под платье, к спине, прижав поясом. Нельзя выглядеть так, будто я
намереваюсь пуститься в бега. Наш телефон прослушивается, поэтому
невозможно им воспользоваться, чтобы обратиться к кому-нибудь за
помощью. Но я даже не допускаю, что покину дом, не сообщив об
этом сестрам. Вряд ли они чем-то помогут нам, но я хочу, чтобы Магда
и Клара знали, в
какой мы беде, хочу предупредить, что могу их
больше не увидеть. Я звоню Кларе, она берет трубку. Пытаюсь не
плакать, не позволяю голосу дрожать и срываться. Приходится
импровизировать на ходу:
– Я так рада, что вы приедете в гости. Марианна спрашивала про
тетю Клари. Напомни, в котором часу ваш поезд?
Она не собиралась приезжать. Я говорю эзоповым языком.
Надеюсь, Клара поймет. Я почти слышу, как она уже хочет поправить
меня или переспросить, потом на мгновение замолкает, начиная
осознавать: я пытаюсь ей что-то сказать. Поезд, гости – что можно
разобрать в этих скудных намеках?
– Мы приедем сегодня вечером, – отвечает Клара. – Поездом. С
нашего вокзала.
Сможет ли она увидеться с нами? Каким образом? Вечером на
перроне? Или в поезде? Об этом ли мы договорились? Или шифр
разговора непонятен даже нам самим?
Я засовываю наши паспорта в
сумочку и жду, когда Марианна
проснется. Дочь приучена к горшку с девяти месяцев, но она спокойно
дает мне надеть на нее подгузник, когда я ее одеваю после сна. В него
я складываю свой золотой браслет. Больше я ничего не беру с собой.
Меня преследует мысль, что я не должна выглядеть как человек,
который сбегает. Все, что я скажу до конца дня, пока мы не окажемся в
безопасности, я буду говорить напористо, в манере вроде бы не
авторитарной, не властной, но и не зажимаясь, не показывая слабость.
Быть пассивной – значит позволить другим решать за тебя. Быть
агрессивной – значит решать за других. Быть настойчивой – значит
решать самой за себя. Значит верить, что в твоей жизни всего
довольно, а ты вполне самодостаточна.
Черт, меня все-таки потрясывает. Я выхожу из
дома с Марианной
на руках. Если я буду действовать правильно, то не вернусь в особняк
Эгеров – сегодня точно, может быть, никогда. Ночью мы сделаем еще
один шаг в сторону нашего нового дома. Я говорю негромко. Я
стараюсь говорить с Марианной все время. За двадцать месяцев,
прошедших с ее рождения, беседы с дочерью стали тем, в чем я, мать,
помимо кормления достигла настоящего совершенства. Я стараюсь все
объяснять. Рассказываю, что мы делаем в течение дня. Называю улицы
и деревья. Речь, слова – это
сокровище, которое я предлагаю ей с
каждым разом все щедрее и щедрее. Марианна может называть разные
вещи на трех языках: венгерском, немецком и словацком. «Kvetina», –
говорит она по-словацки, указывая на цветок. У нее я заново учусь, что
жизнь может быть
и благополучной,
и очень интересной. Все вокруг
вызывает ее любопытство – в ответ я могу предложить лишь свою
речь. Мне не дано предотвратить опасность, но в
моих силах
удовлетворить любознательность дочери: помогать ей познавать
окружающий мир и объяснять смысл происходящего. И сейчас – чтобы
только заглушить голос страха – я не прерываю своего монолога.
– Да, цветок, а посмотри на дуб, как он покрылся листвой. А это
молочный фургон. Мы сейчас пойдем в полицейский участок и
поговорим там с дядей, это такое большое-большое здание, как наш
дом, но с
длинными коридорами…
Я говорю так, будто это простая прогулка, будто я могу быть
для Марианны той матерью, в которой нуждаюсь сама.
Полицейский участок выглядит устрашающе. Когда вооруженная
охрана отводит меня в здание, я чуть не разворачиваюсь и не убегаю.
Мужчины в форме. Мужчины с оружием. Я не выношу этих символов
власти. От них земля уходит из-под ног, от них я теряю самообладание.
Становлюсь полной размазней. Эти знаки несут в
себе угрозу моему
существованию – меня, как дерево без корней, сносит с лица земли. Но
с каждой минутой промедления Бела подвергается все большей
опасности. Муж уже не раз доказывал, что он не тот человек, который
будет прогибаться и уступать. И коммунисты показали, насколько они
нетерпимы к инакомыслию. На что они способны пойти, чтобы
Достарыңызбен бөлісу: