4
110 лет Мусе Джалилю
Константин СИМОНОВ,
русский советский поэт
5
№ 2 (6385) 2016
110 лет Мусе Джалилю
бой - спрятал в одежде, а когда мне объявили мой но-
вый приговор - пять лет каторги, то на следующий день
после приговора я, как и все другие, должен был пойти
в тюремную контору и сдать все лишнее. Мы уже были
не подследственные, и нам запрещалось иметь лиш-
ние вещи. Например, у меня было две пары носков, я
должен был оставить только одну, было две рубашки -
оставлялась только одна. Кроме того, у нас вообще за-
бирали все мелочи. Я собрал вещи, которые мне нужно
было сдавать, и засунул в них тетрадку Джалиля так,
чтобы ее не сразу было видно, но чтобы в то же время
и не было впечатления, что я ее спрятал специально.
Вместе с ней я засунул молитвенник, который мне дал
в берлинской тюрьме немецкий священник. В этом мо-
литвеннике две первые страницы были исписаны сти-
хами Джалиля, которые он написал мне в подарок.
Немцы начали составлять инвентарную опись ве-
щей. Они увидели среди других вещей молитвенник
и тетрадку и записали их тоже, спросив меня про те-
традь: «Что там такое?» Я сказал, что это мой дневник, а
они сдуру, на мое счастье, не обратили внимания, что в
тетрадке записи не на немецком и не на французском,
а на другом языке. Впрочем, они спешили, они в тот
день отправляли много людей.
Там же вместе с тетрадкой и молитвенником была
еще и безопасная бритва и некоторые другие мелочи.
Все это вместе с инвентарной записью, согласно заве-
денному порядку, немцы отправили домой, моей мате-
ри. Посылка с моими вещами, с молитвенником и те-
традкой Джалиля пришла к моей матери, и она хранила
все это до моего возвращения домой после войны. Ког-
да меня отправляли из тюрьмы в концлагерь, мне раз-
решили написать матери письмо. Я не мог написать ей
прямо, но постарался дать понять, чтобы она, во что бы
то ни стало, сохранила эту тетрадку и молитвенник.
Когда я вернулся, оказалось, что молитвенник про-
пал, не знаю, как это получилось, а тетрадь сохрани-
лась, и я ее передал в советское посольство. Сам я не
мог передать ее потому, что после концлагеря был дол-
го болен, но я попросил одного своего товарища, кото-
рый бывал в Брюсселе, свезти тетрадку в советское по-
сольство. Он взял тетрадь и, вернувшись, сказал мне,
что выполнил мое поручение.
- Вы не знаете, по какому делу находился в заключе-
нии Джалиль, в чем его обвиняли фашисты?
- Как принцип, в тюрьме никто не говорил другим
о своих делах, боясь, что рядом с ним в камере могут
оказаться люди, специально подосланные немцами. Но
мы с Джалилем доверяли друг другу и разговаривали о
своих делах. Однако, когда говоришь, дополняя слова
жестами и еле-еле зная язык друг друга, то не всегда
и не все понимаешь. Поэтому у меня, может быть, нет
вполне точного представления о том, что мне расска-
зывал Джалиль. Передам вам лишь то, что я мог понять.
Судя по разговорам Джалиля со мной и с Булатовым,
с которым, по-моему, он говорил по-русски, потому
что в их разговорах я кое-что понимал,- Джалиль, до
того как попал в тюрьму, сидел в немецком концла-
гере. Туда, к ним в лагерь, пришел главный муфтий.
Там, в лагере, было известно, что Джалиль - писатель,
и муфтий требовал от него, чтобы Муса и несколько
других татар написали обращение ко всем военно-
пленным татарам с призывом вступить в армию гене-
рала Власова. Как я понял из слов Джалиля, они для
вида согласились сделать это, но в то же время в под-
польных листовках, которые они выпускали в лагере,
написали все совершенно обратное и призвали татар
не вступать в армию генерала Власова. Всего, как мне
говорил Джалиль, в их подпольной организации, кото-
рая выпускала листовки, было двенадцать человек та-
тар. Потом они привлекли еще одного - тринадцатого,
и этот тринадцатый их выдал. Насколько я помню, они
часто говорили об этом через стену с Булатовым.
Если бы я просидел еще два-три месяца вместе
с Джалилем, я бы знал язык гораздо лучше и мог бы
вам подробнее рассказать, за что казнили Джалиля и
что случилось с татарами - его товарищами, а так могу
рассказать только то, что понял, не могу даже пору-
читься за полную точность этого: все-таки и я, и он -
мы оба очень плохо понимали друг друга.
- Скажите, как Джалиль писал свои стихи, те, что он
передал вам?
- У нас было много свободного времени, я старался
протянуть его, и каждый день утром брился подолгу,
по целому часу, а то и больше. Пока я каждый день с
утра брился, Муса обычно писал что-то на кусочках бу-
маги, оторванных от «Фелькишер беобахтер», писал,
рвал и снова писал. Когда я кончал бриться, он пере-
ставал писать, и у нас начинался разговор при помощи
рисунков. Так шло время до полудня. В полдень было
то, что называлось нашим обедом. После обеда мы
опять учили язык, а часа в четыре дня Джалиль снова
начинал писать.
- Вы знали, что Муса Джалиль поэт?
- Да, я это узнал, хотя и не сразу. Когда я в первый
раз пришел в камеру и спросил фамилию Джалиля, он
сказал, что его зовут Гумеров, и я подумал: раз кон-
чается на «ов», значит он русский. Потом мы стали
объясняться рисунками. Однажды, когда мы уже стали
немножко понимать друг друга, Джалиль заговорил о
Гитлере и сказал, что в русском языке буква «Н» не про-
износится, по крайней мере, я так его понял, и я стал
звать его не Гумеров, а Умеров, а потом заметил, что
Умеров - это похоже на имя поэта Гомера, и вот тогда-
то Джалиль и сказал, что он тоже поэт.
- Тюремные надзиратели не мешали писать Джа-
лилю?
- Нет. Сторожа в тюрьме не были профессиональ-
ными тюремщиками, это были военнообязанные ста-
рики, неплохие люди, спустя рукава выполнявшие
свои обязанности. Мы в общем были предоставлены
самим себе, и благодаря этому и Муса мог писать, и мы
могли вместе с ним сверлить стену.
- Скажите, что вам говорил Муса о своих товарищах
татарах?
- Когда мы увиделись в последний раз в тюремном
душе, Муса сказал мне, что их приговорили к казни,
всех тринадцати человек, включая выдавшего их пре-
дателя. Но я не знаю, все ли они были казнены, - это
было уже потом, потому что, когда меня перевели в
Луккау, Муса и остальные приговоренные к смерти та-
тары оставались еще в Шпандау.
- Когда вам в первый раз сказал Джалиль о том, что
его казнят? В тот день, когда его водили и требовали
подписать какой-то документ?
- Да, в тот день, передавая мне тетрадь, он сказал,
что его казнят. Но сказал он это уже не в первый раз. Он
несколько раз говорил мне об этом и раньше. Он был
уверен в этом, это было видно и по его тону, и по его же-
стам. Он был абсолютно уверен и абсолютно спокоен.
- Вы не можете вспомнить, о чем вы еще говорили с
Мусой Джалилем?
- Ну, о чем говорят люди в тюрьме: нас мучил голод,
поэтому мы иногда говорили о еде, рассказывали друг
другу о том, что мы оба когда-то ели дома - я у себя в
Бельгии, Джалиль - у себя в Татарии. Много говорили о
своих семьях, родных. Я не убежден, что я все хорошо
понимал, но мне кажется, что Джалиль говорил мне о
том, что его отец был крестьянин, что одна из его се-
стер - инженер-химик, а другая... Кем была его другая
сестра, я так и не понял, хотя он мне пытался это объяс-
нить. Он много говорил о жене, и если я не путаю, то он
говорил мне, что тетрадь, которую он мне отдал, пред-
назначается жене. О чем бы он ни говорил, он был всег-
да очень спокоен и неизменно восхищал меня этим.
- Скажите, а когда последний раз вы видели Джа-
лиля в тюремном душе, он не говорил с вами снова о
своей тетрадке, о том, чтобы вы сохранили ее?
- Нет, он больше не напоминал мне об этом. Он один
раз сказал мне и, наверное, верил, что я сделаю это,
раз обещал. Я повторяю - он был очень спокойный и
мужественный человек. Я не мог не выполнить его
просьбы. Встаньте сами на мое место: мне передают
тетрадь на незнакомом языке, я не могу ее прочесть,
я не знаю, что в ней написано. Я знаю, что человек, ко-
торый мне отдал свою тетрадь,- поэт. Я не знаю, какой
он поэт, хороший или плохой, но я знаю, что он хоро-
ший человек, я его глубоко уважаю за его спокойствие
и мужество, и раз такой человек - товарищ по камере
- просит меня что-то сделать, то я знаю, что это надо
сделать. Я думаю, что он мне при последнем свидании
не напомнил о своей просьбе потому, что знал, что я
сам помню о ней.
Тиммерманс достает еще одну папку, долго роется
в ней и, наконец, находит тот самый инвентарный спи-
сок вещей, о котором он вспоминал раньше, тот спи-
сок вещей, который немцы переслали когда-то, в 1944
году, его родителям. Этот напечатанный на машинке,
на немецком языке, аккуратный реестр из семи или
восьми пунктов: бритва, носки, рубашка и четвертым
или пятым пунктом стоит слово «брифташе» - почто-
вая сумка.
- Наверное, под этим пунктом и значился тот пакет,
в который были завернуты молитвенник и тетрадь Джа-
лиля, - говорит Тиммерманс.
* * *
Рассказ о Джалиле закончен. Тиммерманс несколь-
ко раз сам возвращается к тем или другим уже рас-
сказанным им подробностям и напряженно пробует
вспомнить, не забыл ли он чего-нибудь. Но нет, больше
он ничего не может вспомнить. То, что он рассказал,-
все, что он знает.
Мне хочется хоть немножко подробнее услышать
о жизни самого Тиммерманса. Вначале он говорил о
себе кратко и неохотно и сразу перешел на рассказ о
Джалиле, но теперь я снова возвращаюсь к своим во-
просам, и Тиммерманс рассказывает о себе сдержан-
но, немногословно, но все-таки немножко подробнее,
чем вначале.
В начале войны он работал клерком в конторе у су-
дебного исполнителя. Его арестовали здесь, в этом
самом городке Тирлемон, где он был одним из первых
членов движения Сопротивления, когда движение это
еще никак не называлось; потом его назвали «Фронтом
независимости». У каждого из них - членов движения
Сопротивления в Тирлемоне - была своя маленькая ра-
бота. У него было задание - составлять списки колла-
борационистов, он на каждого из них заводил отдель-
ный листок и вносил на этот листок все добытые им
сведения об их сотрудничестве с фашистами. Кроме
того, он старался добыть их фотографии. Постепенно
в эту картотеку вносились все новые и новые данные.
Он не держал эту картотеку у себя, она была спрятана
у одной старой одинокой женщины, подруги его мате-
ри. Он иногда брал ее у этой женщины для того, чтобы
внести туда новые сведения, и снова относил картоте-
ку к ней. Между прочим, у этой женщины впоследствии
мать Тиммерманса хранила и тетрадь Джалиля.
В конце сорок четвертого года, когда он сам уже
третий год сидел в немецкой тюрьме, а Тирлемон был
освобожден от фашистов, бельгийские патриоты полу-
чили у старушки эту картотеку, которую он вел в сорок
втором году, и по ней смогли установить многих колла-
борационистов. Таким образом, его работа не пропала
даром. Кроме этой работы, он занимался еще распро-
странением подпольной газеты. Его арестовали ночью,
в постели, в один день с еще шестьюдесятью четырьмя
человеками, в том числе с мужем его сестры. Их об-
винили в помощи врагу и отправили в брюссельскую
тюрьму. Мужа его сестры приговорили к смертной каз-
ни, а ему и его товарищам дали от трех до пяти лет. По-
сле этого его отправили в Вестфалию. Оттуда снова в
Брюссель, а оттуда уже в Берлин, где он встретился с
Мусой Джалилем. Потом их судили во второй раз и по-
требовали для всех смертной казни: за помощь врагу,
за распространение антифашистской литературы и за
составление списков лиц, лояльных к Третьему рейху.
В итоге вместо первоначальных трех лет тюрьмы он
получил пять лет каторги. Лагерь, где они сидели в по-
следнее время, находился около Эльбы; к нему одно-
временно с обеих сторон подходили русские и амери-
канцы. Немецкая охрана бежала. Русские подошли к
лагерю, и он несколько дней пробыл у них, был даже на
медицинском осмотре.
После окончания войны он все время живет в Уир-
лемоне, женился, работает клерком в страховой кон-
торе. Вот и все. Тиммермансу явно кажется, что он и
так слишком много рассказывал о себе. Я говорю ему о
его большой заслуге перед татарской, да и вообще пе-
ред всей советской литературой, для которой он спас
последние произведения Мусы Джалиля, и рассказы-
ваю, что Мусе Джалилю посмертно присвоено звание
Героя Советского Союза.
- Он был очень спокойный и очень мужественный
человек, я всегда уважал его, - уже в который раз с
большой внутренней силой повторяет Тиммерманс.
Поднявшись, чтобы попрощаться, я еще раз говорю
Тиммермансу, что мы глубоко благодарны ему. Неожи-
данно для меня он хмурится и делает протестующий
жест.
- Я ведь не знал, что это за тетрадка, - говорит он
без тени рисовки. - Я не знал, что это что-то особен-
ное, я просто выполнил просьбу товарища. Я не хочу,
чтобы вы думали, что я сам считаю, что я сделал что-то
особенное. Если оказалось, что эта тетрадь такая важ-
ная, - очень хорошо, но мне этого нельзя ставить в за-
слугу, я этого не знал, я этому не придавал такого зна-
чения... Все это было очень просто, и такой же простой
вещью осталось для меня и сейчас. Я уважал человека
и сделал для него то, что мог сделать. Когда вы увидите
вдову Мусы Джалиля, - добавляет он, - передайте ей, -
я очень глубоко уважал ее мужа, очень глубоко. Непре-
менно передайте это ей...
Мы прощаемся. Я выхожу на улицу и сажусь в маши-
ну. Машина трогается. У открытых дверей маленькой
винной лавочки, прислонившись к притолоке, засунув
руки в карманы, стоит высокий, немножко сутулова-
тый, неулыбчивый, сдержанный мужчина Андре Тим-
мерманс, человек долга, вместе со своей матерью и
еще одной скромной старушкой - бельгийкой спасший
для литературы «Моабитскую тетрадь» Мусы Джалиля.
Тирлемон - Москва
Чулпан Залилова (справа), А. Тиммерманс с супругой Марижан. Москва 1966 г.
6
110 лет Мусе Джалилю
Казань, центр татарской культу-
ры, как магнитом притягивала, со-
зывала поэтов из разных краев, из
разных областей большого государ-
ства. Из тамбовских лесов, нема-
ло поколесив по стране, приезжает
сюда бунтарь, романтический три-
бун Хади Такташ. Много лет прожив-
ший на Урале мудрый Хасан Туфан
в Казань держал путь через мартены
и домны. Впечатление от его извест-
ных «Уральских эскизов», с которы-
ми он стремительно вошел в поэзию,
можно сравнить разве что только с
неистовством буйного, неожиданно
налетевшего ветра – настолько мо-
лодой тогда еще поэт и раздоль-
ное, широкое дыхание Урала были
спаяны, неразлучны, нераздельны.
Намного спокойнее и вместе с тем
радушно терпеливее этих двух был
Муса Джалиль, пришедший в поэзию
из дальних Оренбургских степей.
Три поэта, три темперамента, три
разные индивидуальности, но все трое
всегда составляли стержень татарской
советской поэзии.
Я только вклинился в это поколение,
был только задет им. Радужно-светлым
было настроение, когда я впервые ша-
гал деревенским пареньком по улицам
Казани. И вдруг траурный марш. Поч-
ти вся Казань провожала в последний
путь Такташа. Несли на кладбище гроб
с телом того самого бурного Такташа,
который дал миру поэму «Века и мину-
ты», посвященную кончине Ленина, и
который гремел, вызывая споры читате-
лей, своими поэмами «Исповедь любви»
и «Письма в будущее». Он сгорел всего
тридцати лет от роду. Говорили. что при
таком стечении народа хоронили лишь
Тукая. Незабвенного Такташа чтут у нас
в народе очень высоко. Вот так печально
состоялась моя встреча с Такташем. Это
был декабрь 1931 года...
Представители того большого, ре-
волюцией рожденного, самоотвержен-
ного поколения Маяковских, Тихоновых,
Багрицких, Светловых — Хасан Туфан,
Адель Кутуй, Муса Джалиль увлекли, по-
звали меня за собой. И я буду вечно бла-
годарен им за то, что они вывели меня
на столбовую дорогу большой поэзии. Я
обязан им всем своим творчеством...
Муса Джалиль... Сейчас это имя про-
износят рядом с почетными и такими
прекрасными словами, как поэт-герой,
лауреат Ленинской премии. Книги его
издаются и распространяются стоты-
сячными тиражами на татарском, рус-
ском языках, языках народов СССР и
мира. Золотом высечены строки из его
стихов на памятнике поэту, возвыша-
ющемуся у белокаменного Казанского
кремля:
Песня меня научила свободе,
Песня борцом умереть мне велит,
Жизнь моя песней звенела в народе.
Смерть моя песней борьбы прозвучит.
По-своему создали в своих сердцах
читатели возвышенный образ поэта.
Ныне рисуют его себе сказочным бога-
тырем наподобие героев Сабантуя... Да,
у читателя есть своя фантазия, вызван-
ная стихами Джалиля, он хочет видеть
поэта по-своему, дает ему каждый раз в
своей душе жизнь особенную. Это есте-
ственно. Это, пожалуй, и есть форма су-
ществования самого искусства.
А вот Муса, которого мы знали, был
невысокого роста, скромен, неприме-
тен... Я привык видеть его в постоян-
ном движении. Он бывал удивительно
остроумным и лукавым. В глазах посто-
янно поблескивала ртуть... В деревнях
раньше были водяные мельницы. Если
один мельник перекроет воду, запрудит
русло, не идет вода в другую мельницу,
не крутятся жернова. Бросают поэтому
в воды плотины ртуть втайне от того,
кто запрудил воду. Серебристый металл
ведь все равно где-нибудь да подточит
запруду, вырвется вода, не застоится.
И в глазах Мусы тоже та сокрушающая
плотины капля ртути...
Мне, казалось, что эта капля имеет
еще одно переносное значение: как со-
крушающая плотины индивидуализма и
зовущая тех людей к братству, едине-
нию, солидарности.
Родился Муса Джалиль 15 февраля
1906 года в селе Мустафино бывшей
Оренбургской губернии. Знакомство с
началом его жизненного пути воскреша-
ет перед нами эпоху Корчагиных. Голод,
разрушенные дороги, банды, убитые ку-
лаками в дороге на съезд первые ком-
сомольцы — и продолжающий этот путь
Муса Джалиль. Юность поэта — это ки-
пение общественной жизни.
Тринадцатилетний поэт пишет впол-
не квалифицированные стихи в духе
восточной классики; а он тогда не только
создавал организации, ставшие прооб-
разом пионерских и комсомольских, но
и увлекался Омаром Хайямом, Саади,
Фазули, знал наизусть Тукая. У подрост-
ка сочетались мотивы классики и граж-
данская война, цитаты из К. Маркса и
детские строки о коршуне, о цветах. Но
уже через год два Джалиль весь в совре-
менности, в русле не только татарско-
го, но и общесоветского литературного
процесса.
Инструктор
Орско-Оренбургского
волостного комитета комсомола, ре-
дактор татарских журналов «
Кечкенә
иптәшләр» («Маленькие товарищи») и
«Октябрь баласы» («Октябренок»), сту-
дент литературного факультета Москов-
ского университета — вот Муса Джа-
лиль тридцатых годов. А между дорогой
Оренбург — Москва лежат еще годы
учебы на рабфаке в Казани, счастье об-
щения с такими корифеями татарской
литературы, как Галиаскар Камал, Га-
лимджан Ибрагимов, Шариф Камал. Все
это отразилось в первом поэтическом
сборнике поэта «Барабыз» («Поехали»).
Незабываемые годы, годы, идущие один
за другим, как высокие волны, и на греб-
нях этих волн — Муса.
Муса — образ, который притягивает.
Я сейчас представляю его по-разному.
Чаще всего возникает перед взором
картина, связанная с Волгой, с ее по-
крытыми маревом берегами, где в пред-
рассветной тиши, с ярким, разноцвет-
ным полотенцем через плечо возникает
передо мной порывистый и стремитель-
ный Муса.
Но в этом человеке были сосредо-
точены не только удивительный запас
энергии, но и завидная усидчивость.
Когда Муса писал стихи, ничто и никто
не мог оторвать его от работы. Сложив
ноги по-татарски, полузакрыв глаза, си-
дел Муса, безмолвный и неподвижный,
не реагируя на окружающее.
В воспоминаниях о Тукае мы читаем,
что довольно часто заставали поэта в
странной позе, когда он после утренне-
го сна, накрывшись с головой одеялом,
сидел покачиваясь, напевая,— сочинял
свои стихотворения. У нас это называют
зазыванием песни. В этой трогательной
картине есть нечто такое, что присуще,
возможно, только поэтам особенным
— отношение к поэзии как некоему та-
инству, обожествление ее и поклонение
ей. Да, разные картины воскресают сей-
час перед моим взором.
Предвоенное лето. Встреча с бойца-
ми Красной Армии в одной из военных
частей. Муса, я и тоненькая девушка с
восторженными глазами на опушке, в
тени деревьев, читали солдатам стихи.
Уже к вечеру, усталые, но довольные,
отправились пешком через луг, зеле-
ной тропинкой. Впечатлений от встречи
много, настроение приподнятое, так и
сыплются шутки и остроты. Не оттого ли,
что с нами была эта девушка, мы и не за-
метили, как сгустились на небе облака,
загремел гром и полил дождь.
Мы бежим. Впереди густеющие чер-
ные облака, всполохи молний, летний
ветер, дождь. Девушка с туфельками
в руках перепрыгивает через лужи, за
ней бежит Муса и в конце я. Мы летим
на молнии, на черные облака. Этому
уже сорок лет, но Мусу я всегда вижу та-
ким,— в летнем дожде, в полусумраке
туч, в золотых всполохах молний.
Последняя встреча. Свадьба перед
самой войной — моя свадьба, словно бы
нарочно придуманная для прощания с
друзьями, собратьями по перу. На улице
вьюга. За свадебным столом на самом
почетном месте — Хасан Туфан, Адель
Кутуй, Муса Джалиль и та молодая де-
вушка, бежавшая тогда по лугу, неся над
собой высоко, словно свечи, туфельки.
Песня, стихотворение-экспромт, непре-
кращающееся « горько!». Сначала вы-
крикнул вставший в шутливо-почтитель-
ный позе Туфан, затем громко, так, что
звякнули окна, Кутуй, затем Муса: «Горь-
ко!». Так мы встретили год, который при-
вел нас к началу Великий Отечественной
войны. Так запомнилась мне свадьба,
ставшая и прощанием с юностью. Шут-
ливое, безотчетно-веселое «горько»
превратилось затем в истинно горькую,
трагическую судьбу многих.
И Муса, и Кутуй, и я на фронте. Толь-
ко Туфан где-то в далеком суровом тылу.
Так раскидала нас жизнь.
Муса Джалиль — поэт, завоевавший
в татарской поэзии прочное место в
довоенную пору. Уже тогда он был из-
вестен несколькими своими стихотвор-
ными сборниками, прекрасной оперой
«Алтынчеч», созданной совместно с
композитором Назибом Жигановым,
поэмой «Письменосец», мастерски вы-
полненной в лучших традициях фоль-
клора. Муса вступил в войну как зре-
лый поэт, неутомимый общественный
деятель, закаленный руководитель. В
войне участвовали почти все руководи-
мые Джалилем члены Союза писателей
Татарии, начиная с молодых, кончая
почти всеми представителями средне-
го, джалиловского поколения. Сколько
было их, молодых талантов, еще только
готовивших свои первые поэтические
книжки, горячо стремившихся в литера-
туру, подобных почкам яблони, которые
вот-вот распустятся и расцветут! Самый
молодой из них, погибший на границе
в начале войны,— поэт Агзам Камал.
Первый и последний его сборник — «Де-
вушка, продающая цветы». «Цветы и
снаряды» — так назвал цикл своих сти-
хов, написанных в самый разгар войны,
современник Мусы — поэт Шайхи Ман-
нур. И Фатих Карим, ставший в годы во-
йны самым любимым татарским поэтом,
сконцентрировав воедино все наши чув-
ства, дал своему сборнику острое и вы-
разительное название: «Мелодия и воз-
мездие». Но поэзия, словно бы все еще
недовольная достигнутым, стремилась
выше и выше, к предельной своей ноте.
Такой нотой, таким сгустком напряже-
ния, в котором слились святые чувства
мести и борьбы, и явились «Моабитские
тетради» Мусы Джалиля.
Раненый Джалиль был схвачен пред-
положительно 26 июня 1942 года, когда
пробивался из окружения на Волховском
фронте. Плен, неволя, затем лагеря для
военнопленных под Ригой, в Демблине,
в Вустрду... В руки гестапо попал в авгу-
сте 1943 года, обвиненный в разложении
восточных легионов. В марте 1944 года
суд в Дрездене. Смертный приговор. 25
августа сорок четвертого года наступил
день, когда на лобном месте Европы, в
тюрьме Плетцензее, были обезглавле-
ны Джалиль и его сподвижники. «Моа-
битские тетради» писались на пыльных
дорогах от одного города к другому, из
одного лагеря в другой, в тюрьмах — в
тягостном ожидании приговора суда.
Среди них и те стихи, что были написаны
в течение мучительных шести месяцев,
последовавших после известия о пред-
стоящей казни. Поэт пишет, что их 115.
Но их было значительно больше, если
учесть заготовки стихов и поэм.
Бывают судьбы, биографии, творче-
ские индивидуальности, о которых ду-
маешь постоянно. Столкнувшись с ними,
начинаешь заново постигать смысл са-
мых древних, уже известных понятий.
Поэт и поэзия... Джалиль... «Моабитские
тетради». Словно бы поэзия начинается
сызнова. Стих, столкнувшийся лицом
к лицу с фашизмом, как побывавший в
бою солдат, становится суровее, злее,
в нем появляется невиданная доселе
яростная сила. А ведь многие из стихов
«Моабитских тетрадей» написаны в пе-
риод долгого и мучительного ожидания
казни.
Порой душа бывает так тверда,
Что поразить ее ничто не может.
Пусть ветер смерти холоднее льда.
Он лепестком души не потревожит.
Сидят слева направо: Хасан Туфан, Сибгат Хаким, Муса Джалиль, Ахмет Файзи.
Стоят: Ахмет Исхак и Шайхи Маннур
Сибгат ХАКИМ,
народный поэт Татарстана
7
№ 2 (6385) 2016
110 лет Мусе Джалилю
Каждый год, когда в день рождения Мусы Джалиля (1906-
1944) мы стремимся узнать что-либо новое о его жизни и твор-
честве, прояснить неизвестные страницы героического подвига
поэта-патриота. Появляются новые публикации и даже книги, и
вспоминаются те люди, которые так или иначе были связаны с
ним. Одним из них был писатель и общественный деятель Кави
Наджми (1901-1957), который многое сделал для восстановления
доброго имени Джалиля и его реабилитации. Но прежде остано-
вимся на личности самого Наджми, одного из основателей Союза
татарских писателей.
Габдулкави Гибятович Нежметдинов (литературный псевдоним
Кави Наджми) родился в нижегородском селе Красный Остров в
семье потомственных мулл. А один из них, Абдулла Нежметдинов,
дядя Кави, в 1907 году был даже избран членом 2-й Государствен-
ной думы Российской империи. Наджми учился в Симбирске и
Москве, а позднее, будучи комиссаром Татарско-башкирской
командной школы, обосновался в Казани. Одновременно он за-
нимался литературой, примыкая к литературному течению има-
жинистов, среди которых выделялся поэт Сергей Есенин. Кави
Наджми писал стихи и повести, преподавал, редактировал газету
«Кызылармеец», журналы «Атака» и «Совет әдәбияты» («Советская
литература»), проводил большую работу по сплочению татарских
писателей. Именно ему было поручено выступить с докладом о
татарской литературе на Первом Всесоюзном съезде писателей,
на котором Наджми избрали членом правления Союза писателей
СССР. Он и стал первым председателем Союза писателей ТАССР.
Однако в 1937 году его арестовали по обвинению в подготовке
«военного контрреволюционного мятежа», и в течение двух с по-
ловиной лет содержали в казанской тюрьме НКВД. Была аресто-
вана и супруга Кави Наджми – писатель и переводчица Сарвар
Адгамова, которую сослали в Сибирь. А их 10-летний Тансык, «сын
врагов народа», был вынужден скрываться у родственников. За
недоказанностью обвинений супругов освободили и реабилити-
ровали, и в 1940 году семья воссоединилась. Этому трагическому
периоду в их жизни посвящена книга «Сильнее смерти и страха
смерти. История любви. Документы, письма, стихи. Кави Наджми
– Сарвар Адгамова», которую подготовили Тансык Нежметдинов
и его жена Сания Ахтямова. В том же 1940 году в ряды Красной
армии был призван младший брат Кави - Рашид Нежметдинов, бу-
дущий блестящий международный мастер одновременно по шах-
матам и шашками. Он прошёл войну и закончил свой боевой путь
в 1945 году в Берлине.
После освобождения Кави Наджми вернулся к литературной
и общественной деятельности, а Союзом татарских писателей в
Казани в это время руководил Муса Джалиль. Они были давно зна-
комы, их связывали дружеские отношения, и сохранилась, в част-
ности, их общая фотография 1932 года.
В годы Великой Отечественной войны Наджми заведовал от-
делом агитации и пропаганды Татарского радиокомитета. Он вы-
ступал со страстными обращениями к соотечественникам, суть
которых сводилась к призыву всё отдать для Победы над врагом.
В марте 1943 года Кави Наджми инициировал «Письмо татарского
народа фронтовикам-татарам», опубликованное в газетах «Прав-
да» и «Известия» и изданное в Казани Татгосиздатом в виде бро-
шюр на татарском и русском языках. В начале 1945 года он издал
подготовленную им «Книгу героев» («Батырлар китабы») о боевых
подвигах татар, удостоенных звания Героя Советского Союза. По
его инициативе появились письма Г.К. Жукова, К.К. Рокоссовско-
го, И.С. Конева и других маршалов, в которых они высоко оцени-
вали героизм татарских воинов на фронтах войны.
После войны появилась другая большая тема – судьба Мусы
Джалиля в плену и отношение к этому со стороны властей, кото-
рую Наджми принял очень близко к сердцу. Здесь я сделаю не-
большое отступление. В 2001 году исполнилось 100 лет со дня
рождения Кави Наджми. Этот юбилей был торжественно отмечен
в Москве, в Доме Асадуллаева, куда приехал сын писателя Тансык
Нежметдинов с супругой Санией Ахтямовой. А до этого они побы-
вали на родине Нежметдиновых в селе Красный Остров, где в их
доме был открыт Музей Кави Наджми. Мы обстоятельно говорили
о династии Нежметдиновых, сверяли затем их рассказы по нашим
родословным. Затем я побывал в Казани, где Тансык-абый позна-
комил меня с семейным архивом, и супруги многое рассказали о
Кави Наджми. В ходе нашей дальнейшей оживлённой переписки
они не раз обращались к теме, связанной с Мусой Джалилем, пе-
реслав мне также копии разных публикаций в периодике. На осно-
ве всего этого можно придти к определённым выводам.
Наджми не сомневался в невиновности оказавшегося в не-
мецком плену поэта. После появления весной 1946 года первой
«Моабитской тетради» (по мнению исследователей, их было три)
он сразу же начал выступать за восстановление доброго имени
и реабилитацию Джалиля. Кави Наджми заручился поддержкой
тогдашнего руководителя Союза писателей СССР А.А. Фадеева, с
которым был в добрых отношениях. Вместе они побывали на при-
ёме в ЦК КПСС с ходатайством о восстановлении доброго имени
Мусы Джалиля. С этим же вопросом Кави Наджми в 1947 году об-
ратился в Президиум ЦК КПСС и Верховный Совет ТАССР (он был
избран его депутатом), продолжая вести активную переписку с
Фадеевым. Одновременно они оба всячески поддерживали вдову
Джалиля – Амину-ханум. О невиновности Мусы Джалиля Наджми,
по воспоминаниям его сына, говорил в своих выступлениях в Ка-
зани, в беседах с коллегами-писателями, в разговорах с литера-
торами, приходившими к нему в гости (Гази Кашшаф, Хасан Хайри
и другие). Он воспользовался и такой трибуной, как журнал «Со-
вет әдәбияты», будучи его главным редактором. В 1948 году Кави
Наджми опубликовал в журнале статью литературоведа Махинур
Файзуллиной «Поэзия гражданской войны», в которой говорилось
также о творчестве Джалиля, что вызвало недовольство Татар-
ского обкома КПСС. Подытоживая деятельность Наджми в деле
реабилитации Мусы Джалиля, бывший главный редактор журна-
ла «Татарстан» Рифат Фаттахов писал: «Как ни странно, в трудах
историков литературы эти заслуги К.Наджми полностью игнори-
руются. Или они не владеют исторической информацией, или ими
движут отнюдь не научные интересы».
Между тем творчество и общественная деятельность Кави
Наджми (а он был и председателем республиканского комитета
защиты мира) получили высокую оценку в Москве. В 1949 году он
завершил работу над историко-революционным романом «Язгы
җилләр» («Весенние ветры»), который затем был переведён на
русский язык и на многие другие языки. В 1951 году это произве-
дение Кави Наджми, наряду с романом «Намус» («Честь») Гумера
Баширова, был удостоен Сталинской премии, как тогда называ-
лась Государственная премия. Оба автора стали первыми татар-
скими писателями - лауреатами этой премии.
Тансык Нежметдинов уточнил, что в январе 1952 года его отец
поехал в Москву и, как всегда, остановился в гостинице «Москва».
К нему пришли Александр Фадеев и Михаил Шолохов, и они долго
говорили о деле Джалиля. Позже Кави Наджми встречался с пи-
сателем Константином Симоновым и поэтом Степаном Щипачё-
вым. При их помощи и поддержке Наджми своими руками сделал
первый подстрочный перевод «Моабитской тетеради» на русский
язык.
Исследователь жизни и борьбы Мусы Джалиля писатель Ра-
фаэль Мустафин в книге «По следам оборванной песни» назвал
«вторым рождением поэта» день 25 апреля 1953 года, когда в
«Литературной газете» была впервые напечатана подборка сти-
хов Джалиля из «Моабитской тетради». В своей книге Мустафин
рассказал о многих других этапах процесса реабилитации Мусы
Джалиля, который завершился в 1956-1957 гг. присуждением ему
посмертно звания Героя Советского Союза и Ленинской премии.
Джалиль так и остался единственным поэтом и писателем в стра-
не, удостоенным этих двух высших наград. А о роли Кави Наджми в
деле реабилитации Мусы Джалиля Р.Мустафин в одном из интер-
вью высказался так:
– По моему мнению, надо по достоинству оценить ту огромную
роль, которую сыграл Кави Наджми в деле восстановления свет-
лого имени Мусы Джалиля. К сожалению, людская память иногда
подводит, а Пушкин как-то сказал, что ленивы мы и нелюбопытны.
Об активном участии Наджми в деле реабилитации Джалиля мне
много тёплых слов сказала и его вдова Амина-ханым. О первой пу-
бликации им стихов из «Моабитской тетради» говорил Константин
Симонов. Мы должны преклонить голову перед теми, кто выступал
за реабилитацию Мусы Джалиля. И одним из первых среди них
был Кави Наджми, видный писатель, чуткий и отзывчивый человек.
А вот что сказала по этому поводу Амина-ханым: «Я безмерно
благодарна Кави-абыю за его смелость и мужество, которое он
проявил в деле о реабилитации Мусы. Потому что стараниями та-
ких людей, как он, свершилось чудо – честное имя Джалиля было
возвращено народу. Кави-абый был его настоящим и надёжным
другом. В самые трудные для нас времена он оставался нашей
опорой, поддерживал и морально, и материально».
Мы далеки от того, чтобы давать одностороннюю оценку жизни
и творчеству писателя Кави Наджми. Он был сыном своего време-
ни, испытал взлёты и падения, писал в тех жёстких рамках и усло-
виях, в которые была поставлена вся творческая интеллигенция.
Однако не следует забывать, как много он сделал для людей, в том
числе для своих коллег-писателей. И нельзя не согласиться с тем,
что сказал о нём Минтимер Шаймиев:
- Мы глубоко чтим светлую память талантливого мастера пера
Кави-ага Наджми, организатора Союза писателей нашей респу-
блики, воспитателя целой плеяды литераторов Татарстана. Люди
моего поколения выросли на произведениях Кави-ага. Учились
по ним строить новую жизнь, любить родную землю, трудиться.
За что мы ему очень благодарны. Единственно, что я мог сделать
для этого большого человека, это будучи студентом сельхозин-
ститута, по зову своей души, проводил его в последний путь, идя в
многочисленной колонне поклонников его таланта.
Ответ в самих стихах. Поэзия ста-
новится истиной, признанием. Ничто
не может сломить советского солда-
та. Меня поражает величие души по-
эта. Обреченный, ожидающий казни,
он пишет стихи, светящиеся юмо-
ром и радостью жизни. «Любовь и
насморк», «Влюбленный и корова»,
«Хадича», «Соленая рыба» — вот по-
следние стихи Джалиля. За несколько
дней до смерти он просит тюремного
священника принести ему в камеру
«Фауста» Гете.
В камере с ним томится осужден-
ный, как и он, на смерть итальянец
Рениеро Ланфредини. Муса изучает
итальянский язык, чтобы прочитать в
оригинале «Божественную комедию».
Жизнь и смерть. В дневниках есть
знаменитые строки, написанные им
еще перед уходом на фронт: «Если я
погибну на войне смертью храбрых,
никак нельзя будет назвать такую
смерть жалкой. Ведь когда-нибудь,
согласно законам природы, жизнь моя
все равно кончится, нить ее оборвет-
ся. Если не на войне, умру в постели.
Возможно, тогда я буду уже не молод,
умру в старости и за эти 30—40 лет до
наступления смертного часа сумею
создать довольно много хороших ве-
щей, принесу пользу обществу. Это,
конечно, правильно. Жить дольше —
работать больше. Потому если мы го-
ворим, что не боимся смерти, то это
вовсе не значит, что мы не хотим жить
и нам все трын-трава. Нет. Мы очень
любим жизнь, хотим жить и смотрим
на смерть с отвращением. И если твоя
смерть (в бою) нужна Отчизне и если
принятая тобой эта добровольная
смерть окажется равной по значению
30—40 годам жизни в тихом труде,—
то нет оснований для переживаний».
Этот документ, как все у Мусы Джа-
лиля, полон потрясающего поэтиче-
ского значения. Еще находясь в тылу,
в Москве, он словно бы предчувству-
ет, что положит на алтарь Отечества
свою героическую славную и вместе
с тем трагическую жизнь. Какое надо
было иметь железное самооблада-
ние, чтобы, оказавшись в военной фа-
шистской тюрьме Шпандау и зная, что
ему не сносить головы в буквальном
смысле, изучать итальянский язык в
промежутке между неистово напря-
женной работой над стихами!
Он спешил, спешил как никогда.
Спешил, чтобы, как он сам признается
в дневниковой записи, «смерть оказа-
лась равной по значению 30—40 го-
дам твоей жизни».
…Иногда мне кажется, что я с Му-
сой встречаюсь чаще прежнего. За по-
следние 15 лет в Татарии вырос новый
город, город нефтяников — Джалиль.
Наши встречи как бы повторяются
каждый раз на новых, больших строй-
ках: на КамАЗе и БАМе, где соединя-
ется героизм прошлого с романтикой
настоящего...
Один из самых больших проспек-
тов на КамАЗе — проспект Джалиля. С
юго-запада этот проспект простира-
ется до Камы и вливается в проспект
Мира. Проспект Мира соединяется в
свою очередь с прессово-рамными,
литейными цехами.
Проспект Джалиля —это живая па-
мять о поэте. Искусство Джалиля —
это искусство борца. Оно бессмертно.
В стихотворении «Радость весны»,
вошедшем в цикл «Окопная песня»,
есть такие строки:
Пройдя через стремнину огневую,
Я бы вернулся, чтоб в родном краю
Тебя увидеть и весну большую,
Спасенную от недруга в бою.
А вот строки из его стихотворе-
ния «Могила цветка», вошедшего в
последнюю, предсмертную книгу по-
эта, получившую известность во всем
мире под именем «Моабитских тетра-
дей»:
Как увядший цветок, в забытьи
Я под снежной засну пеленою.
Но последние песни мои
Расцветут в вашем сердце весною.
Да, это правда. Стихи Джалиля не-
сут обаяние весны.
Казань, 1976 г.
Гамэр БАУТДИНОВ, журналист-международник
Кави Наджми с женой, сыном и невесткой
8
110 лет Мусе Джалилю
В мае 1942 года с Вол-
ховского фронта я получил
от Мусы Джалиля письмо, в
которое было вложено за-
вещание, написанное каран-
дашом на простой бумаге.
Поэт писал, что он начал за-
ниматься литературной дея-
тельностью с 1916 года, т. е.
когда ему было десять лет, а
его первые стихи напечата-
ны в 1919 году во фронтовой
армейской газете «Кызыл
юлдуз», выходившей в Орен-
бурге. С тех пор Муса Джа-
лиль постоянно печатался,
но, как он признавался, опу-
бликовано лишь тридцать-
тридцать пять процентов его
произведений.
«Большая
Достарыңызбен бөлісу: |