115-летию со дня рождения

38 

 

39

и мог быть выражен только посредством символа, обладавшего 

способностью «говорить» органичным для символистов языком 

намека,  внушения,  ознаменования,  выполняя  роль  медиатора. 

Именно в потенции символа была сокрыта возможность исполь-

зовать особым образом организованный метаязык, наделенный 

свойством выражать едва уловимые изгибы, переходы, нюансы 

движения утонченной души поэта-символиста, фиксировать их 

«первый проблеск, первый зачаток, еще не представляющий рез-

ко  определенных  очертаний».  Символисты  отвергали  мысли  и 

образы,  явленные  в  своих  «крайних  выводах»,  в  рельефно  вы-

пуклых, «кричащих» формах, и, в противовес этой тенденции, 

только  символ  мог  принимать  «прозрачные»,  светящиеся  едва 

приметным  блеском,  мерцающие  контуры,  соответствующие 

миру символизма. Эту особенность сферы направления подчер-

кивал  Дм.  Мережковский,  утверждая,  что  «подлинная  поэзия 

—  это  символизм,  искусство  художественных  символов…  Это 

не символы, воплощающие в образе какую-либо идею — такие 

символы  «превращаются  в  мертвую  аллегорию»,  а  символы, 

сквозь которые светится, как в поэзии, «то, что не сказано и мер-

цает  сквозь  красоту  символа»  и  «действует  сильнее  на  сердце, 

чем то, что выражено словами». «Мысль изреченная есть ложь» 

(Тютчев). Только «символизм делает самый стиль, самое худо-

жественное вещество поэзии одухотворенным, прозрачным, на-

сквозь просвечивающим…» (18, 75—76).

Одухотворенность,  прозрачность,  чрезвычайная  изыскан-

ность  и  трансфинитность — вот  те  первостепенной  важности 

координаты символа, которые способствовали претворению им-

манентного  символистам  «аристократизма»  мышления,  интел-

лигентно утонченного духа, прозревавшего за миром видимым, 

«тварным» мир «высших ценностей», иных сущностей, вернее, 

как констатировали теоретики направления, глубинную, много-

мерную, неприметную сущность самих вещей. Ведь и само на-

правление на начальном этапе возникло как антипод натурализ-

му, оперировавшему однозначными, прямолинейно выраженны-

ми художественными образами, как «бунт против ограниченной 

догматики  натуралистических  школ» (А.  Белый),  не  предпола-

гавших существования множества форм сознания и бытия. «Для 

теории  символизма,—  комментирует  Л.  Сугай,—  была  плодо-

творной воспринятая им через поэзию и философию Вл. Соло-

вьева платоновская идея «двоемирия». Видимый, постигаемый 

чувствами  мир — лишь  бледный  образ,  подобие  «подлинной 

реальности» («Только отблеск, только тени / От незримого оча-

ми…»). Все невыразимое, сверхчувственное, неадекватное вне-

шнему слову способен передать на сокровенном языке намека и 

внушения символ. Смысл истинного символа неисчерпаем, для 

Белого символ — и художественный образ, и окно в мистичес-

кий, запредельный мир, и категория мира реального. Символ, по 

Белому, универсальная категория» (19, 14).

Тем  самым  символисты  придали  истолкованию  символа  но-

вую окраску, новую содержательную тонировку. Они углубили и 

обогатили понимание символа, выведя из узких рамок интерпре-

тирования его как только тропа, выполняющего иносказательную 

поэтическую функцию. Символ отнюдь не «мертвый слепок или 

идол», знак, иероглиф, застывший и неподвижный в своем значе-

нии, символ — всегда полисемичен, многозначен, он живая связу-

ющая нить «всех планов бытия и всех сфер сознания», которые он, 

«подобно солнечному лучу, прорезывает» и объединяет. «Символ 

только тогда истинный символ, когда он неисчерпаем и беспреде-

лен в своем значении, когда он изрекает на своем сокровенном (ие-

ратическом и магическом) языке намека и внушения неизглаголе-

мое, неадекватное внешнему слову. Он многолик, многосмыслен 

и всегда темен в последней глубине… символ имеет душу и внут-

реннее развитие, он живет и перерождается»,— проводил грань 

несовместимости,  принципиальной  разницы  между  символом  и 

тропом, а также и аллегорией, Вяч. Иванов (20, 141). Подлинный 

смысл символа всегда прозревается в нем самом и если, поясняет 

Е.  В.  Ермилова  существенный  момент  в  понимании  этой  кате-

гории символистами, возникает необходимость разгадывать его, 

то это, конечно, ложно-символический образ.

Между тем тесная обусловленность символа миром реальным 

или, скажем, феноменальным (согласно принятому символиста-

ми  кантовскому  понятию) — основополагающая  тенденция  в 

трактовке  символа  представителями  направления,  на  что  ука-

зывают многие исследователи. Художник посредством символа 

стремится  «к  постижению  сокровенной  связи  сущего.  Символ 

для него не только слово, которое характеризует впечатление от 

вещи, не объект души художника и его случайной судьбы: сим-

вол знаменует реальную сущность вещей» (21, 375). А реальная, 

«подлинная», сущность вещи далеко не та, что лежит на поверх-

ности и ее можно спокойно лицезреть, она скрывается в глубине 

40 

 

41

и обнаруживает себя только благодаря символу. Затрагивая воп-

рос  о  корреляции  символа  и  вещи,  Вяч.  Иванов  настаивает  на 

«принципе верности вещам, каковы они суть в явлении и сущес-

тве своем». Требование «верности вещам», как видим, содержит 

весьма щепетильный, замечаемый отнюдь не всеми нюанс,— не 

только и не столько эмпирического отражения вещи добиваются 

символисты, но ее глубинной сути, той, что далеко не всегда и 

не  во  всем  достижима  человеческому  уму,  но  просветленному, 

совершенному взору и доступна и представима. Даже в стихах, 

где Вяч. Иванов как будто придерживается буквального воссо-

здания  действительности,  мы  наблюдаем  подобную  установку. 

Манифестация предельно точного, максимального приближения 

к действительности объясняется тем, что символисты ставят це-

лью подняться в процессе познания вещи или явления к прозре-

ниям высшего порядка, к высотам ноуменальным, о чем могут 

свидетельствовать эти строки:

  

 

 

И чем зеркальней отражает

 

 

Кристалл искусства лик земной,

 

 

Тем явственней нас поражает

 

 

В нем жизнь иная, свет иной

  

 

 

 

 

(22, 319).

Возможно, отсюда — от установки к широкому и глубинно-

му мышлению, следует обращенность символистов к религии, к 

теургическому принципу осмысления, наиболее ярко проявлен-

ному в творчестве Вяч. Иванова. Ведь недаром, вероятно, пола-

гают, что «мелкая философия сподвигает ум человеческий к ате-

изму, глубокая философия приводит его к религии» (Ф. Бэкон). 

Атеизм,  как  мы  убедились  воочию,  несет  в  тотальной  степени 

культ эмпирического, обступающего нас предметно-физическо-

го мира — вне углубленного познания, мало привлекательную 

склонность  к  разрушению,  безверию,  катастрофизму;  религия 

же — священный  трепет  поклонения  Добру,  Красоте,  Истине, 

являющихся  основными  параметрами  симметрично  организо-

ванной модели всеединого бытия, действенными катализатора-

ми в ее устроении. Но вместе с тем Вяч. Иванов убежден именно 

в том, «чтобы «сознательно управлять земными воплощениями 

религиозной идеи», художник должен верить в реальность вос-

создаваемого». Дифференцируя два понятия — «реалистический 

символизм» и «идеалистический символизм», поэт отдает пред-

почтение  первому, «ознаменовательному  началу»  творчества, 

где символ реализует потенциальную энергию в русле, органич-

ном  творчески-познавательному  освоению  действительности. 

Он подчеркивает: «Для реалистического символизма — символ 

есть цель художественного развития: всякая вещь, поскольку она 

реальность сокровенная, есть уже символ, тем более глубокий, 

тем менее исследимый в своем последнем содержании, чем пря-

мее и ближе причастие этой вещи реальности абсолютной» (20, 

145).  В  контексте  идеалистического  символизма,  констатирует 

художник,  символ  господствует  в  своей  знаковой  субстанции, 

как сигнал, условный знак, чаще используемый в сфере опреде-

ленного круга лиц, объединенных общностью неких сакральных 

целей.

Конечно,  нельзя  утверждать,  что  понимание  сущности  сим-

волизма  и  его  репрезентативной  функции  для  всех  символис-

тов крайне одинаково. Имеются и отличия, в целом, однако, не 

разрушающие  основу  восприятия  ими  символа  как  представи-

тельства «двоемирия». Так, русский философ Н. О. Лосский ука-

зывает, что для А. Белого символ «в процессе познавательного 

или  творческого  символизирования  становится  реальностью», 

для  Вяч.  Иванова — «символы — это  намеки  реальности,  не-

выразимой в словах». Последняя точка зрения, естественно, не 

в полной мере согласуется с посылом А. Белого: «символ всег-

да отражает действительность», но объединяющим звеном двух 

концепций, на наш взгляд, служит их отношение и понимание 

действительности  как  таковой,  которая  «не  совпадает  с  осяза-

емой  видимостью  явлений» (24, 257). Эта  кардинальная  линия 

достигает высшей фазы развития именно в творческих исканиях 

символистов «младшего» поколения и определенными гранями 

пересекается  с  одной  из  трех  ведущих  парадигм,  бытующих  в 

системе философии. По мнению представителей семиотики, не 

парадигму предиката и не парадигму эгоцентрических слов сле-

дует связывать с символистской поэзией, но парадигму имени, 

корнями восходящей к седой древности, когда четко уже осоз-

навалось,  что  «видимые  формы,  созерцаемые  либо  в  природе, 

либо  в  святейших  таинствах  божественного  писания,  не  ради 

них самих созданы… но являются образами незримой красоты» 

(Эриугена, ок. 810—877 гг.). Речь, безусловно, идет о символе как 

главенствующем факторе «философии имени» с ее первостепен-

ной задачей выявления категории «сущности». 

42 

 

43

Поэзия, проникнутая духом символа, как и философия имени, 

называется семиотиками «поэзией имени», ибо в поиске имени 

неназванного, непознанного, сокрытого в недрах осязаемой пред-

метности — назначение  и  смысл  данного  искусства.  Развивая 

эту точку зрения, Ю. Степанов пишет: «Во всех учениях схолас-

тики, по крайней мере во всех тех, которые признают категорию 

«сущности» и ее иерархию и, следовательно, учат восходить от 

видимого мира к его сущности, царит понятие символа… Отве-

чающее философии имени искусство, не только средневековое, 

но  и  современное,  видящее  свою  цель  в  поисках  сущностей  за 

видимыми формами явлений, можно назвать «поэзией имени»… 

Это — «семантическая поэзия», доведенная, если так можно вы-

разиться, до предела и даже заглядывающая за предел: «поэты 

имени» стремятся пройти путь от слова к предмету и, как бы вы-

полнив таким образом определение семантики, пойти еще даль-

ше, проникнуть через предмет к сущности» (25, 65—66). Иссле-

дователь выделяет также важнейшее качество в характерологии 

данного рода искусства слова, касающееся элемента случайного: 

поэзия  имени,  по  его  мысли,  не  приемлет  этого  элемента,  так 

как мир сущностей организован согласно критериям гармонии, 

красоты и закономерности. Случайность же лишь искажает под-

линный  облик  действительности,  внося  в  ее  строй  диссонанс, 

хаотичность, мнимо реальные очертания и тем самым отдаляя 

горизонты познания ее сокровенной сути. К тому же неприятие 

этого явления выражали прежде всего сами творцы символизма. 

«Сотри случайные черты — / И ты увидишь: мир прекрасен!» 

— утверждал А. Блок. Поэтому весьма логичным звучит вывод 

о том, что «понятие о неслучайном в эстетике символизма — это 

аналог понятия о типическом в эстетике реализма» (25, 75).

Наиболее  яркое  и  динамичное  воплощение  «поэзия  имени» 

со всем комплексом эстетических принципов, по Ю. Степанову, 

получает в творчестве А. Блока, где тема поиска имени — одна 

из ведущих, развитых в унисон его основному символическому 

образу — образу пути. Пройдя через многие перипетии и тернии 

жизненного и творческого пути, Блок, наконец, обретает карди-

нальное, венчающее образный строй его поэзии имя — Россия. 

Поэт  как  бы  продолжает  интерпретирование  темы  в  ракурсе, 

очерченном, «предзаданном» поэзией и философией В. Соловь-

ева, главного, как известно, вдохновителя и учителя «младших» 

символистов.  Целый  ряд  идей,  мотивов,  духовных  изысканий 

известного  русского  мыслителя,  как,  впрочем,  Шопенгауэра, 

Шпенглера, Ницше и других, был, как известно, подхвачен ими, 

творчески переработан и доведен до совершенных форм. Поня-

тия о Мировой Душе и Вечной Женственности, ставшие цент-

ральными параметрами в учении о Софии («Премудрости Божи-

ей»),  отношение  к  России  как  к  «Жене,  облеченной  в  Солнце», 

исполненное глубокого символического смысла, категория «со-

борности», означающей «примат общественности и народности» 

(А. Ф. Лосев) или «всенародное действие» (В. Иванов), проблема 

«всеединства»,  осуществимый  путем  «гармонического  синтеза 

религии, науки и философии» — вот далеко не полный перечень 

идей  только  В.  Соловьева,  искусно  реализованных  в  процессе 

филиации в художественной лаборатории «младших» символис-

тов и обусловивших их неподражаемую характерность. Эвристи-

чески трансформировались в их творчестве и идеи Шопенгауэра 

—  о  представлении  и  мировой  воле,  выражаемой  посредством 

музыки,  музыкального  импульса,  Освальда  Шпенглера — об 

антиномии культуры и цивилизации и предсказавшего неизбеж-

ность превращения искусства в идеологическое орудие власти, 

Хосе  Ортеги-и-Гассета — о  дегуманизации  искусства  как  еще 

одной концепции кризиса европейской духовной культуры. Осо-

бое значение для ориентации символистов в гностически-аксио-

логическом аспекте имели труды Ф. Ницше, создавшего теорию 

о сверхчеловеческом, понятом русскими поэтами, по С. Аверин-

цеву,  не  в  смысле  выражения  крайнего, «брутального  индиви-

дуализма», но прежде всего как «вселенское» и «даже религиоз-

ное» («Сверх-человек — Атлант,  подпирающий  небо,  несущий 

на своих плечах тяготу мира»), о аполлонизме и дионисизме как 

субстанциальной  двойственности  искусства,  о  музыкальной 

природе  его,  сподвигающей  творца  к  углубленному,  сверхэм-

пирическому видению мира. Все это, а также многое другое, не 

менее важное и притягательное, взятое в совокупности, бесспор-

но,  способствовало  резкому  подъему  и  обогащению  русского 

культурного контекста, делая его чрезвычайно содержательным, 

многоуровневым и ценностным. Неудивителен поэтому к нему 

пристальный интерес Магжана Жумабаева.

Поэта  неудержимо  влекло  именно  к  символистам,  помимо 

всего,  и  присущее  им  чувство  ответственности,  которое  они 

ощущали  перед  лицом  всего  мира  вследствие  надвигавшихся 

социальных потрясений, «тектонических» сдвигов, источником 

44 

 

45

которых была и Россия, и чувство оптимизма — вопреки надви-

гающимся катаклизмам, рождавшим трагическую противоречи-

вость мировоззрений, эсхатологический настрой, предчувствие 

сокрушительного,  апокалиптического  конца  (но  непременно  с 

последующим всеобъемлющим возрождением, нравственно-ду-

ховным обновлением человечества), и чувство бытийности — с 

торжеством светлых животворящих начал жизни и космическо-

го всеединства в основе, а также та внутренняя свобода и раско-

ванность, с какой символисты воплощали в произведениях свои 

мысли, чувства, умонастроения, не стесняя себя предрассудка-

ми и «изысками» партийно-классовой догматики.

Подробно и обстоятельно знакомясь с лирикой представите-

лей всех трех групп «поэзии имени» — «старших» символистов 

в лице В. Брюсова, К. Бальмонта, Ф. Сологуба, символистов-«об-

щественников» — Дм. Мережковского, З. Гиппиус, Д. Филосо-

фова и «младших» — А. Белого, Ал. Блока, Вяч. Иванова, Маг-

жан в каждой группе нашел, так сказать, своего единомышлен-

ника, сотоварища, чье воззрение в той или иной степени близ-

ко  корреспондировало  с  его  собственным.  Если  из  «старших» 

символистов он с большим вниманием и сочувствием отнесся к 

К. Бальмонту с его романтическим призывом «Будем как солн-

це!» и при этом подвергся сильному влиянию его, на что попе-

нял,  впрочем,  нисколько  не  драматизируя  сей  факт,  в  отличие 

от  других,  Жусупбек  Аймаутов,  если  среди  «общественников» 

он  выделил  Дм.  Мережковского,  искренне  уповавшего  в  своих 

интенциях к Востоку, то из «младших» — подлинное духовное 

сродство  и  тяготение  он  испытал  к  Александру  Блоку — «не-

жному поэту Прекрасной Дамы», тонкому знатоку и исследова-

телю «музыкальной и женственной души мира». 

О БРАЗ ПР ЕКРАСНОЙ ДАМЫ 

В ПОЭТ И ЧЕСКОМ 

ВОСПР ИЯ Т И И М АГЖ А Н А

(К постановке пробл емы : 

БЛОК И М АГЖ А Н )

Б

лок, по мнению исследователей, синтезирует в своем твор-

честве  особенности  двух  течений,  образовавшихся  уже 

внутри  самого  символизма: «мифического  символизма»  Вяч. 

Иванова  с  категорией  мифа,  стихийной  памятью  поэта-мифо-

творца  в  ядре  своем  и  «эсхатологического  символизма»  А.  Бе-

лого, возводившего в некий культ категорию творчества, жажду 

творческого преображения действительности. Результирующим 

итогом такого синтеза является создание Блоком героя, «откры-

того»  к  проблемам  как  микрокосма,  так  и  макрокосма,  героя 

— «представителя  космического  сознания»,  сосредоточивше-

го в себе и личное, и национальное, и надмирное. Подобен ему 

отчасти  в  своем  художественном  измерении  и  герой  Магжана. 

Он не приземлен чрезмерно, герой Магжана, но и не оторван от 

реальности  настолько,  чтобы  парить  в  отвлеченных  эмпиреях, 

он  одержим  желанием  модифицировать  жизнь  человеческую  в 

соответствии с законами вселенной, указать людям путь к пос-

тижению эзотерической сущности бытия и тем самым — к ду-

ховному восхождению и просветлению.

Основной точкой притяжения Магжана к Блоку, следователь-

но,  становится  общая  для  обоих  поэтов  тенденция  не  уходить 

«в полную отвлеченность», в густой туман мистицизма, к чему 

нередко склонялись другие «собратья» по направлению. Симво-

лизм Магжана закрепляет и утверждает живую динамику жизни 

и времени, многообразие их связей и пересечений, устремляясь 

одновременно вверх, в космические выси. Поэт, как и Блок, пос-

ледовательно  и  доподлинно  осуществляет  в  своем  творчестве 

провозглашенный  Вяч.  Ивановым  «принцип  верности  вещам, 

каковы они суть в явлении и существе своем». И эксперименты 

со словом, со звуковой ритмикой слова, с формой стиха не пе-

реходят у Магжана грани, ведущей к зауми, к чрезмерно услож-

46 

 

47

ненным построениям. Ведь поэзия ряда символистов вольно или 

невольно адресовалась избранному кругу почитателей, требова-

ла восприятия подготовленного «чужого сознания», адекватного 

слушателя-символиста. Стихи Магжана ясны и прозрачны, «ин-

теллигентно» выразительны и в силу этих качеств притягатель-

жүктеу/скачать 1,33 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: