Финальная точка или двоеточие? Пер-
вая строка «Круговорота» как будто устанав-
ливает смысл заглавия соотнесением с челове-
ческой жизнью, но уже вторая разворачивает
мысль в совершенно неожиданном направлении:
Нам всем даётся день, один, и ночь одна.
Потом проснёмся мы, но утро —
в Запредельном...
Если «день» — это то, что провозглашал
«Зов», чем одаривали заветные «Талисманы»,
если это оргии жизни и пиры любви с их грехами и обманами, тёмные опыты пресыщений и горь-
кое сознание непреодолимости Змеиных валов и
других бездн, то «ночь», «моря ночей» — это
самоисчерпание и самоуничтожение, это про-
страция холодных безжизненных морей на по-
рубежье сна и яви [18]... И посчитать «утром»
идиллию детства или свежесть юности означало
бы просто вступить в новый виток сансары, за-
слонив себе (ибо «я сам свой вечный враг»!) воз-
обновляющейся иллюзией истинное «утро — в
Запредельном»: не просто за чертой жизненного
оборота, а в иных, пока не означенных планах
бытия...
Для круговорота безразлично время: оно
не то разрежается, не то сжимается: «в этом дне
одном есть осень и весна, весь долгий пышный
год...» — в ограниченной повторяемости кругов-
ращения ориентиры стёрты. А пространство, его
беспредельность в этой дурной бесконечности
недоступны:
Мы не хотим понять, что наш круговорот
Включает лес, поля, сады, луга и горы,
Что в нём есть вся Земля, бездонность
вечных Вод,
И Небеса небес, где пьют бессмертье взоры...
Ни бездонность, ни бессмертье не дают-
ся как безусловный и неразменный дар людям,
надевшим «маски мёртвых лиц» — «не тех, что
умерли, а тех, что вот, всё живы». Если кру-
говорот ведёт ко всё большему самоисчерпа-
нию, самоопустошению, если его финал проти-
воположен полноте «отлётных птиц» и «золотых
нив», то закрутившимся надеяться не на что.
В третьей строфе Бальмонт, казалось бы,
ретуширует метафорой банальность причины
большинства человеческих трагедий — невни-
мание ко времени:
Мы не следим за тем, как тайный циферблат
Меняется от двух кружащихся движений.
Однако символика двух кружащихся дви- жений гораздо глубже и многозначнее; к ней
нам ещё придётся вернуться в совершенно иной
связи.
После «Круговорота» возникает интермец-
цо «Домой»: мёртвые моря последнего субцикла
вдруг обретают иллюзию жизни — прибой. Но
это только стремительная Danse Macabre, кото-
рой не обмануть многоопытного морехода.
И Бальмонт вкладывает в его уста ещё
один итог. Другой? Отчасти — или, скорее, про-
сто увиденный с иной точки зрения: вместо
суетно-бессмысленного мы «Круговорота» —
горько-умудрённое я «Чудовища с клеймом».
Этот повторный финал при всей не допу-
скающей возражений категоричности не только
подготовлен предшествующим развитием, но и
кажется уже смутно знакомым. Дело не в том,
что он написан шестистопным ямбом, как и пер-
вый, — прочитать оба стихотворения подряд,
не почувствовав шва, нельзя. Зато в нём мож-
но распознать оборотную (точнее было бы ска-
зать — круговоротную) сторону «Зова». Взамен
симметрии — антисимметрия. Тот, кто был «ове-
ян дыханьями многих морей», теперь «опустил
свой лот... до дна морей», кто звал к неисчерпа-
емым многообразиям мировых пространств и
явлений, теперь исходил и испытал их, вернув-
шись из этого вояжа c поистине бодлеровским
скепсисом и разочарованием [19]: мир предстал
ему как «Чудовище с клеймом: Всегда-Одно-и-
То-же»...
Правда, сердца бодлеровских корабе-
лов лучезарны («Nos coeurs que tu connais sont
remplis de rayons!»), и сами они надеются об-
рести что-то новое хотя бы в посмертной неиз-
вестности («Au fond de l’Inconnu pour trouver du
nouveau!»), а Бальмонт такого выхода не остав-
ляет. Но при этом я его героя: «письмен безвест-
ных странный знак» — осознаётся сначала зна-
ком вопросительным:
Мне имя — Легион, средь гениев, чей знак —
Вопрос, всегда вопрос, повсюду вопрошанье...
А затем и «девизом Таинственной»,
знаком бесконечности.
Интермеццо разделяет финальную точку
в двоеточие.
И читатель обнаруживает, что он прошёл
только половину пути.