факел. Скажи французу свое имя и припрячь его адрес, а потом смакуй
его и прожевывай медленно, как кусочек хлеба.
Уже через пару дней в Гунскирхене я становлюсь одной из тех, кто
не может ходить. Я об этом еще не знаю, но у
меня сломан
позвоночник (я и сейчас понятия не имею, когда и как получила
травму). Я только чувствую, что все мои резервы иссякли. Лежу, дыша
тяжелым воздухом, мое тело сплелось с телами незнакомцев, все мы в
одной куче – и мертвые, и давно мертвые, и, как я, чуть живые. Мне
видится что-то, как я сама понимаю, нереальное. И все это
перемешивается с тем, что реально, но чего не должно быть. Моя мама
читает мне. Скарлетт плачет: «Я любила образ, который сама себе
создала». Папа кидает мне птифур. Клара начинает играть скрипичный
концерт Мендельсона. Она играет у окна, чтобы случайный прохожий
ее заметил и посмотрел на нее; она играет, чтобы притянуть внимание,
которого она жаждет, но о
котором не может попросить прямо. Так
делают живые. Мы заставляем струны вибрировать так, как нам
нужно.
Здесь, в аду, я вижу, как человек ест человечину. Способна ли я на
такое? Могла бы я, для спасения собственной жизни, прильнуть ртом к
коже, обвисшей на костях умершего человека, и начать жевать? Я
видела, как над телами надругались с непростительной жестокостью.
Мальчика привязывали к дереву, и офицер СС стрелял ему в ногу, в
ладонь, в обе руки, в ухо – невинного ребенка использовали в качестве
тренировочной мишени. Была беременная женщина, которая каким-то
образом попала в Аушвиц, а не была убита сразу же на распределении.
Когда у
нее начались роды, эсэсовец связал ей ноги. Я не видела
агонии страшнее. Но только глядя на то, как голодающий ест мясо
мертвого человека, я чувствую, что к горлу подступает желчь и в
глазах темнеет. Я не смогу этого сделать. Но мне нужно что-то есть.
Нужно есть, иначе я умру. Из вытоптанной грязи пробивается трава. Я
смотрю на травинки, они разной длины и разных оттенков. Буду есть
траву. Из этих травинок я выберу вот эту. Займу свой разум выбором.
Достарыңызбен бөлісу: