«…Вновь я посетил…» (1835)

огромная разница между разработкой мотивов любви и красоты в лирике после Болдинской 
осени по сравнению с предшествующей. Так, красота всегда соединялась в лирике поэта с 
любовью. Теперь прочная связь этих стихий распалась. 
В стихотворении «Красавица» предмет лирического переживания – красота 
женщины, приобретающая самодовлеющее значение. Здесь красота не сопряжена с чувством 
любви, как обычно в стихотворениях Пушкина, а разъединена с ней. Женщина настолько 
прекрасна, что, кажется, будто она неземное создание: 
Все в ней гармония, все диво, 
Все выше мира и страстей… 
Красота столь совершенна, что ее сиянье затмевает все вокруг, поднимая «героя» – 
отстраненного носителя речи – ввысь, ломая устоявшиеся представления и нормы жизни, 
заставляя в новом свете воспринять земной мир с его страстями. Сияющий ореол, 
окружающий женщину, рисуется «герою» святым нимбом, а ее красота предстает в виде 
«чистой идеи» и мыслится высшей и вечной духовной ценностью, как бы отлетевшей от 
личности и независимой от нее. Пред олицетворенной «святыней красоты» меркнет и земная 
любовь, и «сокровенное мечтанье». Красавица словно снизошла с небес и явила собой на 
земле непостижимую и недоступную небесную гармонию, прямо и непосредственно смыкая 
смертного с бессмертным. 
Эту способность всякий раз испытывать на себе и переживать «мощную власть 
красоты» Пушкин запечатлел в стихотворении «Я думал, сердце позабыло…». Сила и 
обаяние красоты – знаки душевной и духовной жизни. Бесчувствие к красоте – признак 
угасания души. Однако всякий раз при встрече с красотой душа вновь оживает, мгновенно и 
неотразимо вспыхивает и трепещет, принося те переживания, которые, казалось, навсегда 
ушли: 
Я думал, сердце позабыло 
Способность легкую страдать, 
Я говорил: тому, что было, 
Уж не бывать, уж не бывать! 
Прошли восторги, и печали! 
И легковерные мечты… 
Но вот опять затрепетали 
Пред мощной властью красоты. 
При этом, как всегда у Пушкина, оживает не одна лишь эстетическая способность – вся 
личность, все ее сущностные силы воскресают и возрождаются к душевной деятельности. 
Явление красоты настолько остро переживается, что рождает страдание. Она сопряжена не с 
одними лишь восторгами, но и с печалью. Стихотворение (по жанру – романс) построено 
так, что после первых шести строк наступает слом, и их содержание опровергается в 
афористических двух последних стихах. 
Та же сдержанность в выражении самых интимных желаний характерна для 
стихотворений «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…», «К ***»(«Нет, нет, не 
должен я, не смею, не могу…»). В первом из них чувственно откровенной, исступленной, 
пламенной страсти «вакханки молодой» противопоставлена стыдливость «смиренницы», 
побеждаемой долгими «моленьями» и «восторгами» влюбленного мужчины. Стихотворение 
отличают целомудренность, искренность, естественность и гармоничность в передаче 
любовных чувств и желаний. Второе стихотворение построено на добровольном запрете 
безумств любви: 
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу 

Волнениям любви безумно предаваться; 
Спокойствие мое я строго берегу 
И сердце не даю пылать и забываться… 
«Герой» верен данному (подразумеваемому) супружескому обету, но очарование 
«младым, чистым, небесным созданьем» столь велико, что он невольно любуется им, 
задумывается о правоте или неправоте сердца. Но разве не позволительно ему платонически 
и наивно мечтать, оставаясь бескорыстным, непорочным и желая семейного счастья 
минутной незнакомке, – всего того, что разделяемо им: 
Благословлять ее на радость и на счастье, 
И сердцем ей желать все блага жизни сей… 
Ныне, признает «герой» в мадригале «Когда б не смутное влеченье…»,  
самозабвенное чувство любви по-прежнему тревожит его («Я здесь остался б – наслажденье 
Вкушать в неведомой тиши…») и уносит от мира. Оно по-прежнему поглощает всего 
человека («Забыл бы всех желаний трепет, Мечтою б целый мир назвал…»), причем объект 
увлечения передан всего двумя штрихами: 
И все бы слушал этот лепет,
Все б эти ножки  целовал… 
Но тонкая эротика, передающая искус любовного наслажденья, уже подчинена другой, 
более властной страсти – вечному поиску высшей духовности (ср.: «Духовной жаждою 
томим…»), которая своей неодолимостью и обещанием неведомого приводит в смятение: 
Когда б не смутное влеченье 
Чего-то жаждущей души… 
В эти годы Пушкин не забывал и другие постоянные для него темы, в частности тему 
лицейской годовщины. Он вспомнил лицейский день в 1831 («Чем чаще празднует 
Лицей…») и в 1836 («Была пора: наш праздник молодой…») годах. В 1836 г. 
в стихотворении «Художнику» Пушкин упомянул лицейского друга Дельвига. Возможно, 
тайным желанием поэта, посетившего мастерскую скульптора Б.И. Орловского, было 
побудить его изваять портрет Дельвига. В соответствии с духом дельвиговской поэзии 
(знаменитые идиллии из античного мира) Пушкин перечисляет фигуры античных богов и 
богинь, а затем, исполненный «веселья» от увиденной красоты, переходит к грустной теме 
— 
… Но меж тем в толпе молчаливых кумиров — 
Грустен гуляю: со мной доброго Дельвига нет… 
Праздники лицейских годовщин теперь, после уже многих кончин, становятся все 
мрачнее. Особенно грустным было стихотворение «Чем чаще празднует Лицей…»,  потому 
что в том же году был похоронен Дельвиг. На отпевании Дельвига Пушкин думал о своей 
судьбе: 
И мнится, очередь за мной, 
Зовет меня мой Дельвиг милый… 
Но Пушкин кончает послание не на грустной, а на мужественной ноте: 

Тесней, о милые друзья, 
Тесней наш верный круг составим… 
Другое стихотворение, посвященное лицейской годовщине, – «Была пора: наш 

жүктеу/скачать 2,98 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: