Исследование имеет своим предметом одну из самых темных областей человеческого сознания, которой раньше занимались главным образом

отграничение  из  тех,  которые  были  рассмотрены  выше,  не  давало  нам  возможности 
сосредоточиться на этом моменте специально. И только сопоставление с поэзией, точнее 
же – выключение  всего  поэтического  из  мифа,  обнажает  теперь  перед  нами  во  всей 
непосредственности  этот  мифически-отрешенный  образ.  Не  забудем,  что,  выключивши 
поэзию,  мы  выключили  все  богатство  ее  форм  и  содержания,  выключили  всю  стихию 
выразительности, словесности, картинности, эмоциональности и т.д. 
Мы уже говорили об отличии мифического отрешения от поэтического. Стало быть, если 
в нем и содержатся какие-нибудь черты поэтической отрешенности, – выключим и их и 
оставим  голую  и  беспримесную  мифическую  отрешенность.  Что  она  такое  вообще – мы 
также  говорили  уже.  Что  она  такое  в  окончательной  своей  роли,  об  этом  мы  будем 
говорить,  когда  переберем  все  составные  элементы  мифа  и  когда  поймем  истинное 
положение ее среди всех этих элементов. Сейчас же необходимо поставить только такой 
вопрос: какова структура этой чистой и беспримесной мифической отрешенности? Это 
и  не  вопрос  об  ее  общем  смысле,  на  который  мы  уже  ответили,  и  не  вопрос  об  ее 
диалектическом  месте  в  системе  цельного  мифического  образа,  о  чем  мы  еще  будем 
говорить.  Это  вопрос  средний  между  тем  и  другим.  Какова  структура  чистой  и  голой 
мифической отрешенности? 
Мифическая отрешенность есть отрешенность от смысла и идеи повседневных фактов, но 
не  от  их  фактичности.  Миф  фактичен  ровно  так,  как  и  все  реальные  вещи;  и  если  есть 
какая-нибудь  разница  между  мифической  реальностью  и  фактической,  вещественной 
реальностью, то вовсе не в том, что первая – слабее, менее интенсивна и массивна, более 
фантастична и бесплотна, но скорее именно в том, что она – сильнее, часто несравненно 
более  интенсивна  и  массивна,  более  реалистична  и  телесна.  Стало  быть,  единственная 
форма мифической отрешенности – это отрешенность от смысла вещей. Вещи в мифе
[38]
, 
оставаясь  теми  же,  приобретают  совершенно  особый  смысл,  подчиняются  совершенно 
особой  идее,  которая  делает  их  отрешенной.  Ковер – обыкновенная  вещь  повседневной 
жизни. Ковер-самолет – мифический образ. Какая разница между ними? Вовсе не в факте, 
ибо  по  факту  своему  ковер  как  был  ковром,  так  им  и  остался.  Разница  в  том,  что  он 
получил совершенно другое значение, другую идею; на него стали смотреть совершенно 
иными глазами. Волосы, когда их выметают вместе с прочим сором в парикмахерской, и 
волосы  как  амулет – ровно  ничем  не  отличаются  по  своей  фактической  реальности.  И  в 
том и в другом случае это – самая обыкновенная и простая вещь. Но волосы как амулет, 
как носители души или душевных сил или как знаки иных реальностей получают новый 
смысл,  и  с  ними  поэтому  иначе  и  обращаются.  Нельзя,  например,  быть  настолько 
нечутким,  чтобы  не  видеть  разницы  между  стеарином  и  воском,  между  керосином  и 
деревянным  маслом,  между  одеколоном  и  ладаном.  В  стеарине  есть  что-то  прикладное, 
служебное, к тому же что-то грязное и сальное, что-то нахальное и самомнительное. Воск 
есть  нечто  умильное  и  теплое;  в  нем  кротость  и  любовь,  мягкосердие  и  чистота;  в  нем 
начало  умной  молитвы,  неизменно  стремящейся  к  тишине  и  теплоте  сердечной.  Также 
нахален  и  неблагодатен  керосин;  он  меряет  любовь  на  пуды  и  теплоту  на  калории;  он 
духовно нечист и воняет смрадом; он – машина и смазочное средство. Как табак – ладан 
сатане,  так  керосин – соус  для  беса.  Одеколон  же  вообще  существует  только  для 
парикмахеров и приказчиков, и, может быть, только еще для модных протодиаконов. Так, 
молиться  с  стеариновой  свечой  в  руках,  наливши  в  лампаду  керосин  и  надушившись 
одеколоном, можно только отступивши от правой веры. Это – ересь в подлинном смысле, 
и  подобных  самочинников  надо  анафемствовать.  Таково  же  и  значение  бороды. 
Стоглавый Собор
[39]
 постановил: «Аще кто браду бреет и умрет тако, не достоит над ним 
служити, ни сорокоустия по нем пети, ни просвиры, ни свещи по нем в церковь принести. 
С  неверными  да  причтется.  От  еретик  бо  се  навыкоша».  И  при  всем  том  везде  тут  речь 
идет  о  вещах  и  только  о  вещах.  Мифический  смысл  вещи  не  мешает  ей  быть  вещью,  а 
скорее, наоборот, как-то подчеркивает ее вещность. «Честная брада» и «скобленое рыло» 
одинаково суть реальности; только одно – хорошая реальность, а другое – дурная. – Итак, 

мифическая отрешенность есть отрешенность фактов по их идее от их обычного идейного 
состава и назначения. 
8. Принцип мифической отрешенности:  
Это  мы  уже  знаем  и  сейчас  только  вспомнили  об  этом.  Что  вытекает  отсюда  для 
структуры мифической отрешенности или мифически-отрешенного слоя в любой другой 
структуре сознания? 
a) новая форма объединения вещей; 
a) Раз дана такая отрешенность, то в чем бы она ни заключалась, она объединяет вещи в 
каком-то новом плане, лишая их присущей им естественной раздельности. Ковер – некая 
вещь  естественного  распорядка.  Летание  по  воздуху – некий  реальный  процесс 
определенного естественного распорядка (для птиц, насекомых и прочих). Но вот «ковер» 
и  «летание  по  воздуху»  объединяются  в  один  образ.  Что  это  значит?  Это  значит,  что, 
несмотря  на  все  их  естественное  различие  и  в  некотором  смысле  даже  несоединимость, 
они  объединяются  тут  согласно  особой  идее  объединения,  и  их  естественное  различие 
уже  значительно  померкло.  При  этом  идея,  их  объединившая,  сделала  их  отрешенным 
бытием,  перевела  их  из  сферы  обычных  вещей  и  процессов  в  сферу  отрешенную.  Есть, 
следовательно,  какая-то  общая  точка  схождения  этих  вещей,  какой-то  общий  и  единый 
взгляд  на  них,  в  котором  моментально  потухает  их  естественная  непримиримость  и  они 
вдруг оказываются сразу объединенными и примиренными. 
b) изначальная инстинктивно-биологическая реакция в мифе на мир; 
b) Отсюда  следует,  что  мифическая  отрешенность  предполагает  некую  чрезвычайно 
простую и элементарную интуицию, моментально превращающую обычную идею вещи в 
новую  и  небывалую.  Можно  сказать,  что  каждому  человеку  свойственна  такая 
специфическая интуиция, рисующая ему мир только в каком-то особенном свете, а не как-
нибудь иначе. И потому мифическая отрешенность есть явление исключительное по своей 
универсальности. В каждом человеке можно заметить, как бы ни была богата его психика, 
эту одну общую линию понимания вещей и обращения с ними. Такая линия свойственна 
только  ему  и  никому  больше.  На  любом  писателе  это  можно  проверить  и  показать.  Но 
только наши историки литературы и литературоведы мало занимаются такими вопросами. 
Вопросы же эти – совершенно эмпирические и реальные и требуют массы фактических и 
статистических  наблюдений  для  выяснения  общего  уклона  образности  и  прочих 
словесных  особенностей  данного  писателя.  Эта  основная  и  примитивная  интуиция  есть 
нечто совершенно простое, нечто совсем, совсем простое, как бы только один взгляд на 
какую-нибудь  вещь.  Это  действительно  взгляд,  но  не  на  ту  или  иную  вещь,  а  взгляд 
вообще на все бытие, на мир, на любую вещь, на Божество, на природу, на небо, на землю, 
на  свой,  наконец,  костюм,  на  еду,  на  мельчайший  атом  повседневной  жизни,  и  даже 
собственно  не  взгляд,  а  какая-то  первичная  реакция  сознания  на  вещи,  какое-то  первое 
столкновение  с  окружающим.  В  этом  пункте  мифическая  отрешенность  совершенно 
неотличима от этой примитивно-интуитивной реакции на вещи, ибо вся разница будет 
только,  может  быть,  в  степени  или  подвидах  этой  общей  примитивно-биологически-
интуитивной установки сознания на бытие. И можно сказать, что миф, если выключить из 
него всякое поэтическое содержание, есть не что иное, как только общее, простейшее, до-
рефлективное,  интуитивное  взаимоотношение  человека  с  вещами.  Реально  ощутить  эту 
до-рефлективную  реакцию  можно  на  примерах  нашего  повседневного  общения  с  чужой 
психикой.  Вот  человек  плачет  или  смеется.  Как  мы  это  воспринимаем?  Взглянувши  на 
лицо  человека,  мы  сразу,  без  всякого  вывода, – можно  сказать,  почти  мгновенно – 
схватываем  это  страдание  или  этот  смех.  В  нас  еще  нет  мысли  о  страдании,  но  мы  уже 
точнейшим  образом  констатировали  страдание  этого  человека.  И  не  только 
констатировали, но уже и особенным образом отнеслись к нему, оценили его. Мысль же о 
страдании  появляется  уже  в  дальнейшем.  Из  этого  можно  видеть,  как  уродливы 
мифологические  теории,  кладущие  в  основу  мифа  то  или  иное  интеллектуальное 
построение.  И  не  только  кратковременные  и  очень  яркие  явления  так  воспринимаются 

нами. Таково же наше восприятие и вообще всей и всякой чужой индивидуальности. Один 
врач мне говорил, что он с первого взгляда на пришедшего к нему пациента, до всякого 
его  осмотра,  уже  знает,  можно  ли  вылечить  этого  больного  или  нет.  Печорин  у 
Лермонтова с первого взгляда на женщину знает, будет ли тут взаимность или нет. Тот же 
Лермонтов  гениально  пронаблюдал,  что  у  солдата,  который  должен  быть  убит  в 
сегодняшнем  сражении,  уже  с  утра  появляется  какое-то  особенное  выражение  лица,  не 
замечаемое обычно ни окружающими, ни им самим
[40]
. «Прозорливость» у религиозных 
и  часто  даже  совсем  нерелигиозных  натур – общеизвестна,  и  не  стоит  тут  приводить 
никаких примеров. Это – различное по глубине и широте – прозрение в чужую психику и 
даже  в  ее  судьбы  всякий  не  раз  встречал  в  жизни  и  в  литературе,  как  бы  ни  старались 
некоторые  уродливые  теории  отрицать  непосредственность  восприятия  чужой 
психики
[41]
. Но точно таково же и мифическое воззрение и прозрение в вещи. Миф тоже 
вырывает вещи из их обычного течения, когда они то несоединимы, то непонятны, то не 
изучены в смысле их возможного дальнейшего существования, и погружает их, не лишая 
реальности  и  вещественности,  в  новую  сферу,  где  выявляется  вдруг  их  интимная  связь, 
делается понятным место каждой из них и становится ясной их дальнейшая судьба. 
c) все на свете есть миф 
c) В связи с этим особенное значение приобретает самый термин «отрешенность». Сейчас 
мы можем сказать, что он далеко не точно выражает свой предмет, так как это – настолько 
же отрешенность, насколько и образная конкретность. В самом деле, с точки зрения чего 
тут говорится об отрешенности? Отрешенность тут – от чего? От обычной идеи, обычных 
вещей и явлений, сказали мы. Но что такое обычная идея и что такое обычные вещи? Не 
есть  ли  это  простая  условность?  Не  бывает  ли  так,  что  одна  и  та  же  вещь  в  одно  время 
обычна,  а  в  другое  время – совершенно  необычна  и  неожиданна?  Конечно,  содержание 
этого термина есть нечто в величайшей мере относительное и условное. Обычное иной раз 
оказывается чрезвычайно загадочным, даже чудесным, из ряда вон выходящим, а ведь оно 
остается все тем же обычным. Ясно, что лучше говорить не о мифической отрешенности, 
но  о  том,  что  все  на  свете  вообще,  все  существующее,  начиная  от  мельчайшей  и 
ничтожнейшей  вещи  и  кончая  миром  в  целом,  есть  та  или  иная  степень  или  качество 
мифической  отрешенности.  То,  что  мы  называем  обычным  течением  вещей,  есть  тоже 
результат  некоего  нашего  мифического  взгляда,  так  как  и  здесь  вещи  все  же  не  даны  в 
своих изолированных функциях и не даны как отвлеченные понятия, но мы видим некую 
их  подчиненность  тем  или  другим  идеям,  пусть  не  очень  ярким  и  не  очень  глубоким. 
Каждый  цвет,  каждый  звук,  каждое  вкусовое  качество  уже  несомненно  обладает 
мифическим  свойством.  Так,  краски  кажутся  холодными,  теплыми,  жесткими,  мягкими, 
звуки – острыми,  тяжелыми,  легкими,  задушевными,  строгими  и  т.д.  Мифическая 
«отрешенность», таким образом, есть форма в высочайшей мере универсальная; и нет ни 
одной  вещи,  которую  мы  воспринимали  бы  только  как  голое  и  отвлеченное  понятие. 
Живая вещь, вот эта бумага, эти карандаши и перья, эта комната – всегда воспринимаются 
как  вещи,  наделенные  тем  или  другим  личным,  социальным  или  иным  глубинно-
выразительным  содержанием  и  все  в  той  или  другой  мере  причастны  бытию 
мифическому.  По-вашему,  может  быть,  и  еврейская  миква  не  есть  глубинно-
выразительный  миф?  И  даже  то,  что  бывает  после  обрезания?..  Евреи  знают,  о  чем  я 
сейчас говорю
[42]
. 
Из  всего  вышесказанного  следует,  что  «мифическая  отрешенность»  есть  просто 
отрешенность  от  чисто  отвлеченного  и  дискретного  существования.  Она  есть  та 
специальная сфера, в которую погружаются отвлеченные понятия, чтобы превратиться в 
живые  вещи  живого  восприятия.  Миф,  видели  мы,  есть  живое,  выразительное  и 
символически-выразительное,  интеллигентно-выразительное  бытие.  Вещь,  ставшая 
символом  и  интеллигенцией
[43]
,  есть  уже  миф.  Таким  образом,  миф  и  мифическая 
отрешенность  дает  все  те  раздельно  указанные  нами  выше  признаки  мифа  в  некоем 
неделимом  единстве.  Отрешенность  станет  понятной,  когда  весь  предыдущий  анализ 

синтезируется  в  одну  категорию,  вскрывающую  существо  мифа,  и  когда  мы  получим 
диалектическое  воссоединение  всех  указанных  выше  черт  в  единую  и  неделимую 
структуру.  Отбросивши  поэтическую  отрешенность  и  оставшись  на  почве  реальных 
вещей, мы  видим теперь, что реальные вещи тоже суть как-то понимаемые вещи. Есть 
научное  их  понимание,  есть  религиозное  их  понимание.  Есть  и  мифологическое  их 
понимание.  Заключается  оно – в  наипростейшей  биологически-интуитивной 
непосредственности  соприкосновения  сознания  и  вещей.  Без  этого  нет  и  самих  живых 
вещей опыта. Но эта изначально-жизненная интуиция только указывает нам, что порознь 
найденные нами выше существенные свойства мифа должны быть еще раз пересмотрены 
с этой новой точки зрения, и притом так, чтобы все они слились в одну категорию, в один 
структурный  лик  мифа.  В  мифической  отрешенности  нет  ни  отдельно  жизненности,  ни 
отдельно  выраженности,  ни  отдельно  интеллигенции  и  т.д.  Есть  что-то  одно  общее  и 
единое, где все эти элементы сливаются в одну неделимую категорию. Синтетичность и 
жизненная  непосредственность  и  наивность  мифа  повелительно  требуют  именно  такого 
вскрытия мифического отрешения. И вот мы к нему подошли. 
VII. Миф есть личностная форма 
1. Резюме предыдущего 
До  сих  пор  мы  имеем  следующие  тезисы,  характеризующие  существо  мифа  путем 
отграничения от частично совпадающих с ним форм сознания и творчества. 
1. Миф  не  есть  выдумка  или  фикция,  не  есть  фантастический  вымысел,  но – логически, 
т.е., прежде всего, диалектически необходимая категория сознания и бытия вообще. 
2. Миф  не  есть  бытие  идеальное,  но  жизненно  ощущаемая  и  творимая  вещественная 
реальность. 
3. Миф  не  есть  научное  и,  в  частности,  примитивно-научное  построение,  но – живое 
субъект-объектное  взаимообщение,  содержащее  в  себе  свою  собственную,  вненаучную, 
чисто  мифическую  же  истинность,  достоверность,  принципиальную  закономерность  и 
структуру. 
4. Миф  не  есть  метафизическое  построение,  но – реально,  вещественно  и  чувственно 
творимая  действительность,  являющаяся  в  то  же  время  отрешенной  от  обычного  хода 
явлений и, стало быть, содержащая в себе разную степень иерархийности, разную степень 
отрешенности. 
5. Миф  не  есть  ни  схема,  ни  аллегория,  но  символ;  и,  уже  будучи  символом,  он  может 
содержать в себе схематические, аллегорические и жизненно-символические слои. 
6. Миф  не  есть  поэтическое  произведение,  но – отрешенность  его  есть  возведение 
изолированных  и  абстрактно-выделенных  вещей  в  интуитивно-инстинктивную  и 
примитивно-биологически взаимо-относящуюся с человеческим субъектом сферу, где они 
объединяются в одно неразрывное, органически сросшееся единство. 
Эти  шесть  тезисов  постепенно  детализируют  понятие  мифа.  Во-первых,  это  есть 
диалектическая  необходимость  сознания  и  бытия,  хотя  еще  и  неизвестно,  в  чем  она 
заключается.  Во-вторых,  он  есть  реальные  вещи,  подлинно  существующая 
действительность.  Этим  миф  определяется  ближе,  так  как  из  всей  сферы  логически 
необходимого  выделяется  категория  наличного  существования.  Но  и  это  еще  слишком 
широко.  И  вот,  в-третьих,  из  наличной  действительности  мы  выделяем  ту  ее  сферу, 
которая  интимно  чувствуется  субъектом,  которая  есть  сфера  подлинно  жизненного 
взаимообщения субъекта и объекта, т.е. где есть субъект и объект чувства, воли, аффектов 
и  пр.  Да  и  тут  берется  не  вся  сфера  субъект-объектного  взаимообщения,  но  та,  которая 
структурно  определенна  и  оформлена,  закономерна  в  своем  строении.  В-четвертых, 
подвергается анализу и это последнее достижение. Отсюда выкидывается все ординарно-
плоскостное,  все  гипостазированное  в  своей  отвлеченности  и  изолированности,  все 
оставляющее вещи в их тупом уединении и несоборности. В мифе берется осмысляющая, 
оживляющая сторона вещей, та, которая делает их в разной мере отрешенными от всего 
слишком  обычного,  будничного  и  повседневного.  Яснее  это  взаимоотношение  разных 

слоев  действительности  в  мифе,  в-пятых,  характеризуется  не  как  дуалистически-
метафизически-натуралистическое  противостояние,  не  как  схематическое  или 
аллегорическое взаимоотношение, но как символическое, т.е. иерархийно различаемые в 
мифе  слои  бытия  должны  отождествиться  вещественно,  т.е.  так,  чтобы  была  одна 
неделимая  вещь  с  смысловой  игрой  взаимораздельных,  но  и  взаимообщающихся  и  даже 
взаимоотождествляющихся энергий разных планов действительности. Наконец, в-шестых, 
эта  интеллигентная  и  символически-выраженная  субъект-объектная  отрешенная 
действительность  предстала  перед  нами  как  до-рефлективное,  примитивно-интуитивное 
взаимоотношение  субъекта  и  объекта.  Короче  говоря,  миф – такая  диалектически 
необходимая  категория  сознания  и  бытия (1), которая  дана  как  вещественно-жизненная 
реальность (2) субъект-объектного,  структурно  выполненного  (в  определенном  образе) 
взаимообщения (3), где  отрешенная  от  изолированно-абстрактной  вещности  жизнь (4) 
символически (5) претворена в до-рефлективно-инстинктивный, интуитивно понимаемый 
умно-энергийный лик (6). Еще короче: миф есть интеллигентно данный (3) символ (4–5) 
жизни (2, 6), необходимость которого диалектически очевидна (1), или – символически 
данная  интеллигенция  жизни. Наконец, чтобы не оставить места никакому упреку в 
неясности,  можно  принять  во  внимание,  что  под  «жизнью»  здесь  мыслится  просто 
категория осуществления той или иной интеллигенции. И тогда определение мифа будет 
такое: он – символически осуществленная интеллигенция. Я же утверждаю, что личность 
и  есть  символически  осуществленная  интеллигенция.  И  потому  вот  наикратчайшее 
резюме  всего  предыдущего  анализа,  со  всеми  его  отграничениями  и  подразделениями: 

жүктеу/скачать 1,37 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: