Образ древности в советской историографии: конструирование и трансформация
жүктеу/скачать 2,89 Mb. Pdf көрінісі
|
- Бұл бет үшін навигация:
- Теоретико-методологическая база исследования.
| Хронологические рамки работы – советский и постсоветский периоды
отечественной истории, от 1920-х гг. до современности. Начало исследования относится к 1920-м гг., поскольку именно тогда начинает устанавливаться и советская культура, и советская система историописания.
Определение терминологии, используемой в данном исследовании, поможет нам очертить основной круг затронутых в нём проблем. Прежде всего, необходимо представить иерархию терминов, относящихся к характеристике марксизма как научного течения. Основная проблема здесь заключается в том, что, используя определённые термины, мы не должны строить исследование по принципу застывших неизменных форм. Когда мы говорим, что марксистская методология была положена в основу советской исторической науки (которая, в частности, имела определённые воззрения на древность), нельзя понимать это таким образом, будто существовали раздельно а) «чистая» марксистская теория, б) воспринявшая её особая советская наука и в) после изучавшаяся ею древность. В нашем исследовании мы исходим из того тезиса, что советский марксизм как историческая теория или, иначе говоря, как форма осмысления прошлого, складывался и развивался не изолированно от исторических исследований, а через них и благодаря им. В этом смысле слова советский марксизм не был застывшей теорией истории, по крайней мере, практика постоянно его изменяла (хотя скорость и степень этих изменений варьировались в зависимости от обстоятельств). Ядро теории, бесспорно, оставалось стабильным, но в пределах признания основных марксистских постулатов возможности для различных комбинаций теории при работе с историческим материалом были довольно велики. Мы предпочитаем использовать понятие «советский марксизм», 72
72 Впервые его в качестве особого термина ввёл в 1958 г. в научный оборот Г. Маркузе, который заодно и указал на несовпадение этого течения с официальной идеологией 35
самоназванием, но отнюдь не изначальным и постоянным: скажем, довольно долгое время, после того, как партийная борьба в ВКП (б) окончилась победой одного человека, историки писали о теории Маркса-Ленина-Сталина или даже Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Кроме того, «марксизм-ленинизм» – понятие, плохо отражающее суть процессов, происходивших в советской науке: оно подразумевает, будто все основные теоретические положения советской историографии были заданы в работах Маркса и Ленина и складывались в некоторую относительно непротиворечивую систему (примерно то же самое можно сказать и о понятии «исторический материализм»). Одним из тезисов нашего исследования, напротив, является то, что в работах Маркса и Ленина можно было почерпнуть очень немногое, что бы позволило исторической науке (особенно в отношении древности) применить это к своему материалу в чистом виде;
наследие «классиков» требовало интенсивного переосмысления, не говоря уже о значительных расхождениях в понимании исторического процесса между Марксом и Лениным. Наконец, этот термин не вполне корректен: не будет сильным преувеличением сказать, что на складывание видения древности советской наукой повлияли в большей степени «теневые» классики, Энгельс и Сталин. Учитывая, что поиск наиболее точного определения с позиций отражения фамилий всех участников может лишь завести в тупик, то понятие «советский марксизм» окажется наиболее удовлетворительным из возможных вариантов. Можно добавить и то, что оно удачно коррелирует с другим, более широким понятием – «русским марксизмом». Тема о трансформации марксизма в России – отдельная, очень обширная, до сих пор слабо проработанная, но данное исследование частично примыкает и к этой
«Кремля». См. Marcuse H. Soviet Marxism: A Critical Analysis. New York, 1969. P. 1 ff.; Колесов М.С. Герберт Маркузе и «Советский марксизм» // Вісник СевДТУ. Вып. 94: Філософія. Севастополь, 2009. С. 15-23.
36
тематике, рассматривая её на сравнительно узком материале историографии древности. Мы также должны сказать об условности термина «марксизм», используемого нами. В строго теоретическом смысле, возможно, правы те, кто призывает вообще отказаться от употребления этого определения постольку, поскольку оно несёт за собой представление о некоей единой теории.
73 Трудно спорить с тем, что «марксизм» – мифологизированное понятие, неосмотрительное обращение с которым может увлечь исследователя в мир собственных стереотипов, но таково свойство большинства понятий, определяющих сложные явления. Мы не можем отрицать известного единства различных течений, вышедших из теории Маркса, и поэтому всё равно должны будем использовать какое-то слово, чтобы обозначить их совокупность. В данной работе необходимость использования этого термина обусловлена ещё и тем, что, в отличие от многих современных исследователей, советские историки древности обычно мыслили марксистскую теорию как бесспорно целостное явление, в котором есть линии боковые («еретические») и есть центральная («ортодоксальная») линия – идущая от Маркса и Энгельса к Ленину и далее к советской науке. Судя по всему, такое восприятие марксизма было основано на предвзятом толковании основных тенденций развития этой теории. Тем не менее, поскольку изучение данной проблемы не касается напрямую нашей тематики, мы считаем достаточным оговорить осознаваемую условность нашего употребления термина «марксизм» и не отказываться от него вовсе – в конце концов, в настоящее время не существует общеупотребительного термина, который мог бы прийти ему на замену. Говоря о советской историографии древности, мы также должны подчеркнуть, что целостная её характеристика возможна только при понимании того, что она складывается из сложного взаимодействия
73 См. Rubel M. Friedrich Engels – Marxism’s Founding Father. Nine Premises to a Theme // Varieties of Marxism. Ed. By Avineri Sh. The Hague, 1977. P. 43-45.
37
результатов работы различных учёных. Советские историки древности не были единомыслящим монолитом, кроме того, среди них были и очень значительные фигуры с огромным талантом и обширными познаниями в избранной сфере. Они по-разному понимали марксизм и по-разному изображали ту часть прошлого, которой посвящали свои труды. Из этого всего складывался некий modus vivendi, представления о древности, которые не всегда полностью осознавались самими историками и не всегда были видны их читателям за множеством дополнений и обертонов, но которые диктовали историкам манеру письма и развивались по своей собственной логике. Кроме того, эти представления о древности были ещё и эмоционально окрашены, сообщая как историкам, так и широким массам не одну лишь информацию о древности, но задавая определённое отношение к этой эпохе. Представления эти, однако, были организованы определённым образом: были круги основных (одобренных сообществом в качестве показательных при характеристике древности) исторических фактов, основных теорий и основных оценок – и все они отображались в определённого рода нарративе, который в свою очередь имел воздействие на своих реципиентов, формируя и корректируя их представления в дальнейшем. Это и есть то, что можно назвать образом древности в советской историографии. Конечно, его появление, кристаллизация и дальнейшая трансформация неразрывно связаны с эволюцией марксизма в России. В современном научном сообществе, однако, существует известное предубеждение против исследований различных «образов» как в историографии, так и в конкретной истории. 74 Связано это с тем, что 74 Высказывания эти стабильно бытуют на уровне непубличного дискурса и экспертных оценок. См. об этом подробнее: Крих С.Б. «Образ» как исследовательская категория в истории исторической науки // Университеты России и их вклад в образовательное и научное развитие регионов страны. Сборник научных трудов. Омск, 2010. С. 363-365; обзор подходов: Денисов Ю.П., Корзун В.П. Категория «образ исторической науки» в современной когнитивной ситуации // Исторический ежегодник. 2009. Историография.
38
зачастую историографические работы такого рода уделяют очень мало внимания вопросам методологии, а на деле, за пределами вводных частей к своим
работам, воспроизводят традиционную историографию в биографическом или концептуальном ключе, не
обременяя её
размышлениями и анализом. Это предубеждение против самого понятия не вполне справедливо: оно явилось в отечественную историческую науку как раз для того, чтобы избавить её от тотальной определённости значений, открыв свободу исследователю. Но в той части, где скептики требуют от исследователя дать хотя бы общие ориентиры, которые бы сделали понятным смысл именно его научной работы, они правы. Соответственно, определение образа является в настоящее время важной частью любого труда, в котором о нём говорится. Рискуя впасть в упрощение, мы можем сказать, что в настоящее время существует два основных, почти взаимоисключающих представления о том, что такое образ, которые, однако, в нашей науке жёстко не противостоят друг другу – поскольку большинство отечественных исследователей избегает занимать определённые теоретические позиции. Первый подход основывается на том, что образ – это мысленное представление о каком-либо событии или явлении, его отражение в сознании человека. Понятие это вполне марксистское в своей основной направленности, 75 но восходит ещё к Аристотелю с его учением о мимесисе – подражании, как одной из основ искусства. 76 В современной трактовке образ Источниковедение. Методы исторического исследования. Всеобщая и отечественная история. Омск, 2009. С. 105-113.
75 Например: «Образ объективен по своему содержанию в той мере, в какой он верно отражает объект». Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 446; другое определение: «образом можно считать любые элементы сознания (и сознание в целом), если они детерминированы внешними предметами, обладают объективным содержанием и соответствуют отражаемым объектам в гносеологическом смысле». Макейчик А.А. Образ как категория диалектико-материалистической гносеологии. Диссертация на соискание учёной степени кандидата философских наук. Л., 1984. С. 23.
76 «Так как поэт есть подражатель (подобно живописцу или иному делателю изображений), то он всегда неизбежно должен подражать одному из трёх: или тому, как 39
предстаёт неким искривлением реальности, причиной которого являются как недостаточность знаний человека, так и его собственные предубеждения и склонность (продиктованные личными особенностями или групповыми интересами) видеть вещи в определённом свете. Сторонники этого подхода предпочитают верить в то, что возможно и даже необходимо добиться «правильного» гносеологического образа, адекватно отображающего реальность и защищённого от существенных искажений (собственно, к этому сводится и смысл образа). 77 Во многом правы те исследователи, которые полагают, что «теория отражения», до сих пор воспринимаемая в отечественной гуманитаристике как естественная и самоочевидная, в настоящее время должна восприниматься уже как «архаическая установка» 78 , однако это всё ещё не значит, что мы можем полностью списать её со счетов только на этом основании. Второй подход, первоначально скептический, затем постмодернистский, предлагает считать образ чистой модуляцией нашего сознания, а скорее даже языка, определяющего наше сознание и задающего нам представления о реальности. Языковые формы закладывают в сознание их носителей определённое представление о структуре мира, в том числе о его объективности и упорядоченности, и сами же обеспечивают эту упорядоченность (означивание 79 ),
классифицируя неоднозначность
было и есть; или тому, как говорится и кажется; или тому, как должно быть». Aristoteles. De poetica. 1460 b.
77 Обзор различных точек зрения и предложение собственного определения см.: Рахматуллин Р.Ю., Сафронова Л.В., Рахматуллин Т.Р. Образ как гносеологическая категория: трудности определения // Вестник ВЭГУ. 2008. № 3. С. 6-14. Характерно, что упомянув Платона, Плотина и, тем самым, обозначив другую теорию образа, авторы просто не идентифицировали её как особую точку зрения, и соответственно, даже не рассматривали возможную альтернативу пониманию образа как отражения реальности, сосредоточив все силы на мелочном уточнении понятия. В этом смысле более предпочтительным выглядит обзор философской традиции, сделанный А.А. Макейчиком почти тридцать лет назад. См.: Макейчик А.А. Образ как категория диалектико- материалистической гносеологии. С. 4-23.
78
на рубеже XX-XXI вв. // Историческое познание и историографическая ситуация на рубеже XX-XXI вв. / Отв. ред. О.В. Воробьёва, З.А. Чеканцева. М., 2012. С. 30.
79
40
реальности в иерархическую структуру метанарратива. 80 Тем самым, не существует никакого «правильного» образа, а истинная цель исследователя – не найти образ, максимально соответствующий реальности, а расколдовать сам процесс творения образа, разложить его на составные части. Предлагая здесь свою, отчасти компромиссную трактовку понятия, мы не испытываем иллюзии, что она сможет сыграть роль примиряющей, и даже склонны полагать, что она должна будет подвергнуться критике с обеих сторон. Но дело здесь в том, что, на наш взгляд, компромисс неизбежен постольку, поскольку бесперспективно само противостояние между двумя подходами. Мы в любом случае не можем отказаться от процесса познания, а ход этого процесса в любом случае обусловлен не столько нашими представлениями о мире, сколько нашими возможностями. Поэтому мы предлагаем скорее функциональное, чем сущностное определение образа истории: иными словами, не то, которое позволит отвечать на философские вопросы, а то, которое сделает возможным исследование поставленной проблемы. Под образом эпохи в данной работе предлагается понимать структурированное представление об исторической эпохе, соотнесённое с индивидуальным и общественным мировоззрением. Можно сказать иначе: образ – то, как человек видит в настоящий момент ему невидимое 81 ; при этом он выделяет в нём те черты, которые помогают ему определённым образом к этому невидимому относиться – связывать себя с ним, противопоставлять, игнорировать. 82 В образе существуют конструирующие и подчинённые части, при этом связь между ними не всегда логическая, но чаще всего
80 См. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб., 1998. 81 В психологии примерно в том же ключе говорится о представлении (« психический процесс отражения предметов или явлений, которые в данный момент не воспринимаются, но воссоздаются на основе нашего предыдущего опыта» ). Мы можем говорить об образе как о системе представлений. См.: Маклаков А.Г. Общая психология. СПб., 2001. С. 234.
82 Тем самым, мы не видим возможности строго разграничить мысленный и чувственный образ, предпочитая говорить об образе как относительной целостности, в которой наличествуют рациональные и эмоциональные элементы. Также см.: Макейчик А.А. Указ. соч. С. 5-6, 29 и сл.
41
символическая – как самая надёжная и долгоживущая. Очевидно, что такое структурирование не может существовать вне языка как образной системы (вернее, системы тропов). Идёт ли структурирование от самой реальности или от языка, которым мы форматируем эту реальность, – вопрос, решаемый в зависимости от избранного метода для исследования, и в любом случае требующий проведения самого исследования. Так или иначе, если мы скажем, что процесс формирования образа эпохи тесно связан как со знанием об исторической эпохе, так и с мировоззрением индивида и группы, что связь эта не однонаправленная и все три аспекта находятся в отношениях взаимозависимости и взаимовлияния между собой (хотя и выраженных с разной интенсивностью), это и будет тот условный компромисс, который в настоящее время позволит двигаться далее. Поскольку проблема того, как индивидуальные достижения в науке трансформируются в общественно принятые образы, практически не поднималась (а это потребует в том числе привлечения методов анализа психологической и социологической наук), поэтому в данном случае обработка конкретного материала откроет больше исследовательских перспектив, чем
стремление дать
финальные теоретические формулировки 83 .
действию: в жизни, в науке или в том и другом, поскольку в этом один из смыслов его существования. Образ – действенен, из него всегда есть вывод, даже если этот вывод – отказ от действия. Образ убеждает его носителя в ясности избранного пути, правда, в отличие от теории, не делает этот путь более осознанным, но зато задаёт сами возможности осознания, определяет его границы, то есть создаёт условия для появления теории. Как бы ни происходили на деле конструирование и структурирование образа, в итоге он является в форме очевидности. В этом смысле можно дать и ещё одно
83 В этом контексте важно также учитывать замену в исторической науке последних десятилетий каузальных объяснений на контекстуальные. См.: Репина Л.П. Контексты интеллектуальной истории // Диалог со временем. Вып. 25/1. М., 2008. С. 6.
42
определение: образ – первичное допущение, не требующее доказательств, точнее, требующее очевидности в смысле необязательности доказательств. Как только в этой очевидности начинаются сомнения – открывается путь к трансформации образа, которая может перевести его как к перерождению, так и к фактическому исчезновению. Тем самым исследование образа древности в советской историографии – это исследование представлений о древнем мире, как они сформировались под воздействием наличествующих (и появлявшихся) исторических фактов, наличествующей (и менявшейся) базовой теории (фактически идеологии) и, главное, того, как они были в итоге воплощены, а потом и изменены в исторических сочинениях. Такое понимание образа приводит нас к необходимости в общих чертах сформулировать базовые методологические установки нашего исследования. В общем приближении они могут быть соотнесены с позицией Н.Е. Копосова, который критикует восприятие мира как целостной системы, а соответственно и восприятие науки как системы, отражающей эту целостность. Он соглашается с важной ролью языка в построении образа и его связи с мышлением, но предостерегает от сведения мышления к языку, а языка – к системе символов. 84 По мнению учёного, не следует забывать, что «в языке выражается внеязыковой опыт, и именно он зачастую является конституирующим элементом значения». 85 Тем самым, анализ языка историка должен указать и на более широкое, чем язык, поле его деятельности. По мнению Копосова, в настоящее время у нас нет оснований считать, что «мир есть иерархия идеальных сущностей», 86 что существует «изоморфность мира, разума и университета», 87 а следовательно, прежняя концепция единства мира лишена своих оснований. Конечно, восприятие
84 Копосов Н.Е. Хватит убивать кошек! С. 25; Он же. Как думают историки. М., 2001. С. 35.
85 Там же.
86 Там же. С. 14.
87 Он же. Хватит убивать кошек! С. 15.
43
мира как набора «обломков» его также не устраивает, и он предлагает, признав, что существуют разные формы мышления, что мир не иерархичен, поставить на место идеи культуры идею субъекта, который должен будет послужить «принципом единства» различных форм мышления. 88
Касаясь этих общих идей и отмечая продуманность концептуальных принципов автора, следует обратить внимание на то, что одна из возможностей развития Копосовым в той или иной мере сознательно проигнорирована. Как в своё время Платон доказал существование мира идей, но не доказал его первичности и, следовательно, самостоятельности, так Копосов доказал сомнительность соответствия мира образу линейного единства, но не доказал того, что мир вообще не может быть объективно целостен на иных, допустим, нелинейных основаниях. Как пишет сам Копосов, «мы не готовы» принять представление о мире как об эманации Логоса.
89 Но неготовность – не доказательство. Вызывает у нас некоторые колебания и мысль о несводимости мышления к языку. С одной стороны, она кажется вполне аргументированной и справедливой в своей общей формулировке, с другой стороны – не вполне понятно, как, скажем, при анализе исторической концепции, выраженной в языке, вычленить в ней внеязыковые элементы? Любой опыт вне языка, отражаясь в языке, становится уже им присвоенным, и в этом смысле – языковым. Точно так же любая мысль вне языка (понимаемого именно как символическая система) не имеет шансов ни быть выраженной, ни быть замеченной, даже сама мысль о внеязыковом опыте. 90
Чтобы идея о внеязыковом опыте реально отразилась в работе историографа, ей должны сопутствовать верифицируемые приёмы по обнаружению
88 Он же. Как думают историки. С. 308. 89 Он же. Хватит убивать кошек! С. 15. Нас можно обвинить, что мы ловим автора на не вполне удачной (или сознательно смягчённой) формулировке. Но правда в том, что Н.Е. Копосов в самом деле удовлетворяется критикой простейшего варианта целостности, не уделяя другим никакого внимания.
90 Подробнее см.: Шафиков С.Г. Категории и концепты в лингвистике // Вопросы языкознания. 2007. № 2. С. 5, 10, 16.
44
внеязыкового опыта и внесимволических функций языка – в противном случае всё это обречено остаться поисками чёрной кошки в тёмной комнате. Наше исследование имеет дело в основном с состоявшимися текстами, поскольку они были доступны читающей публике и тем самым оказывали преимущественное влияние на складывание образа древности как категории, относящейся к характеристике взглядов, разделяемых большей частью социума. Именно поэтому в основу исследовательской работы положен принцип дополнительности Н. Бора, применённый к гуманитарным наукам, в частности, к проблеме понимания и толкования текстов. Ниже мы сопроводим это определение некоторыми пояснениями и покажем, каким образом этот принцип в состоянии задать программу исследования, т.е. определить его методику. Но прежде всего для этого следует вернуться к трактовке образа. Платон отмечал, что время – это движущееся подобие вечности, или – образ вечности. 91 Примерно то же самое можно сказать и о том, как мы воспринимаем историческое прошлое – под воздействием уже нашего сознания, наших мыслительных установок (личностных, групповых, общекультурных) мы создаём образы, которыми мыслим и через которые познаём мир. Мы не можем изучать прошлое «напрямую», и нет исторических фактов, которые сначала не прошли бы через нашу образную систему. Мы можем прекрасно помнить, что рабство в древнем мире не содержало расовой составляющей, но на наши представления всё ещё влияет образ чернокожего раба, восходящего к известному сочинению Г. Бичер- Стоу, а то, что мы специально оговариваем отсутствие расового фактора, лучше всего свидетельствует об этом влиянии.
91 «[Демиург] замыслил сотворить некое движущееся подобие вечности; устрояя небо, он вместе с ним творит для вечности, пребывающей в едином, вечный же образ, который мы назвали временем». Plato. Timaeus. 37 d.
45
Мы не можем освободиться от восприятия прошлого через образы, и у этого типа восприятия есть своя система и внутренняя логика 92 . «Автономия языка нарратива по отношению к прошлому не означает, что интерпретации нарратива должны быть произвольны» 93 . Образы прошлого меняются и сменяют друг друга в зависимости от того, как меняются наши знание и наше мировосприятие, причём мировосприятие играет в этом определяющую роль. Изменение мировосприятия зависит прежде всего от внешних обстоятельств и от теоретических установок, причём теория оказывает большее и более прямое влияние, а внешние обстоятельства – опосредованное, зато более комплексное и зачастую менее осознаваемое нами самими. Но ни теория, ни внешнее влияние
не могут
преобразовать (дать
трактовку, прокомментировать) исторические факты без оглядки на них самих, а потому образ прошлого, который получается в исторических трудах, весьма далёк от своего раннего варианта в трудах теоретиков. В этом сложном процессе складывания образа никто не получает того, на что рассчитывал: теория постепенно меняется, исторические факты получают особое освещение и проходят процедуру отбора, привходящие
жүктеу/скачать 2,89 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|