Филологическая серия

240
241
серия
 ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ. 2014. №3
ISSN 1811-1823. Вестник ПГУ
УДК 82.0
Г. К. Шоманова
ЮРОДСТВО И ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ 
ДЕМИФОЛОГИЗАЦИЯ/ДЕКОНСТРУКЦИЯ В 
ЛЕНИНИАНЕ ВЕН. ЕРОФЕЕВА: ОКСЮМОРОН, 
НАМЁК, ОГОВОРКА КАК СОСТАВНЫЕ 
КУЛЬТУРНОГО СУБТЕКСТА 
Настоящая статья посвящена особенностям демифологизации 
и  деконструкции  в  Лениниане  Вен.  Ерофеева  как  механизмам, 
отражающим особенности русского постмодернизма. Юродство 
рассматривается с точки зрения его философии и поэтики, анализа 
онтологических категорий оксюморон, намёк, оговорка как составных 
культурного субтекста.
Ключевые  слова:  Вен.  Ерофеев,  русский  постмодернизм, 
Лениниана, юродство, демифологизация, деконструкция. 
Произведением,  созданным  в  традициях  русского  литературного 
постмодернизма  на  границе  жанров,  соединившим  публицистическую 
остроту с художественной интерпретацией событий, постмодернистским 
историзмом, является «Моя маленькая Лениниана»
1
 Вен. Ерофеева [1].
Особое место произведения определялось исследователями с точки 
зрения подсознательного как фактора сюжета. Например, Н. Ф. Брыкина 
пишет:  «Практически  все  его  произведения  (за  исключением  «Моей 
маленькой  ленинианы»)  пронизаны  бессознательным  состоянием  сна»  
[2, 6]. А сон у исследователя, «это даже не выход в инобытие, а подтверждение 
бесконечной многоуровневое™ мира, одна из форм измененного состояния 
сознания» [2, 6].
«Маленькая  Ленинана»  Ерофеева  не  становилась  предметом 
специального рассмотрения. Она удостаивалась внимания с позиций полного 
отрицания и неприятия писателем идей Ленина и его соратников. В качестве 
иллюстрации обычно приводят поэму «Москва–Петушки», насчитывающей 
свыше  двадцати  как  дословных,  так  и  трансформированных  цитат  и 
перефразировок текстов В. И. Ленина. Отсюда узкое понимание «Моей 
маленькой Ленинианы» как сборника цитат из полного собрания сочинений 
В.  И.  Ленина  и  отрывков  из  его  переписки  с  современниками,  после 
которых или перед которыми писатель дает свою оценку процитированным 
1 Далее и везде: Лениниана Вен. Ерофеева
фрагментам. Отмечаемая особенность: цитаты и аллюзии к работам вождя 
пролетариата  обоснованно  давал  оценку  демифологизации  советской 
действительности как способу авторского противостояния злу.
Однако  сущность  демифологизации  на  примере  Ленинианы  не 
исследовалась. Между тем демифологизация лишь одна из постмодернистских 
стратегий Ерофеева, выявляющая по этой линии создание собственного 
мифа  Ленина.  Соответственно,  предметом  исследования  должно  стать 
явление  деконструкции  как  основного  феномена  философии  и  поэтики 
постмодернизма.  И  своеобразие  русского  постмодернизма,  особенно  в 
поэтике Ерофеева, обусловлено юродством. В этом контексте Лениниана 
постмодерниста первой волны не вовлекалась в исследовательскую парадигму.
Исследования юродства в Лениниане частично касается Н. Бедзир [3]. 
Она  пишет:  «Образ  юродивого,  ставший  воплощением  художественной 
авторской  личности  в  «Москве  ─  Петушках»,  «Записках  психопата»,  в 
«Моей маленькой лениниане» Вен. Ерофеева, несёт в себе апофатическое 
утверждение, духовное наполнение, он неотделим от сакрального контекста. 
Это прозорливая «высокая болезнь» становится знаком евангелического 
бессмертия, жизнелюбия, человеколюбия, экзистенциального оптимизма, 
что напрямую связывает его с христианским пафосом «Выбранных мест из 
переписки с друзьями» Н. Гоголя» [3, 17].
Работа Бедзир посвящена поэме «Москва ─ Петушки». Приведённый 
фрагмент  с  гоголевским  интертекстом  требует  уточнения.  Одним  из 
результатов  гоголеведения  является  открытие  феномена  апостасии 
как  отпадения  от  Бога.  В  этом  смысле  юродство  Вен.  Ерофеева  это 
полисемантичное  явление,  с  амбивалентной  природой.  Полярность 
этических констант юродства является предметом исследования в настоящей 
работе. Она исключает одностороннее толкование юродство, отражённое в 
упомянутой цитате.
Актуальность  нашего  подхода,  заключающаяся  в  выявлении 
демифологизации  и  деконструкции  Ерофеева,  привела  к  постановке 
следующей цели. Автором настоящей статьи предпринят опыт изучения 
юродства,  его  философии  и  поэтики  в  аспекте  двустороннего  явления, 
постмодернистской демифологизации / деконструкции в Лениниане Вен. 
Ерофеева и анализе онтологических категорий оксюморон, намёк, оговорка 
как составных культурного субтекста.
Предлагая  опыт  формального  анализа  текста,  как  наиболее 
полно  выявляющий  технику  демифологизации  и  деконструкции  в 
постмолернистском  тексте,  оправдываем  характер  библиографии  этим 
обстоятельством и степенью изученности темы. 
Основной  методический  посыл  работы:  миф  и  демифологизация  в 
поэтике Ленинаны Вен. Ерофеева сопоставимы с оксюмороном как одной 

242
243
серия
 ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ. 2014. №3
ISSN 1811-1823. Вестник ПГУ
из категорий постмодернистской поэтики. Пародийное начало ленинского 
текста  Ерофеева  построено  на  конфликте  мифа  советской  истории  им 
идеологии и демифологизации советского мифа, выявлении соцреализма 
как субкультуры. 
Важно понимать, что создание достоверности как неизбежное следствие 
обращения  к  исторической  теме  должно  учитывать  мифотворчество 
Ерофеева. Например. Известен такой факт, который приводит исследователь 
Брыкина, ссылаясь на воспоминания о писателе. По признанию Ерофеева, 
в 1972 году он написал роман «Шостакович», который у него украли в 
электричке вместе с авоськой, где лежали две бутылки бормотухи. В 1994 
году Владислав Лён объявил, что рукопись всё это время лежала у него, и 
он вскоре её опубликует. Однако напечатан был лишь небольшой фрагмент 
якобы написанного Ерофеевым романа. Большинство критиков считает этот 
фрагмент фальшивкой. По мнению В. Муравьёва, история с романом была 
вымышлена Ерофеевым [4, 93]. За неимением доказательств подлинности 
«Шостаковича», исследователь Брыкина правомерно считает невозможным 
включать этот роман в список анализируемых текстов прозы писателя.
Такой  экскурс  важен  учётом  домысла  и  вымысла  как  категорий 
художественного историзма и их трактовки в постмодернизма. Ведь такое 
понимание  приближает  нас  к  важной  и  неисследованной  проблеме  ─ 
своеобразию русского постмодернизма.
Оксюморон становится в поэтике Ленинианы Ерофеева своего рода 
не просто культурным текстом, но в силу повторяемости и вариаций, а 
также  семиотического  статуса  гипертекстом.  Уже  в  названии  заявлена 
стратегия, ориентация на оксюморон с его трансформацией смысла, жанра, 
анекдотической пародийностью. Лениниана не может быть «маленькой». 
Здесь явлена стратегия Ерофеева, альтернативная официальной культуре. 
Топология  соцреализма  становится  при  этом,  по  законам  пародии, 
карикатурным оружием сатирического портрета действительности.
Понятие Ленинианы выдержано в духе жанрового определения только 
внешне.  Действительно,  персонажный  ряд  соответствует  советскому 
канону. Галина Серебрякова, Надежда Крупская, Мария Ульянова, Инесса 
Арманд – близкое окружение Ленина. Но система отношений, выдержанная 
в  широкой  градации  привязанностей:  от  социальных,  идеологических 
(соратницы) до семейных (жена и сестра) и интимных (любимая женщина 
вождя), подчёркивает приоритет гендерного начала. Лениниана Ерофеева 
женского  пола.  Таким  образом,  уже  в  первой  части  понятие  Ленинаны 
оказалось кардинально трансформированным. При внешнем сохранении 
семантического ядра осуществлён перевод в пародийное субядро.
Лениниана Ерофеева ─ это и главный герой, и мифы о нём, отражающие 
в  большей  степени  воспитанное  кумиром  читательское  и  общественное 
сознание. Тот же приём формирования советского читателя посредством 
политизированных  мифов  автор  использует  с  выворачиванием  смысла 
в  поисках  анонимной  правды,  и  в  этом  заключается  основной  принцип 
философии и поэтики юродства.
Привлекая в качестве объекты повествования, игравшие в субкультуре 
соцреализма роль мифов и идеологических репутаций, Ерофеев разрушает 
их изнутри. Ту же пародийную линию с выворачиванием смысла Ерофеев 
проводит в области высказывания героя. Здесь так же очевидна оксюморонная 
природа.  Причём  оксюморон  не  столь  буквальный,  он  фиксирован  на 
уровне композиции. Так, «вполне пристойные» и синонимичные «дамские» 
эпиграфы  скрывают  в  себе  непристойный  смысл.  Но  эта  шутливая  и 
простительная, с точки зрения анекдота, суть эпиграфов, с учётом того, кому 
принадлежат эти слова (Н. Крупская: «Все же мне жалко, что я не мужчина, 
я бы в десять раз больше шлялась»
2
; Инесса Арманд: «Меня хотели послать 
еще на 100 верст к северу, в деревню Койду. Но во-первых, там совсем нет 
политиков, а во-вторых, там, говорят, вся деревня заражена сифилисом, а мне 
это не очень улыбается») и персонификацию в них политических деятелей, 
оборачивается разрушением корпуса мифов соцреализма, от социальной 
статусности до стереотипных представлений о женщине как хранительнице 
и носительнице этического кодекса. Типичное для Ерофеева выворачивание 
смысла, когда обещание не вполне пристойных эпиграфов ─ это розыгрыш, с 
точки зрения стереотипного представления, но действительно непристойный, 
с точки зрения простого человека. 
В  первом  случае  приписываемые  Галине  Серебряковой  слова  в 
предложенном читателю контексте обнаруживают явный и тайный смысл, 
отношения  текста  и  подтекста.  При  этом  подтекст  с  его  циничным  и 
пошлым  значением  оказывается  подлинным.  Семантическая  типология 
темы, вынесенной в заголовок, апеллирует к подсознательному: «о ночах 
Карла Маркса и Женни фон Вестфален», направляя мысль и восприятие, 
читательское оиждание по пути мнимо эротической стратегии автора. Далее 
текст, анекдотически акцентирующий идею: «…отдавал ей свои мысли. Это 
были счастливые минуты полного единения. Случалось, до рассвета они 
работали вместе. Но только люди, жившие за стеной, жаловались на то, что 
у них ночами «не прекращаются разговоры и скрип ломких перьев» (курсив – 
Ш. Г.). Ориентация на обыденное сознание и манипулирование привычкой 
советского  человека  говорить  эвфемизмами  на  кухнях  о  политике  и 
политиках в эпоху застоя определяет внетекстовый слой оксюморона. Цинизм 
политического деятеля очевиден, с точки зрения обыденного сознания.
Такова роль пролога к Лениниане. А основная часть, идентифицированная 
автором с «делом», такова. Переходя к «делу», «То есть к выбранным местам 
2 Текст цитируется по электронному изданию.

244
245
серия
 ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ. 2014. №3
ISSN 1811-1823. Вестник ПГУ
из частной и деловой переписки Ильича с того времени, как он научился 
писать, и до того (1922) времени, как он писать разучился», Ерофеев словно 
реабилитирует  себя,  выбирая  стратегию  отказа  от  розыгрыша.  Переход 
от женщин к делу, т.е., в координатах фольклорно-народного ощущения, 
а Лениниана Ерофеева построена по законам народного эпоса, от потехи 
(которой отводят час) к делу (измеряемому категорией время) закладывает 
в  таком  мнимо  серьёзном  повороте  очередной  розыгрыш.  Он  создаётся 
временной  перспективой:  от  времени  приобретения  навыков  письма  до 
времени их утраты. Намёк на недееспособность Ленина был невозможен в 
официальной версии во времена создания произведения, но слухи и народные 
домыслы, не всегда далёкие от истины, создают подтекст таких оговорок 
и намёков.
Концепт «выбранных мест из частной и деловой переписки» ─ прямая 
ретроспекция гоголевских «выбранных мест из переписки с друзьями», книги, 
запрещённой и изъятой из культурного оборота по причине реакционности, 
с точки зрения соцреалистической идеологии, воспринятой от разгромной 
критики книги В. Г. Белинским, демократическим разночинным крылом 
русской  литературы.  И  в  науке  книга  стала  предметом  обструкции.  В 
ироническом контексте Ленинианы такая инвектива была минным полем.
В письмах Ленина акцентирован замаскированный под прозаическую 
обыденность цинизм натуры. Если прозаизм оценки Парижа как «города 
громадного, изрядно раскинутого» условно нейтрален, то письма сестре, 
написанные  на  Родине,  из  петербургского  заключения  всего  через  год, 
проникнуты наивным и простодушным цинизмом. Хронология становится 
дистанцией,  оттеняющей  глубину  цинизма  героя.  На  фоне  первично 
заявленной  информации  об  отсутствии  ограничений  на  «литературные 
занятия  заключенным»  и  пропуск  литературы,  о  чём  герой  «нарочно» 
(специально)  справлялся  у  прокурора,  следует  неожиданное  сюжетное 
разрешение.  Но  прежде  заметим,  что  попутно  Ерофеев  незаметно  ─ 
средствами изнутри ─ развенчал миф о Ленине с культом чтения.
У Ленина так много снеди, особенно чая, что он мог бы «с успехом 
открыть  торговлю»  им.  Удовлетворённость  героя  положением,  когда 
он  имеет  провизии  «даже  сверх  необходимого.  Свою  минеральную 
воду  я  получаю  и  здесь:  мне  приносят  ее  из  аптеки  в  тот  же  день,  как 
закажу» особенно цинична на фоне голода, охватившего Россию в начале  
ХХ века и вызвавшего колоссальную миграцию крестьянского населения 
на национальные окраины.
Ерофеев избегает пропагандистских уловок, отказываясь от панорамной 
картины  фактологии,  общеизвестной  по  официальной  историографии. 
Писатель  пользуется  наложением  двух  планов  повествования.  С  одной 
стороны,  излагаемое  им,  внешне  безобидное  повествование.  С  другой, 
неупоминаемое,  но  подразумеваемое  и  активизирующее  читательское 
внимательное  сознание  повествование,  оперирующее  номинациями 
официальной истории.
Скромность  Ленина  ─  один  из  доминирующих  мифов  советского 
канона. Демифологизация совершается по принципу человеческой слабости, 
физиологически подчёркнутой. «Одна только просьба: ”Хорошо бы получить 
стоящую у меня в ящике платяного шкафа овальную коробку с клистирной 
трубкой“». На фоне сверхзапасов снеди, шуток о запасах вне конкуренции, 
нереализованной возможности неограниченного чтения клистирная трубка 
выполняет роль анекдотического снижения образа вождя.
Ерофеев внимателен, как любой исследователь Ленинианы, к топосам 
ссылки.  После  Швейцарии,  Санкт-Петербурга  появляется  Шушенское. 
Село,  затерянное  в  Сибири,  было  прежде  всего  увековечено  в  детской 
Лениниане. Ассоциация политической ссылки с пламенным служением делу 
революции, связь с народом ─ миф, который был развенчан с силой особой 
постмодернистской иронии. 
Жалоба на то, что «в Сибири вообще в деревне очень и очень трудно 
найти  прислугу,  а  летом  просто  невозможно»  (1897)  возвращает  миф  о 
вожде в лоно его же фразы, хрестоматийной и классической, о Герцене, 
разбудившем  «Колоколом»  Россию  в  изгнании,  и  декабристах,  которые 
«были  страшно  далеки  от  народа».  Непроцитированное,  но  известное 
каждому школьнику ленинское изречение стало в системе неявных цитат и 
намёков сквозной стратегией лениноведа в духе постмодернизма.
Еще  более  саркастический  пример  обструкции  представляет 
приведённый автором опыт версификаторства Ленина. «Я еще в Красноярске 
стал  сочинять  стихи: В  Шуше,  у  подножия  Саяна... но  дальше  первого 
стиха ничего, к сожалению, не сочинил». Склонный к вымыслам, Ерофеев 
удачно имитирует стиль Ленина. Вместе с тем автор способен вводить в 
заблуждение читателя, создавая особую поэтику достоверности, используя 
приёмы эпистолярного жанра и вводя анекдот как результат вымысла, но 
достоверный в силу заключённого в нём обобщения.
В  поисках  достоверности  писатель  прибегает  к  риторике  монолога 
и автобиографическому откровению. Так, советуя по тюремному опыту 
угодившему туда «братцу» Мите «соблюдать диету», делать гимнастические 
упражнения, в том числе смехотворные 50 поклонов, герой способствует 
созданию  гротескной  культуры  смеха  и  карнавальной  игровой  поэтики 
постмодернизма.
В стихию демифологизации входит и лирическое начало: ожидание 
невесты, встреча с ней и тёщей. Обманутые ожидания, купания, катание на 
коньках ─ писатель внимателен к штампам сентименталистской поэтики, в 
таких очертаниях несовместимой с каноном соцреализма.

246
247
серия
 ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ. 2014. №3
ISSN 1811-1823. Вестник ПГУ
Политический  дискурс,  способный  создать  миф  толерантности 
и  интернационализма,  также  опровергается  приписываемым  Ленину, 
но  обладающим  исключительной  силой  достоверности,  эффектом 
эмоционального  воздействия,  высказыванием.  Насыщенность  бранной 
лексикой, типичной как для постмодернистов, так и Ленина, эмоциональная 
негация:  «Европа  после  Шушенского,  само  собой,  дерьмо  собачье»  и 
«Глупый народ ─ чехи и немчура» являют испытанный Ерофеевым во всех 
его произведениях способ оценки действительности и персонажей истории 
языковыми лексическими единицами с культурно-оценочным ядром.
Круг лексических коннотаций с ядром в одном слове, например, дыра: о 
Женеве «гнусная дыра», о Париже «дыра скверная» реализует семиотически 
значимый круг значений дыры как глухого удалённого от цивилизации и 
культуры места, лишённого духовного света. На фоне семиотики мировой 
культуры  такая  контаминация  обладает  сверхиронией  и  гиперболизмом 
оценки.
Гиперболическое  место  занимает  велосипед  (прогулки,  досадное 
происшествие,  из-за  которого  судится  герой,  присутствует  и  в  письмах 
Крупской,  по  принципу  зеркального  отражения)  на  фоне  религии, 
удостоенной  негативной  экспрессии  («много  мерзкого»).  Накануне 
первой мировой войны полное отсутствие стратегического понимания и 
политической интуиции («Я не верю, что будет война») и последовавшее 
бегство из Кракова ─ своего рода мини-рассказ о политической близорукости 
вождя с завязкой (неверие в войну), развязкой (бегство) и кульминацией: 
«Лозунг мира ─ это обывательский, поповский лозунг». 
В  целом,  каждый  из  мини-рассказов,  в  том  числе  эпиграфов, 
пристойных и непристойных, создают циклический сюжет, характерный 
для постмодернистской наррации Ерофеева. Таков и рассказ о Горьком, 
где элементы сюжетного развёртывания обозначают разные, но одинаково 
оценочные  стороны  «архибесхарактерного»  писателя:  «изнервничался», 
«раскис», «осрамился», «бедняга», «телёнок».
Письма к Арманд с блестящей стилистической имитацией ленинского 
стиля, языка полемики, отражают юродство по линии подтекста. Мнимо 
серьёзный  аргументационный  фон,  противопоставление  буржуазной  и 
пролетарской лексики пародируют стиль ленинских сочинений и полемики 
с оппонентами власти.
Запрещённый в советские времена и имевший характер кощунственного 
мифа, слух о бегстве Ленина в немецком вагоне, чрезвычайно популярный в 
жёлтой прессе нынешних времён, проводит границу не только в биографии 
Ленина (в этом ряду зловещее упоминание Кобы, просьба напомнить его 
фамилию).  Он  облечён  в  миф  алкогольного  сознания:  распоряжение  о 
продаже спирта в Скандинавию.
Лениниана  с  историческими  портретами  большевиков,  антуражем, 
распоряжениями сменяется агрессивной лексикой, агрессивным поведением 
вождя.  Требование  массового  террора,  в  широкой  градации  уточнений, 
градации от свирепости до беспощадности, «образцовой беспощадности» 
отражает известную в неофициальных кругах того времени нетерпимость 
вождя к инакомыслящим.
Легитимация  произвола,  жестокости  по  отношению  к  «сволочи» 
(известно по источникам советского времени и оправдано соображениями 
идеологии), повторы одних и тех же лексических единиц с агрессивной 
окраской  («расстрелы»,  «аресты»),  усиление  множественного  числа 
демифолигизирруют глянцевый сусальный образ Ленина, героя советской 
Ленинианы.
Соцреалистический дискурс разоблачается и средствами официальной 
Ленинианы,  а  именно  эмоционально-оценочными  образами  «капризных 
барышень», «глупеньких русских интеллигентов», «всей этой околокадетской 
публики». «Тайный надзор» и «слежка» как тактика вождя по отношению к 
врачам, на которых получены доносы, вполне реалистично создаёт истоки 
массового  уничтожения  врачей  во  времена  Сталина.  Мысль  о  том,  что 
причина геноцида против народа лежит не в политике Сталина, а начата 
Лениным, предвосхитила новейшую историографию.
Допущение  даже  в  советские  времена  ленинской  бранной  лексики 
по  отношению  к  врагам,  оппортунистам,  вполне  достоверно  обыграно 
Ерофеевым в социальном конфликте народа и интеллигенции, сохраняющем 
до сих пор традицию ментального расслоения и являющегося национальной 
особенностью  русского  общества.  Иронические,  саркастические, 
оскорбительные  метонимии  соцарта:  шляпа;  интеллигент,  а  ещё  в 
очках;  гнилая  интеллигенция  были  узаконены  ленинским  словарём: 
«Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за 
свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, 
мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно». Бесконечные 
в  словаре  вождя  «дураки»,  «саботажники»  не  так  безобидны  на  фоне 
нетерпения инакомыслия в стране Советов.
Ещё один способ демифологизации, демонстрирующий абсурдность 
власти  и  режима,  ─  гротескная  культура  распоряжений  вождя:  «об 
оздоровлении  фабрик  и  заводов  путем  сокращения  количества  едоков», 
«Перетряхнуть  Московский  гарнизон,  уменьшив  количество  и  повысив 
качество», «выработать приемы ловли спецов и наказания их», «через три 
месяца они должны предоставить точные и полные данные о практических 
успехах выработки сахара из опилок», «Все театры советую положить в гроб».
Венцом  остроумия  Ленина  является  хитроумный  способ  лечения 
соратника  по  делу  в  Германии.  «Не  захватите  ли  в  Германию  Елену 

жүктеу/скачать 3,45 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: