Эдит Ева Эгер, при участии Эсме Швалль-Вейганд Выбор

отозваться моя нерешительность в поисках лекарства, нужного для
спасения жизни дочери. Сегодня излишняя настойчивость может
привести к ответным действиям – а это угроза тюремного заключения
и пыток. Но и не попытаться что-то сделать – тот же риск.
За высокой стойкой сидит полицейский. Довольно крупный
мужчина. Я волнуюсь за Марианну: она может ляпнуть во
всеуслышание что-нибудь лишнее, например про его тучность, – и тем
самым похоронить все шансы на успех. Я встречаюсь с ним взглядом.
Улыбаюсь. Внушаю себе, что он вовсе не тот, кто сейчас сидит передо
мной. Нет, я отнесусь к нему как к человеку, которым он мог бы быть и
каким я хотела бы его видеть. Буду держать себя с ним так, словно у
меня уже есть то, за чем я пришла.
– Спасибо вам, – говорю я по-словацки, – спасибо большое за то,
что вернули моей дочери отца.
Морщит лоб в полном замешательстве. Смотрит пристально. Я
выдерживаю его взгляд. Снимаю кольцо с бриллиантом. Подношу
кольцо к его глазам.
– Воссоединение отца и дочери. Что может быть чудеснее?
Поворачиваю кольцо так, чтобы бриллиант засиял в тусклом свете,
как звезда. Он смотрит на камень, затем переводит взгляд на меня.
Этот миг тянется бесконечно. Позовет начальника? Вырвет Марианну
из рук? Арестует меня? Или все-таки поймет свою выгоду и поможет?
Пока он взвешивает все за и против, у меня в груди перехватывает
дыхание и немеет рука, держащая кольцо. Наконец он тянется к нему,
берет и кладет в карман.
– Фамилия?
– Эгер.
– Пойдемте.
Мы проходим через дверь и спускаемся по лестнице.
– Сейчас увидим папу, – объясняю я Марианне, будто мы идем
встречать Белу у поезда. Мрачное, печальное место. И перевернутая
вверх дном реальность. Все роли перепутаны. Сколько запертых
здесь – не преступники, а жертвы произвола? Я не находилась рядом с
заключенными с тех пор, как сама была узником. Мне едва ли не
совестно находиться по эту сторону решеток. Но меня охватывает жуть
от одной мысли, что по воле мерзкого беззакония мы в мгновение
можем поменяться местами.

Бела в камере один. На нем не тюремная форма, а обычная одежда.
Он вскакивает при виде нас, протягивает к Марианне руки через
решетку.
– Марчука, смотри, какая у меня забавная кроватка!
Он думает, что мы пришли навестить его. Один глаз у него заплыл.
Рот в запекшейся крови. На лице сменяют друг друга два выражения:
одно для Марианны – простодушное и радостное, другое для меня –
недоумевающее. Зачем взяла ребенка в тюрьму? Зачем позволяю ей
видеть это место, что запечатлеется у нее навсегда в памяти, даже если
она никогда не узнает, как оно зовется? Я силюсь отключить свою
защитную реакцию и не вступать с ним в спор. Стараюсь дать понять,
что он должен довериться мне. Стремлюсь окутать его своей
любовью – единственным, что сильнее страха. Никогда не любила его
крепче, чем в те тюремные минуты, когда он нутром понимает, как
обратить это мрачное и внушающее ужас зрелище во что-то
безобидное, – и мгновенно все переводит в игру для Марианны.
Надзиратель отпирает камеру. «Пять минут!» – кричит он громко и
похлопывает себя по карману, где лежит мое кольцо с бриллиантом.
Затем поворачивается к нам спиной и удаляется по коридору.
Я вытаскиваю Белу из камеры и не дышу, пока мы не оказываемся
снова на улице – Бела, Марианна и я. Помогаю стереть кровь с губ его
же грязным платком. Идем к железнодорожному вокзалу. Нам не
нужно это обсуждать. Как будто мы все так и спланировали: его арест,
наш внезапный побег. Детали мы обдумываем по пути, и есть какое-то
странное до головокружения ощущение – от быстрого передвижения
по глубокому снегу, когда мы ступаем в чьи-то оставшиеся следы, от
удивления, что они совпадают с нашими по размеру и ритму ходьбы.
Как если бы мы уже совершали этот путь в другой жизни и теперь
действуем по памяти. Я рада, что Бела может нести Марианну. У меня
руки почти онемели.
Самое важное – выбраться из страны. Как можно быстрее убраться
от коммунистов. Добраться до ближайшего места, где есть союзники.
На станции оставляю Белу с Марианной на скамейке в укромном
месте и иду покупать билеты в Вену. По пути запасаюсь большим
количеством бутербродов – кто знает, когда нам придется снова
поесть?

Следующего поезда ждать сорок пять минут. Целых сорок пять
минут. За эти сорок пять минут легко обнаружить пустую камеру
Белы. Конечно, они отправят наряд полиции на вокзал. Сбежавших
первым делом ищут на станциях. Бела теперь беглец. А я его
сообщница. Старательно дышу, отсчитывая каждый вздох, чтобы унять
дрожь. Возвращаюсь к семье. Бела рассказывает Марианне смешную
историю про голубя, который возомнил себя бабочкой. Стараюсь не
смотреть на часы. Сажусь на скамейку, Марианна – на коленях у мужа,
я наклоняюсь к ним, заслоняя собой лицо Белы. Минуты медленно
тикают. Я разворачиваю для Марианны бутерброд. Пытаюсь сама
проглотить кусочек.
И вдруг – объявление, от которого у меня так отчаянно стучат зубы,
что уже не до еды. «Бела Эгер, пожалуйста, пройдите к справочной
службе», – монотонный голос сотрудника вокзала перекрывает глухой
гул, стоящий у билетных касс, гвалт детских и родительских голосов,
шелест встреч и расставаний.
– Не озирайся, – шепчу я. – Делай что угодно, но не поднимай глаз.
Бела щекочет Марианну, пытаясь ее рассмешить. Я переживаю, что
они слишком шумят. «Бела Эгер, немедленно пройдите к справочной
службе», – объявляют снова. Слышно, как нарастает настойчивость в
интонации.
Наконец-то поезд, идущий на запад, прибывает на наш путь.
– Садись в поезд, – говорю я. – Спрячься в уборной на случай, если
начнут обыск.
Когда мы бежим на посадку, я стараюсь не оглядываться,
высматривая полицейских. Бела торопится с сидящей у него на плечах
Марианной. Она визжит от удовольствия. У нас нет багажа, что
выглядело естественно на улицах, по дороге сюда, но теперь я боюсь,
как бы его отсутствие не вызвало подозрений. До Вены ехать почти
семь часов. Если нам удастся выбраться из Прешова, все равно есть
опасность, что полиция может зайти на любой остановке, чтобы
обыскать поезд. У нас не было времени добыть поддельные
документы. Мы те, кто мы есть.
Мы находим пустое купе, я с Марианной на коленях смотрю в
окно, занимая ее подсчетом всех ботинок на перроне. После
внезапного вызволения Белы из тюрьмы мне нелегко смириться с
мыслью, что сейчас он снова пропадет из моего поля зрения.

Невозможно вынести, что опасность не уходит, а только нарастает.
Бела целует меня, целует дочь и идет прятаться в уборную. Я жду,
когда поезд тронется. Если он хотя бы успеет отъехать от вокзала, мы
окажемся чуть ближе к свободе, на миг станет ближе возвращение
Белы ко мне и Марианне.
Поезд стоит. Мама, мама. Помоги нам, мама. Помоги нам, папа.
Мне остается только молиться.
Дверь купе открывается, и полицейский мельком смотрит на нас,
перед тем как снова закрыть ее. Слышу стук его ботинок, когда он идет
дальше по проходу, слышу, как открываются и закрываются другие
двери. Слышу, как он выкрикивает имя Белы. Я болтаю с Марианной,
пою ей, не отрываясь от окна. На меня находит страх, что сию минуту
мы увидим, как Белу в наручниках снимают с поезда. Наконец
проводник убирает с платформы входную подножку и входит в вагон.
Двери закрываются. Поезд начинает движение. Где Бела?! Он все еще
в поезде? Удалось ли ему остаться незамеченным? Возможно, его уже
возвращают в камеру, где наверняка изобьют или того хуже. А если с
каждым вращением колес мы отдаляемся друг от друга – и все втроем
от жизни, которую собирались вместе строить?
К моменту прибытия в Кошице Бела так и не появляется. Марианна
спит у меня на руках. Я высматриваю на перроне Клару. Придет ли она
с нами встретиться? Придет ли Чичи? Поняла ли она, в какой мы
опасности? Что она успела сделать за то время, что мы говорили по
телефону?
Ровно перед тем как поезд должен отъехать от Кошице, дверь купе
открывается и врывается Бела. «У меня для вас сюрприз!» –
выкрикивает он в приливе адреналина. Кричит прежде, чем я успеваю
попросить его быть тише. Марианна беспокойно ворочается и,
спросонья растерянная, открывает глаза. Я убаюкиваю ее, качая из
стороны в сторону, и тянусь к нему – моему мужу, находящемуся
теперь в безопасности.
– Тебе не интересно увидеть мой сюрприз?
Он снова открывает дверь. За ней находятся моя сестра Клара,
Чичи, чемодан и футляр со скрипкой.
– Есть здесь свободные места? – спрашивает Чичи.
– Малышка моя! – выдыхает Клара, прижимая меня к груди.

Беле хочется рассказать, как он ускользнул от обыска в Прешове,
а Чичи – как они нашли друг друга здесь, в Кошице. Но я суеверна.
Цыплят по осени считают. В мифах с теми, кто рано торжествует, не
происходит ничего хорошего. Нужно позволить богам поддерживать
свой образ, по крайней мере в проявлении их исключительной силы. Я
сама еще не говорила с Белой о кольце и о том, как вытаскивала его из
тюрьмы. А он и не спрашивает.
Поезд трогается. Марианна засыпает, ее голова на коленях Белы.
Чичи и Клара шепотом рассказывают свои планы: Вена – идеальное
место, чтобы дождаться виз в Австралию, пора уезжать из Европы,
поселиться с Имре в Сиднее. Я пока не могу позволить себе думать
о Вене. На каждой станции, затаив дыхание, жду беды. Спишска-Нова-
Вес. Попрад-Татры. Липтовски-Микулаш. Жилина. Еще три остановки
до Вены. В Тренчине проносит. Никакой опасности в Трнаве. Мы
почти доехали. В Братиславе – городе, где прошел наш медовый
месяц, – на границе остановка затягивается. Марианна просыпается,
почувствовав, что мы стоим.
– Спи, детка, спи, – говорит Бела.
– Молчи, – прошу я. – Молчи.
Мы видим, как в темноте по платформе к поезду идет с десяток
словацких солдат. Они разделяются, расходясь по вагонам по двое.
Скоро постучат в нашу дверь. Они будут спрашивать удостоверения.
Если не узнают Белу в лицо, то увидят его имя в паспорте. Прятаться
уже поздно.
– Я скоро, – говорит Чичи.
Он выходит из купе, мы слышим его голос, голос проводника,
потом видим, как он спускается на перрон ровно в тот момент, когда
солдаты подходят к нашему вагону. Я так никогда и не узнаю, что
говорит им Чичи. Не узнаю, откупится ли он деньгами или
драгоценностями, но что-то из этого явно переходит в другие руки.
Знаю только, что после нескольких мучительных мгновений солдаты,
прощаясь с Чичи, приподнимают фуражки, разворачиваются и идут по
направлению к станции. Как только я проходила в лагерях селекцию?
А ведь имела с ней дело каждый день по одному разу, а иногда и чаще.
По крайней мере, в тех очередях вердикт выносили быстро.
Чичи возвращается в купе. Сердце уже не колотится с бешеной
скоростью, но я так и не решаюсь спросить, какими средствами он

убедил солдат уйти. Наша безопасность кажется слишком хрупкой,
чтобы на нее полагаться. Мы рискуем ее уничтожить – стоит только
выразить вслух облегчение. Пока поезд проезжает отрезок пути
от Братиславы до Вены, мы молчим.
В Вене мы малая капля в потоке ищущих убежища и ждущих
переправы в Израиль или Северную Америку. По окончании войны –
двести пятьдесят тысяч беженцев и переселенцев. Нашим временным
укрытием становится больница Ротшильда в американской зоне
оккупации. Здание больницы используется как центр для беженцев
из Восточной Европы, и нас пятерых заселяют в палату еще к трем
семьям. Хотя уже поздняя ночь, Бела уходит из комнаты до того, как я
начинаю укладывать Марианну. Он хочет связаться с Банди и Мартой –
нашими друзьями, которые остались там, дома, и с которыми мы
собирались ехать в Израиль, – и сказать им, где мы находимся. Я глажу
Марианне спину, пока она спит, и слушаю, как Клара шепотом
разговаривает с другими женщинами, живущими в одной с нами
комнате. Здесь, в больнице Ротшильда, тысячи таких, как мы,
ожидающих помощи от «Брихи». Когда мы собрались с Банди
и Мартой под Новый год, то за миской горячих щей из квашеной
капусты, обсуждая план новой жизни в Израиле, мы ведь не думали
убегать, а пытались что-то созидать. Но только сейчас, сидя в
переполненной палате с другими беженцами, я вдруг понимаю, что
значит «Бриха». В переводе с иврита это «побег». Мы в бегах.
Разумен ли наш план? Соседки рассказывают о своих друзьях, уже
репатриировавшихся в Израиль. Там нелегко. За год война с арабами
постепенно утихает, но страна по-прежнему является зоной боевых
действий. Люди живут в палатках, делают то, что им приходится
делать 
в 
период 
серьезных 
политических 
испытаний 
и
продолжающихся враждебных отношений между арабами и евреями.
Это не та жизнь, к которой мы готовились, когда загружали свои вещи
в контейнер. Какой прок от серебра и фарфора в палатке посреди
вооруженного конфликта? Драгоценности, зашитые в одежду
Марианны? Их ценность определяется тем, сколько за них могут
заплатить. Кто захочет есть на фарфоровых тарелках с нашей
фамилией? Где-то в животе возникает знакомое, слегка тянущее
чувство – и вовсе не страх перед тяжелой работой и нуждой вызывают

во мне это сопротивление. А реалии еще одной войны. Зачем нужна
новая жизнь, если начинать придется все с тех же старых страданий?
В темноте, ожидая возвращения Белы, достаю документы из
американского консульства. Те самые документы, за которыми я так
настойчиво посылала Белу в Прагу и которые, под моим платьем, на
спине, перехваченные ремнем, пересекли вместе с нами границу. Две
чехословацкие семьи отвечают требованиям для эмиграции в Америку.
Только две. Вторая семья, как Бела выяснил в Праге, уже уехала
из Европы, выбрав вместо Америки Израиль. Теперь наша очередь,
если мы решаемся ехать. Перебирая бумаги, я вглядываюсь в нечеткие
в тусклом свете слова, ожидая, что сейчас в моих руках они
рассыпятся или как-то сами переставятся. Слышу мамин голос.

жүктеу/скачать 2,67 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: