Пусть люди станут похожи друг на друга как две капли 

воды,  тогда  все  будут  счастливы,  ибо  не  будет  великанов,  рядом  с  которыми  другие  почувствуют 

своѐ ничтожество. Вот! А книга — это заряженное ружьѐ в доме соседа. Сжечь еѐ! Разрядить ружьѐ! 

Надо  обуздать  человеческий  разум.  Почѐм  знать,  кто  завтра  станет  очередной  мишенью  для 

начитанного человека? Может быть, я? Но я не выношу эту публику! И вот, когда дома во всѐм мире 

стали  строить  из  несгораемых  материалов  и  отпала  необходимость  в  той  работе,  которую  раньше 

выполняли пожарные (раньше они тушили пожары, в этом, Монтэг, вы вчера были правы), тогда на 

пожарных возложили новые обязанности — их сделали хранителями нашего спокойствия. В них, как 

в фокусе, сосредоточился весь наш вполне понятный и законный страх оказаться ниже других. Они 

стали нашими официальными цензорами, судьями и исполнителями приговоров. Это — вы, Монтэг, 

и это — я. 

Дверь из гостиной открылась, и на пороге появилась Милдред. Она поглядела на Битти, потом 

на  Монтэга.  Позади  неѐ  на  стенах  гостиной  шипели  и  хлопали  зелѐные,  жѐлтые  и  оранжевые 

фейерверки  под  аккомпанемент  барабанного  боя,  глухих  ударов  там-тама  и  звона  цимбал.  Губы 

Милдред двигались, она что-то говорила, но шум заглушал еѐ слова. 

Битти  вытряхнул  пепел  из  трубки  на  розовую  ладонь  и  принялся  его  разглядывать,  словно  в 

этом пепле заключѐн был некий таинственный смысл, в который надлежало проникнуть. 

— Вы  должны  понять,  сколь  огромна  наша  цивилизация.  Она  так  велика,  что  мы  не  можем 

допустить волнений и недовольства среди  составляющих еѐ групп.  Спросите самого себя:  чего мы 

больше всего жаждем? Быть счастливыми, ведь так? Всю жизнь вы только это и слышали. Мы хотим 

быть счастливыми, говорят люди. Ну и разве они не получили то, чего хотели? Разве мы не держим 

их  в  вечном  движении,  не  предоставляем  им  возможности  развлекаться?  Ведь  человек  только  для 

того  и  существует.  Для  удовольствий,  для  острых  ощущений.  И  согласитесь,  что  наша  культура 

щедро предоставляет ему такую возможность. 

— Да. 

По  движению  губ  Милдред  Монтэг  догадывался,  о  чѐм  она  говорит,  стоя  в  дверях.  Но  он 

старался не глядеть на неѐ, так как боялся, что Битти обернѐтся и тоже всѐ поймѐт. 

— Цветным  не  нравится  книга  «Маленький  чѐрный  Самбо».  Сжечь  еѐ.  Белым  неприятна 

«Хижина дяди Тома». Сжечь и еѐ тоже. Кто-то написал книгу о том, что курение предрасполагает к 

раку  лѐгких.  Табачные  фабриканты  в  панике.  Сжечь  эту  книгу.  Нужна  безмятежность,  Монтэг, 

спокойствие.  Прочь  всѐ,  что  рождает  тревогу.  В  печку!  Похороны  нагоняют  уныние  —  это 

языческий  обряд.  Упразднить  похороны.  Через  пять  минут  после  кончины  человек  уже  на  пути  в 

«большую трубу». Крематории обслуживаются геликоптерами. Через десять минут после смерти от 

человека остаѐтся щепотка чѐрной пыли. Не будем оплакивать умерших. Забудем их. Жгите, жгите 

всѐ подряд. Огонь горит ярко, огонь очищает. 

Фейерверки за спиной у Милдред погасли. И одновременно — какое счастливое совпадение! — 

перестали двигаться губы Милдред. Монтэг с трудом перевѐл дух. 

— Тут, по соседству, жила девушка, — медленно проговорил он. — Еѐ уже нет. Кажется, она 

умерла. Я даже хорошенько не помню еѐ лица. Но она была не такая. Как… как это могло случиться? 

Битти улыбнулся. 

— Время от времени случается  — то там, то тут. Это Кларисса Маклеллан, да? Еѐ семья нам 

известна. Мы держим их под надзором. Наследственность и среда — это, я вам скажу, любопытная 

штука. Не так-то просто избавиться от всех чудаков, за несколько лет этого не сделаешь. Домашняя 

среда может свести на нет многое из того, что пытается привить школа. Вот  почему  мы всѐ время 

снижали  возраст  для  поступления  в  детские  сады.  Теперь  выхватываем  ребятишек  чуть  не  из 

колыбели. К нам уже поступали сигналы о Маклелланах, ещѐ когда они жили в Чикаго, но сигналы 

все оказались ложными. Книг у них мы не нашли. У дядюшки репутация неважная, необщителен. А 

что касается девушки, то это была бомба замедленного действия. Семья влияла на еѐ подсознание, в 

этом  я  убедился,  просмотрев  еѐ  школьную  характеристику.  Еѐ  интересовало  не  то,  как  делается 

что-нибудь,  а  для  чего  и  почему.  А  подобная  любознательность  опасна.  Начни  только  спрашивать 

почему  да  зачем,  и  если  вовремя  не  остановиться,  то  конец  может  быть  очень  печальный.  Для 

бедняжки лучше, что она умерла. 

— Да, она умерла. 

— К  счастью,  такие,  как  она,  встречаются  редко.  Мы  умеем  вовремя  подавлять  подобные 

тенденции.  В  самом  раннем  возрасте.  Без  досок  и  гвоздей  дом  не  построишь,  и  если  не  хочешь, 

чтобы дом был построен, спрячь доски и гвозди. Если не хочешь, чтобы человек расстраивался из-за 

политики, не давай ему возможности видеть обе стороны вопроса. Пусть видит только одну, а ещѐ 

лучше  —  ни  одной.  Пусть  забудет,  что  есть  на  свете  такая  вещь,  как  война.  Если  правительство 

плохо,  ни  черта  не  понимает,  душит  народ  налогами, —  это  всѐ-таки  лучше,  чем  если  народ 

волнуется.  Спокойствие,  Монтэг,  превыше  всего!  Устраивайте  разные  конкурсы,  например:  кто 

лучше  помнит  слова  популярных  песенок,  кто  может  назвать  все  главные  города  штатов  или  кто 

знает,  сколько  собрали  зѐрна  в  штате  Айова  в  прошлом  году.  Набивайте  людям  головы  цифрами, 

начиняйте их безобидными фактами, пока их не затошнит, ничего, зато им будет казаться, что они 

очень образованные. У них даже будет впечатление, что они мыслят, что они движутся вперѐд, хоть 

на самом деле они стоят на месте. И люди будут счастливы, ибо «факты», которыми они напичканы, 

это нечто неизменное. Но не давайте им такой скользкой материи, как философия или социология. 

Не  дай  бог,  если  они  начнут  строить  выводы  и  обобщения.  Ибо  это  ведѐт  к  меланхолии!  Человек, 

умеющий разобрать и собрать телевизорную стену, — а в наши дни большинство это умеет, — куда 

счастливее человека, пытающегося измерить и исчислить вселенную, ибо нельзя еѐ ни измерить, ни 

исчислить, не  ощутив при этом, как сам ты ничтожен и одинок. Я знаю, я пробовал! Нет, к чѐрту! 

Подавайте  нам  увеселения,  вечеринки,  акробатов  и  фокусников,  отчаянные  трюки,  реактивные 

автомобили,  мотоциклы-геликоптеры,  порнографию  и  наркотики.  Побольше  такого,  что  вызывает 

простейшие  автоматические  рефлексы!  Если  драма  бессодержательна,  фильм  пустой,  а  комедия 

бездарна,  дайте  мне  дозу  возбуждающего  —  ударьте  по  нервам  оглушительной  музыкой!  И  мне 

будет  казаться,  что  я  реагирую  на  пьесу,  тогда  как  это  всего-навсего  механическая  реакция  на 

звуковолны. Но мне-то всѐ равно. Я люблю, чтобы меня тряхнуло как следует. Битти встал. 

— Ну, мне пора. Лекция окончена. Надеюсь, я вам всѐ разъяснил. Главное, Монтэг, запомните 

—  мы  борцы  за  счастье  —  вы,  я  и  другие.  Мы  охраняем  человечество  от  той  ничтожной  кучки, 

которая своими противоречивыми идеями и теориями хочет сделать всех несчастными. Мы сторожа 

на плотине. Держитесь крепче, Монтэг! Следите, чтобы поток меланхолии и мрачной философии не 

захлестнул наш мир. На вас вся наша надежда! Вы даже не понимаете, как вы нужны, как мы с вами 

нужны в этом счастливом мире сегодняшнего дня. 

Битти  пожал  безжизненную  руку  Монтэга.  Тот  неподвижно  сидел  в  постели.  Казалось, 

обрушься сейчас потолок ему на голову, он не шелохнѐтся. Милдред уже не было в дверях. 

— Ещѐ  одно  напоследок, —  сказал  Битти. —  У  каждого  пожарника  хотя  бы  раз  за  время  его 

служебной  карьеры  бывает  такая  минута:  его  вдруг  охватывает  любопытство.  Вдруг  захочется 

узнать: да что же такое написано в этих книгах? И так, знаете, захочется, что нет сил бороться. Ну 

так  вот  что,  Монтэг,  уж  вы  поверьте,  мне  в  своѐ  время  немало  пришлось  прочитать  книг  —  для 

ориентировки, и я вам говорю: в книгах ничего нет! Ничего такого, во что можно бы поверить, чему 

стоило бы научить других. Если это беллетристика, там рассказывается о людях, которых никогда не 

было  на  свете,  чистый  вымысел!  А  если  это  научная  литература,  так  ещѐ  хуже:  один  учѐный 

обзывает другого идиотом, один философ старается перекричать другого. И все суетятся и мечутся, 

стараются потушить звѐзды и погасить солнце. Почитаешь — голова кругом пойдѐт. 

— А что, если пожарник случайно, без всякого злого умысла унесѐт с собой книгу? — Нервная 

дрожь пробежала по лицу Монтэга. Открытая дверь глядела на него, словно огромный пустой глаз. 

— Вполне объяснимый поступок. Простое любопытство, не больше, — ответил Битти. — Мы 

из-за этого не тревожимся и не приходим в ярость. Позволяем ему сутки держать у себя книгу. Если 

через сутки он сам еѐ не сожжѐт, мы это сделаем за него. 

— Да. Понятно… — Во рту у Монтэга пересохло. 

— Ну вот и всѐ, Монтэг. Может, хотите сегодня выйти попозже, в ночную смену? Увидимся с 

вами сегодня? 

— Не знаю, — ответил Монтэг. 

— Как? — На лице Битти отразилось лѐгкое удивление. 

Монтэг закрыл глаза. 

— Может быть, я и приду. Попозже. 

— Жаль, если сегодня не придѐте, — сказал Битти в раздумье, пряча трубку в карман. 

«Я никогда больше не приду», — подумал Монтэг. 

— Ну, поправляйтесь, — сказал Битти. — Выздоравливайте. — И, повернувшись, вышел через 

открытую дверь. 

 

Монтэг видел в окно, как отъехал Битти в своѐм сверкающем огненно-жѐлтом с чѐрными, как 

уголь, шинами жуке-автомобиле. 

Из окна была видна улица и дома с плоскими фасадами. Что это Кларисса однажды сказала о 

них? Да: «Больше нет крылечек на фасаде. А дядя говорит, что прежде дома были с крылечками. И 

по вечерам люди сидели у себя на крыльце, разговаривали друг с другом, если им хотелось, а нет, так 

молчали, покачиваясь в качалках. Просто сидели и думали о чѐм-нибудь. Архитекторы уничтожили 

крылечки, потому что они будто бы портят фасад. Но дядя говорит, что это только отговорка, а на 

самом деле нельзя было допускать, чтобы люди вот так сидели на крылечках, отдыхали, качались в 

качалках, беседовали. Это вредное времяпрепровождение. Люди слишком много разговаривали. И у 

них  было  время  думать.  Поэтому  крылечки  решили  уничтожить.  И  сады  тоже.  Возле  домов  нет 

больше  садиков,  где  можно  посидеть.  А  посмотрите  на  мебель!  Кресло-качалка  исчезло.  Оно 

слишком  удобно.  Надо,  чтобы  люди  больше  двигались.  Дядя  говорит…  дядя  говорит…  дядя…» 

Голос Клариссы умолк. 

Монтэг  отвернулся  от  окна  и  взглянул  на  жену,  она  сидела  в  гостиной  и  разговаривала  с 

диктором, а тот, в свою очередь, обращался  к ней.  «Миссис Монтэг», — говорил диктор, — и ещѐ 

какие-то слова. — «Миссис Монтэг» — и ещѐ что-то. Специальный прибор, обошедшийся им в сто 

долларов, в нужный момент автоматически произносил имя его жены. Обращаясь к своей аудитории, 

диктор  делал  паузу  и  в  каждом  доме  в  этот  момент  прибор  произносил  имя  хозяев,  а  другое 

специальное  приспособление  соответственно  изменяло  на  телевизионном  экране  движение  губ  и 

мускулов лица диктора. Диктор был другом дома, близким и хорошим знакомым… 

«Миссис Монтэг, а теперь взгляните сюда». Милдред повернула голову, хотя было совершенно 

очевидно, что она не слушает. Монтэг сказал: 

— Стоит  сегодня  не  пойти  на  работу  —  и  уже  можно  не  ходить  и  завтра,  можно  не  ходить 

совсем. 

— Но ты ведь пойдѐшь сегодня? — воскликнула Милдред. 

— Я ещѐ не решил. Пока у меня только одно желание — это ужасное чувство! — хочется всѐ 

ломать и разрушать. 

— Возьми автомобиль. Поезжай, проветрись. 

— Нет, спасибо. 

— Ключи от машины на ночном столике. Когда у меня бывает такое состояние, я всегда сажусь 

в машину и еду куда глаза глядят, — только побыстрей. Доведѐшь до девяноста пяти миль в час — и 

великолепно  помогает.  Иногда  всю  ночь  катаюсь,  возвращаюсь  домой  под  утро,  а  ты  не  знаешь 

ничего. За городом хорошо. Иной раз под колѐса кролик попадѐт, а то и собака. Возьми машину. 

— Нет, сегодня не надо. Я не хочу, чтобы это чувство рассеивалось. О чѐрт, что-то кипит во 

мне!  Не  понимаю,  что  это  такое.  Я  так  ужасно  несчастлив,  я  так  зол,  сам  не  знаю  почему.  Мне 

кажется, я пухну, я разбухаю. Как будто я слишком многое держал в себе…  Но что, я не знаю. Я, 

может быть, даже начну читать книги. 

— Но  ведь  тебя  посадят  в  тюрьму. —  Она  посмотрела  на  него  так,  словно  между  ними  была 

стеклянная стена. Он начал одеваться, беспокойно бродя по комнате. 

— Ну  и  пусть.  Может,  так  и  надо,  посадить  меня,  пока  я  ещѐ  кого-нибудь  не  покалечил.  Ты 

слышала Битти? Слышала, что он говорит? У него на всѐ есть ответ. И он прав. Быть счастливым — 

это  очень  важно.  Веселье  —  это  всѐ.  А  я  слушал  его  и  твердил  про  себя:  нет,  я  несчастлив,  я 

несчастлив. 

— А я счастлива, — рот Милдред растянулся в ослепительной улыбке. — И горжусь этим! 

— Я должен что-то сделать, — сказал Монтэг. — Не знаю что. Но что-то очень важное. 

— Мне надоело слушать эту чепуху, — промолвила Милдред и снова повернулась к диктору. 

Монтэг тронул регулятор на стене, и диктор умолк. 

— Милли! —  начал  Монтэг  и  остановился. —  Это  ведь  и  твой  дом  тоже,  не  только  мой.  И, 

чтобы быть честным, я должен тебе рассказать. Давно надо было это сделать, но я даже самому себе 

боялся  признаться.  Я  покажу  тебе  то,  что  я  целый  год  тут  прятал.  Целый  год  собирал,  по  одной, 

тайком. Сам не знаю, зачем я это делал, но вот, одним словом, сделал, а тебе так и не сказал… 

Он  взял  стул  с  прямой  спинкой,  не  спеша  отнѐс  его  в  переднюю,  поставил  у  стены  возле 

входной  двери,  взобрался  на  него.  С  минуту  постоял  неподвижно,  как  статуя  на  пьедестале,  а 

Милдред  стояла  рядом,  глядя  на  него  снизу  вверх,  и  ждала.  Затем  он  отодвинул  вентиляционную 

решѐтку  в  стене,  глубоко  засунул  руку  в  вентиляционную  трубу,  нащупал  и  отодвинул  ещѐ  одну 

решѐтку и достал книгу. Не глядя, бросил еѐ на пол. Снова засунул руку, вытащил ещѐ две книги и 

тоже бросил на пол. Он вынимал книги одну за другой и бросал их на пол: маленькие, большие, в 

жѐлтых,  красных,  зелѐных  переплѐтах.  Когда  он  вытащил  последнюю,  у  ног  Милдред  лежало  не 

менее двадцати книг. 

— Прости меня, — сказал он. — Я сделал это не подумав. А теперь похоже, что мы с тобой оба 

запутались в эту историю. 

Милдред  отшатнулась,  словно  увидела  перед  собой  стаю  мышей,  выскочивших  из-под  пола. 

Монтэг слышал еѐ прерывистое дыхание, видел еѐ побледневшее лицо, застывшие широко открытые 

глаза.  Она  повторяла  его  имя  —  ещѐ  и  ещѐ  раз, —  затем  с  жалобным  стоном  метнулась  к  книгам, 

схватила одну и бросилась в кухню к печке для сжигания мусора. 

Монтэг схватил еѐ. Она завизжала и, царапаясь, стала вырываться. 

— Нет,  Милли,  нет!  Подожди!  Перестань,  прошу  тебя.  Ты  ничего  не  знаешь…  Да  перестань 

же!.. — он ударил еѐ по лицу и, схватив за плечи, встряхнул. 

Губы еѐ снова произнесли его имя, и она заплакала. 

— Милли! —  сказал  он. —  Выслушай  меня.  Одну  секунду!  Умоляю!  Теперь  уж  ничего  не 

поделаешь. Нельзя их сейчас жечь. Я хочу сперва заглянуть в них, понимаешь, заглянуть хоть разок. 

И если брандмейстер прав, мы вместе сожжѐм их. Даю тебе слово, мы вместе их сожжѐм! Ты должна 

помочь  мне,  Милли! —  Он  заглянул  ей  в  лицо.  Взял  еѐ  за  подбородок.  Вглядываясь  в  еѐ  лицо,  он 

искал в нѐм себя, искал ответ на вопрос, что ему делать. 

— Хочешь не хочешь, а мы всѐ равно уже запутались. Я ни о чѐм не просил тебя все эти годы, 

но теперь я прошу, я умоляю. Мы должны наконец разобраться, почему всѐ так получилось — ты и 

эти  пилюли  и  безумные  поездки  в  автомобиле  по  ночам,  я  и  моя  работа.  Мы  катимся  в  пропасть, 

Милли!  Но  я  не  хочу,  чѐрт  возьми!  Нам  будет  нелегко,  мы  даже  не  знаем,  с  чего  начать,  но 

попробуем  как-нибудь  разобраться,  обдумать  всѐ  это,  помочь  друг  другу.  Мне  так  нужна  твоя 

помощь, Милли, именно сейчас! Мне даже трудно передать тебе, как нужна! Если ты хоть капельку 

меня  любишь,  то  потерпишь  день,  два.  Вот  всѐ,  о  чѐм  я  тебя  прошу, —  и  на  том  всѐ  кончится!  Я 

обещаю, я клянусь тебе! И если есть хоть что-нибудь толковое в этих книгах, хоть крупица разума 

среди хаоса, может быть, мы сможем передать еѐ другим. 

Милдред больше не сопротивлялась, и он отпустил еѐ. Она отшатнулась к стене, обессиленно 

прислонилась к ней, потом тяжело сползла на пол. Она молча сидела на полу, глядя на разбросанные 

книги. Нога еѐ коснулась одной из них, и она поспешно отдѐрнула ногу. 

— Эта  женщина  вчера…  Ты  не  была  там,  Милли,  ты  не  видела  еѐ  лица.  И  Кларисса…  Ты 

никогда не говорила с ней. А я говорил. Такие люди, как Битти, боятся еѐ. Не понимаю! Почему они 

жүктеу/скачать 0,7 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: