115-летию со дня рождения
жүктеу/скачать 1,33 Mb. Pdf көрінісі
|
| мудрецом, а ученым — когда будешь иметь свободное вре-
мя. Надо полагать, что подобного рода доктрины о смысле и ве- личии мудрости развивались и в последующие эпохи. Философы седой древности, превознося мудрость, правомерно считали, что велик не тот человек, кто владеет глубокими научными знания- ми, а тот, кто осенен мудростью, и если он — учен и образован, употребит свои знания во благо человека. В русском языке трудно найти слово, эквивалентное ему, но наиболее подходящим, на наш взгляд, является субстантив «мудрец», ибо хаким, как отмечено, прежде всего мудрец, он наделен той мерой высшей мудрости, что озаряет все вокруг ярким светом добра, милосердия и разума. На взгляд Магжана, именно это определение максимально точно и рельефно выра- жает субстанцию души и духа Абая, сущность поэтического призвания, дарованного ему свыше. Данная мысль движет по- мыслами поэта, восточный номинатив ориентирует его к полюсу восточному, к выбору арабо-персидской формы стихосложения, а именно бейтовой. Как известно, бейт — главная в арабо-му- сульманской поэзии строфическая константа, владеющая часто завершенной мыслью, развитой в пределах одностишия, разде- ленного на так называемые мисра — две половины. Поэтому при адаптации на русском языке бейт принимает неизменно форму
28
двустишия, как, впрочем, и на казахском языке. Так, в рассмат- риваемом нами стихотворении первые четыре бейта, или восемь стихов соответственно, рифмуются в стиле газели или касыды: начальные два стиха (именуемые «царь-бейт», «шах-бейт»), как правило, слагают парную рифму аа, остальные шесть — рифму смежную ба, ва, га, да. Последующие строки образуют два чет- веростишия, рифменная конфигурация которых конструируется по принципу рубаи или казахского «қара өлең»: ааба. При этом следует отметить, что композиционно стихотворение членится на две части и первая включает в свой предел 16 строк, специфи- ка рифмования которых нами уже определена. Вторая часть стихотворения состоит из двух четверостиший: первая строфа целиком строится на монориме — прием между тем частотный опять-таки в восточной классической поэзии и очень редкий в европейской (обычно монорим — рифменный по- казатель таране рубаи, песенного рубаи); вторая строфа имеет очертания қара өлең. В аспекте метрики же поэт использует рас- пространенный в восточной поэзии, в том числе и в казахской, 11-сложник. Как видим, формальная парадигма стихотворения моделиру- ется в полном согласии с индексами восточной системы стихос- ложения, изначально заданной лексемой «хаким», а также соче- танием «алтын сөз» — «золотое слово», выражающим в стиле казахского менталитета редкостное, высокоценностное, универ- сальное по смыслу, высочайшей пробы слово, подобное золоту — самому драгоценному в мире металлу. И источником, рожда- ющим это слово, является поэзия Абая. Далее по логике анализа возникает вопрос: каков же содер- жательный план стихотворения? Интересен ли он в той мере, в какой представлена его форма? Как выше было отмечено, адресат стихотворения — хаким Абай. Первый фрагмент его содержит монологизированное обра- щение автора к великому поэту, но здесь мы наблюдаем таковую особенность: следуя этической традиции и воспитанию своему, а также в силу испытываемого к нему глубокого почтения, пие- тета, он не называет поэта по имени. Всего лишь два раза обра- щается Магжан к Абаю и дважды вместо имени он употребляет уважительное «хаким»: в начале первого стиха в сочетании с эпитетом «шын» — «истинный», что подсказывает об обратном, о том, что есть неистинные хакимы, лукаво мудрствующие, не умеющие постигнуть смысл истинной мудрости, самозванцы. И несть им числа, лжемудрецам. Но истинно мудр Абай и о том гласит каждое слово его, так именован затем он народом. Выявляя онтологическую сущность абаевского универсума, Магжан характеризует его следующим образом: слово Абая бесценно — баға жетпес, драгоценно — асыл, не имеет аналога, оно непреходяще: бiр сөздiң мың жыл жүрсе дəмi кетпес… И по истечении тысячелетия слово его не утратит присущий ему удельный вес, или по выражению Ма- гжана, не утратит свой «вкус» — дəмi кетпес. Оценивая слово Абая по самой высокой шкале художественности и значимости, автор убежден, что иного отношения к нему не может быть и в будущем, ибо оно, слово его, вечно и совершенно как внешней своей явленностью, так и мыслью, в нем живущей и торжеству- ющей.
Что же касается второго обращения, также прямого по фор- ме, то его мы лицезреем в последнем стихе первого фрагмен- та стихотворения — на фоне проявления неизменного чувства светлой, одухотворенной любви к Абаю. Здесь Магжан, казах до мозга костей, к слову «хаким» присоединяет номинатив «ата», поскольку именно так величают казахи, особенно молодые, почтенного человека. Но в контексте стихотворения это слово в сочетании с лексемой «хаким» обретает удвоенную смысло- вую нагрузку и выражение «Хаким ата» фиксируется в качестве знака безграничного уважения к незаурядной личности и к его возрасту, знака безусловного приятия его как гениального поэта- мыслителя, излучающего мощную световую энергию, энергию, органичную самому Магжану. Если в первом бейте дана адекватная оценка поэтическому творчеству Хакима-ата, его непревзойденному слову (на то он и «шах-бейт», что обусловливает идейное содержание всего сти- хотворения), то в последующем поэт использует реминисцент- ные приемы, позволяющие читателю зримо воссоздать в памяти образ живого Абая, драматическую судьбу его, исполненную редких радостей, но больше гнева и разочарования в человеке, в достоинстве человека. Во втором бейте, сообщающем о незнат- ном происхождении Абая, вопреки законам которого поэт под- нялся до недосягаемого для многих творцов уровня хакима, до- минантной становится метафора, образно постулирующая тезу о невозможности прихода в бренный мир еще одного хакима,
30
подобного Абаю, даже если он, мир наш, в нетерпеливом ожида- нии раскроет широко свои объятия:
Бір сөздің мың жыл жүрсе дəмі кетпес. Қарадан хакім болған сендей жанды Дүние қолын жайып ендi күтпес… Благородный хаким, твое слово бесценно, Пусть проходят века, твоя слава нетленна. И другого такого, как ты, Человека, Может быть, никогда не дождаться Вселенной. В третьем и четвертом бейтах рисуется мини-картина о вза- имоотношениях Абая и родного его окружения, о трагизме их противостояния, о трагическом непонимании сородичами ис- тинной роли и предназначения своего поэта — хакима, мудреца, мыслителя, посещающего земное бытие один раз в сотни и даже тысячи лет. Образно и вместе с тем лаконично передает Магжан эту дисгармонию в жизни поэта, его отчужденность, расхожде- ние со своими современниками и временем своим, понудивших его с неподдельной скорбью и печалью в душе констатировать сей факт как горькую, мучительную правду о себе и о своих со- отечественниках, предпочитавших «медный грош» «самород- ному», чистейшему золоту, каковым является слово поэта. Об отвержении себя, своей поэзии последними Абай пишет в сти- хотворении «Патша құдай, сыйындым» («Тебе я вверился, мой Бог…»):
… Арғын, найман жиылса, … Вождей родов Аргын, Найман Таңырқаған сөзіме. Пронял я слов своих огнем. Қайран сөзім қор болды Но низкой черни Тобыкты, Тобықтының езіне. Что значит слова град и гром. Самородный сары алтын Словами в слитках золотых Саудасыз берсең алмайды Соришь перед ними, не берут Саудыраған жезіне ... Сколь не проси, за медный лом … (14, 67) (пер. А. Кодара) Трагизм судьбы Абая, свидетельствуют эти строки,— в не- приятии родным его народом подлинной мудрости, носителем и выразителем которой был Абай и, вняв которому, он, народ, мог стать несравненно лучше, совершеннее, разумнее. И в этом смысле судьба Абая близка, схожа с судьбою пророков, гони- мых людьми, темною толпой. Подобно поэтам-пророкам, он тоже подвергся остракизму со стороны своего окружения, поз- нал невзгоды, тяжесть суеты человеческого существования, не мог преодолеть ту непроницаемую завесу людского непонима- ния и отчуждения, что больно ранило его и вынуждало жестоко страдать. Но признание все же приходит, пусть не при жизни, посмертно. И Магжан Жумабаев, предвидя эти метаморфозы, как бы успокаивает поэта, указывая на подрастающие поколе- ния, которые бережно и трепетно припадут к завещанному им духовному наследию и возведут имя его и слово в ранг высокого ориентира в своей жизни:
Последняя строфа первой части стихотворения, таким обра- зом, пронизана пафосом утверждения высоких идеалов и цен- ностей, созданных хакимом, идеей нетленности, вечности поэ- тического творчества; пусть краток век существования человека, но бессмертен дух его. И вернется поэт к своему народу и оценят достойно его потомки. Онтологичность данной идеи подтверждается и второй час- тью рассматриваемого произведения. Здесь существенна роль поэтической градации, призванной аккумулировать философс- кую содержательность стихотворения посредством введения в его структуру мотива бесконечности бытийного круговорота, извечной дихотомности жизни и смерти. Градация реализует себя в полном объеме в первой строфе и в основе ее механизма возлежит генерирующий траекторию его движения постулат о том, что ничто не исчезает бесследно. То есть каждый человек, 32
покидая сей мир, оставляет за собой след: сапожник — молоток и шило, знаки своего ремесла, богач — материальное состояние, богатство свое, творец — мастер, «жүйрiк» — слово!
Жүрген жанның артында із қалар. Етікші өлсе, балға мен біз қалар. Бір бай өлсе, төрт түлік малы қалар, Жүйрік өлсе, артында сөзі қалар. От упрямо идущего след остается, От сапожника шило его остается, От богатого скот на земле остается, От Поэта к оставшимся Слово пробьется. И здесь обнажается заглавная мысль, связующая воедино обе части стихотворения: бессмертен Абай как поэт высочайшего значения в первом фрагменте, бессмертно поэтическое слово во- обще — во второй части его. И затем следует обобщение: аксио- логическая суть онтологизма заключается в бессмертии челове- ческого духа с его способностью утверждать торжество жизни на земле. Между тем сгущенность и афористичность звучания поэти- ческой мысли сохраняется и в финальной строфе стихотворения. Суггестивный эффект ей создают образы посюстороннего мира, мира коварного, безжалостного — «сұм дүние», его колеса, вра- щающегося с неумолимой скоростью и безостановочностью —
молохе человеческие жизни… И нет как будто ничего постоян- ного и вечного в этом мире! Но не столь пессимистичен поэт, мысль его проницает еще одну истину, вселяющую надежду в сердца людей. Есть, есть не- что, уверяет поэт, что опрокидывает, опровергает напрочь этот негативизм в восприятии мира и это нечто — бессмертное слово Мастера, слово Хакима, передаваемое из поколения в поколение, из уст в уста…
Сұм дүние сылаң беріп көптен өтер, Сау қалғанның көбісі ертен бітер. Тоқтамас дүниенің дөңгелегі, Жүйріктің айтқан сөзі көпке кетер. Круг земной, по нему время катит незримо — Можно ль нам уповать, что промчит оно мимо?! Нет, его колесо настигает любого — Как и Слово бессмертное! — неумолимо!
(перевод Л. Шашковой) Так, на волнующе тонкой, эмоционально приподнятой ноте завершает Магжан стихотворение, пронизанное философским осмыслением феномена духовности, значимости искусства сло- ва, сотворенного великими представителями человечества. И здесь заметим, что мысль Магжана о непреходящем значении настоящего поэтического творчества, извечности онтологичес- кой оппозиции поэт и толпа рикошетом отсылается и к нему самому, создателю гимна в честь Абая, создателю бессмертного художественного слова — также павшего жертвой неприятия и непонимания его чернью, толпой.
34
М АГЖ А Н И СИМВОЛ И ЗМ П риступая к этой части исследования, хотелось бы внача- ле отметить весьма примечательный факт о том, что в настоящее время появляются утверждения о необходимости рас- сматривать Магжана как «казахского представителя Серебряного века русской поэзии 20-х годов ХХ столетия», о необходимости «интенсивно изучать Серебряный век русской поэзии. Ибо поэ- тическое наследие Магжана Жумабаева — великого поэта казах- ского народа всех времен, является его неотъемлемой частью» (5, 197). Возможно, в этих словах проступает легкий налет некоторой риторичности, но весомая доля авторской правоты здесь имеется и она неоспорима. Ведь сама история красноречиво свидетельс- твует о том, что Магжан на определенном этапе жизни выступил ярким адептом и почитателем поэзии Серебряного века. Работая и обучаясь в Художественно-литературном инсти- туте В. Брюсова в Москве, Магжан общался со многими пред- ставителями поэзии Серебряного века, близко соприкоснулся с лирикой символистов, испытал благотворное влияние живого символистского слова, что, естественно, отразилось в его собс- твенном творчестве. Поэтому феномен символистского мышле- ния Магжана был сформирован в контексте русского символизма и в силу этого ему присуще многое из тех свойств, что является имманентной характерологией данного направления. Но пере- нимая опыт русских символистов в создании художественного слова, в способах поэтической символизации, Магжан вместе с тем открыл для себя тот путь его освоения, который позволил ему остаться самобытным, автономно мыслящим художником. Эту особенность творческой манеры поэта не единожды подчер- кивал в своем докладе Жусупбек Аймаутов. Говоря о символизме Магжана, очень важно напомнить, что и эта сфера творчества вызвала в свое время агрессивное непри- ятие и непонимание в среде критиков и литературоведов того времени, стала одной из главных причин, приведших его к поро- гу трагического конца. Вывод этот небезоснователен, если также обратить внимание на характеристику творческой манеры Маг- жана, данную уже в «Очерках истории казахской советской ли- тературы», вышедших в 1960 году, то есть в год первой реабили- тации поэта: «Поэт-символист, последователь Бальмонта и Ме- режковского, М. Жумабаев представлял революционную бурю в самых мрачных красках; казахскую степь, прямо перефрази- руя Бальмонта,— в образе мертвеца, окутанного саваном снега. Он, как и другие его единомышленники, оплакивал поражение господствовавшего в прошлом класса, усиленно проповедовал пессимизм, отрицал освободительное значение Октябрьской ре- волюции для казахского народа. Выражением настроений еще недавно господствовавшей феодально-байской клики оказыва- лась и проповедь одиночества, мистики, ухода от реальной дейс- твительности, которая сопровождалась призывами отречься (!) от народа и его дел…» (15, 36). Как видим, характеристика по содержанию чрезмерно ригористична, категорична и в высшей степени необъективна. И, естественно, ждать «милости» в такой ситуации не имело смысла. Путь на Голгофу был один и, уготов- ленный сворой завистников и прихлебателей, путь был страш- ный.
Однако диаметрально резко уже контрастирует с этими «пер- лами» субъективного критицизма современная оценка. «Многое роднит поэзию Магжана Жумабаева с творчеством романтиков, а также и символистов,— читаем ныне мы.— Слово здесь не толь- ко соотносится с предметом, но намекает и на некий высший, так сказать, сверхреальный смысл, на некую идеальную схему бы- тия, сокрытую от взора, хотя и в не меньшей степени реальную, чем сама действительность… (16, 61). Близость и общность форм и приемов стихосложения Магжана со стилевой манерой сим- волистов «младшего» поколения — Андрея Белого, Александра Блока, Вячеслава Иванова — отмечает и исследователь Ш. Еле- укенов. Безусловно, поэт стоит в одном ряду с такими знамени- тыми романтиками-символистами, как Бодлер, Верлен, Рильке, Бальмонт, Блок… И посему весьма закономерным и логичным воспринимается то, что символический способ мышления Маг- жана ныне определяется иной единицей измерения — в качестве яркого достижения в контексте казахской поэзии. Таким образом, с возвращением поэта стало возможным рас- сматривать в казахской литературе специфику замалчиваемого долгие направления — символизма и символа — богатейшего и результативного слагаемого поэтики. Символ в качестве худо- жественно-эстетической категории также претерпел в свое время табуирования. В казахском литературоведении этот запрет соб- людался неукоснительно — словно нечто святое и неприкосно- венное. И это вопреки тому, что символическое мироощущение
36
и мировидение — исконно присущая казахскому народу черта, которая в полной мере отразилась, к примеру, в устном народном творчестве. Фактически любой жанр фольклора — будь то раз- личные формы поэтической медитации (толғау, терме, айтыс), или эпики, будь то ораторское слово (шешендік сөз) или устные рассказы (əңгіме) или притча (тəмсіл) — содержит рациональное «зерно» народной философии, внутреннюю мысль, пробиваю- щуюся сквозь схематизм и стереотипы синкретического строя мышления. Многие жанры объединяет и обогащает существен- ная деталь — наличие в них глубинного подтекста, смысловой многослойности, образного намека, словом, многоступенчатой символики. Магжан же интерпретирует символ в отличном от фольклорного контекста и иного нарративного источника ракур- се, близком к пониманию его символистами — как художествен- ное средство, связующее двоемирие, вернее, многомирие, ими создаваемое,— мир реальный и миры ирреальные. Но категоричное неприятие и отрицание символизма и вкупе с ним символа, негативные инвективы, сложившиеся в контек- сте советского литературоведения начальной поры, сохраняли инерционную силу вплоть до 70-х годов, что существенно обед- нило поэтику слова, сузило границы культурного пространс- тва. Теперь же происходят позитивные сдвиги в этом аспекте, поэзия и философия символистов продолжает вызывать жгучий интерес, притягивая исследовательскую мысль многих ученых смежных областей науки: литературоведения, философии, семи- отики, лингвистики и т.д. Знаменательный процесс этот коснул- ся и творческого наследия Магжана, выдвигая крупным планом панораму стихов, созданных, на наш взгляд, в высоком ритме символистского слова.
* * * На современном этапе развития литературы символизм мы воспринимаем все же в рамках направления, основанного на оп- ределенной концептуально-эстетической платформе, хотя, как верно заметила Е. В. Ермилова, русский «символизм с самого жүктеу/скачать 1,33 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|