Қазақстан республикасы бiлiм және ғылым министрлiгi

№ 3 (112) 2016

533

УДК 303.446.2 

У.М. САНДЫБАЕВА

ЕНУ им. Л.Н.Гумилева, г. Астана

РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ТРАВМАТИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ В МУЗЕЯХ «СТРАДАНИЯ» 

(на примере музейно-мемориального комплекса Алжир)

В статье рассматриваются музеи политических репрессий  в контексте политики памяти. Трагические события 

ХХ века  актуализировали тему травматического наследия. В постсоветском пространстве стали появляться музеи 

жертв репрессий. Эти музеи выступают не только как  «места памяти», но и как инструменты   политики памяти. На 

примере музейно-мемориального комплекса АЛЖИР рассматриваются особенности коммеморативных практик. 

Ключевые слова: музей, память, коллективная память, травма, репрессии.

Понятие  «культурное  наследие»  всегда    связано  с  позитивными  коннотациями,  это  то,  что  передается 

поколениям как нечто ценное и почитаемое. В сохранении и трансляции ценностей культуры большую роль 

играют музеи. Однако трагические события ХХ века такие как, Вторая мировая война, Холокост, Гулаг и 

другие гуманитарные катастрофы изменили взгляды на наследие. В седине ХХ века появился термин «пре-

ступления против человечества». Речь идет о ценности каждой человеческой жизни. Актуальной становится 

тема памяти, осмысления страдания и насилия, которые от общества требует символических жестов. 

Начинается процесс музеефикации трагических событий, появляются музеи «совести» или «страдания». 

Музеефикация тесно связана с практиками  коммеморации. Коммеморативные практики служат сохранению 

памяти о тяжелом и травматическом историческом опыте. 

Тема памяти разработана такими исследователями как Э. Хобсбаум, Т. Ренжер, М. Хальбвакс, Пьера Нора, 

Мишель де Серто,  А. Ассман, Я. Ассман, А.Эткинд  и другими.

О степени пластичности социальной памяти писали Э. Хобсбаум, Т. Ренжер [1]. Их подход получил на-

звание теории политики памяти.

Исследовательское поле травмы (Trauma Studies) также многообразно. Это идеи связанные с психоана-

лизом,  темой  невыразимости  травмы  (Т.  Адорно,  Ж.-Ф.  Лиотар,  Ш.  Фельман,  Д.),  глобализации    травмы 

(Э.Каплан, Дж. Александер, А. Хьюссен), понимания социальных последствий тоталитаризма (Дж. Митчелл, 

К. Карут).

Итак, сегодня глобальная память тяготеет к образам вины и несправедливости, Холокост становится ми-

ровым «местом памяти». Поэтому происходит переформатирование памяти национальной.

Философ Д. Агамбен ставит вопрос о том, как жизнь становится объектом насилия, которая сделалось 

частью повседневности, причем оставаясь абсолютно тривиальным [2]. В. Подорога пишет об ответственно-

сти общества, о том, что нужно быть внимательными к тому, чтобы вновь не оказались актуализированными 

практики тотального уничтожения [3]. 

Как должно быть представлено травматическое  прошлое?  Как репрезентировать боль? Как относится к 

травматическому прошлому? Какой опыт мировых музеев совести  кажется уместным в локальной практике? 

Какова роль музеев в процессах политики памяти? Это актуальные вопросы для музеев постсоветского про-

странства. Эта тема актуальна и в преддверии столетней годовщины установления большевистской власти.

Музей как инструмент политики памяти. Музей является важнейшим социальным институтом, способ-

ным воздействовать эмоционально и когнитивно на человека, вызывая чувство сопричастности событиям 

прошлого. Это и институт собственно формирования исторической памяти в  Казахстане. 

В рамках современных исследований памяти memory studies музей можно рассматривать как инструмент 

политики памяти.

 В концепции французского историка П. Нора, музей относится к «базовым инструментам исторической 

работы и к наиболее символическим объектам нашей памяти» [4,26].  Музей выступает традиционным ин-

ститутом формирования исторической памяти. На примере музея очевидной становится одна из основопо-

лагающих проблем memory studies – соотношение коллективной и индивидуальной памяти. В современных 

условиях глобализации важен именно аспект формирования коллективной памяти. В качестве места памяти 

музей может выступать как отражение культурной  памяти и как коммеморации. Речь идет о том, что музеи 

основаны на идее мобилизации памяти о конкретном событии. Это, по сути, политики памяти.  Музей, можно 

полагать,  в современных условиях может быть востребованным как инструмент политики памяти. 

Л.Н. Гумилев атындағы ЕҰУ Хабаршысы

534

ХХ век оказался веком драматических событий, которые взывают к памяти. Музеефикация – один  спосо-

бов мемориализации этой памяти. Но эта память еще живая и травматическая. 

Сегодня в  мире существует много музеев Холокоста и геноцида, появляются  «музеи прав человека», му-

зеи совести. Миссия музеев совести – утверждение ценности отдельной человеческой жизни здесь и теперь, 

в данной стране в данных исторических обстоятельствах. В европейских и американских музеях памяти и 

совести работа с посетителями строится на ценностном подходе, на безусловной ценности прав человека. С 

этой позиции рассказывается о Холокосте, о геноцидах и других драматических страницах истории.

Итак, в  центре современной политики памяти  стоит память о насилиях и преступлениях, в том числе и 

о Гулаге.

ГУЛАГ, массовые репрессии  стали ли культур¬ной травмой для современной России? Однозначного от-

вета нет, судя по активным дискуссиям в российской литературе. При этом общество всегда стремится раз-

вивать такие практики музеефикации, которые являются попыткой мемориализации травмы.

Обратимся к  музеефикации травмы в разных музеях постсоветского пространства. Стоит отметить, что  

музейная политика после войны была по-прежнему  продолжением политики самооправдания национальных 

государств. В трактовке событий Второй мировой войны музейный нарратив был сфокусирован в основном 

на военных действиях. Позже  музеи стали открывать другие грани войны. В  экспозициях музеев стали появ-

ляться свидетельства, отражавшие реальные переживания простых людей, начал формироваться совершенно 

иной неофициальный нарратив [5]. 

Важно отметить, что неоднозначность советского опыта отразилась в способах коммеморативных репре-

зентаций. Эти травмы принимают форму воспоминаний о несправедливости эпохи социализма.

В музеях создаются коммеморативные пространства «нарративной правды», причем  «нарративный ша-

блон», как отмечает Р.Абрамов, может быть описан в терминах «оккупации», «геноцида», «террора». Это на-

шло отражение и в названии музеев.   Например, Музей жертв геноцида в Литве, Музей оккупации в Латвии,  

Музей советской оккупации, «Дом террора» в Венгрии, Музей-колония «Пермь-36», музей истории ГУЛАГа 

и другие [6]. 

Анализируя практики коммеморации, в частности  «Дома террора»  в Будапеште, Р.Абрамов отмечает эле-

менты невольного соблазнения коммунистической эстетикой. Речь идет у него о части музейного простран-

ства, связанного со знаками коммунизма (флаги, картины сталинского соцреализма, советская военная форма, 

пропагандистские плакаты, гербы советской Венгрии и т.п). «Коммунистическая символика, призванная по-

служить объектом беспощадного критического анализа, в «Доме террора» становится субъектом, претенду-

ющим на собственное эстетическое высказывание, расходящееся с первоначальным замыслом» [6]. По сути, 

театрализация притупляет восприятие той эпохи  как времени страха. Так эстетика коммунизма, заключает 

автор, побеждает этику антитоталитаризма» [6].

Обозначим еще одну особенность в коммеморативных практиках постсоветского пространства, обратив-

шись к критическому анализу антропологом С. Абашиным узбекского музея жертв  репрессий. Исследователь 

обращает внимание на то, как история конструируется с помощью музейной технологии, как музейная экспо-

зиция отражает поиски своего пути и своей истории [7]. 

Прежде всего, в узбекском музее жертв  репрессий в память о страданиях включен не только весь совет-

ский период, но также и период пребывания Центральной Азии в составе Российской империи. Как, замечает 

С. Абашин, в экспозиции музея никак не проблематизируется различие между собственно имперским и со-

ветским периодами [7]. Речь идет о политике памяти. Причем из всего ряда  «средств присвоения прошлого 

музеи обладают некоторым идеологическим приоритетом» [7]. Это может быть связано с возможностями 

воздействия музея на общественное сознание, в частности, с эффектом подлинности.

С. Абашин обращает внимание и на то, что тема репрессий сосредотачивается в основном на узбекской, 

каракалпакской и отчасти русской политической и культурной элите, хотя, спектр репрессий в Узбекистане 

был гораздо шире.  Речь идет о  неджадидской, религиозной элите, о тех, кто служил в «туземной» админи-

страции при царе, кампании по снятию женщинами паранджи, русских крестьянах, казаках, священниках, 

интеллигенции.

Гнедовский М., Охотин Н. выделяют две стратегии мемориализации культурной травмы. Первая основана 

на абстрактно-объективистском дискурсе о музеях и его репрезентациях,  это, по сути, «замалчивание трав-

мы». Вторая охарактеризована как радикально-эстетизированная, основанная на современных культурных 

практиках и пытающаяся вызвать силь¬ную эмоциональную реакцию [8].  

Это тоже «войны памяти». Есть сдержанная тенденция, основанная на  официальном дискурсе  и дис-

курсивно-травматическая тенденция, вызывающая «разрушительные переживания». Последняя  использует 

эстетизацию  повседневности  и  визуальные  стратегии,  вызывая  шок  [9].  Например,  концепция  Т.  Бенетта, 

реализованная в «Перми-36». 

№ 3 (112) 2016

535

Таким образом,   музеи сталкиваются с проблемами политики памяти. Поэтому важно, каким образом 

представлены различные акторы памяти, как взаимодействует индивидуальная и коллективная память, офи-

циальная и маргинальная.

АЛЖИР как «место памяти». АЛЖИР – Акмолинский  лагерь  жен изменников родины был  образован  

НКВД в 1937 году  в поселке Малиновка недалеко от Караганды. О существовании женских лагерей мно-

гие даже знали в советский период. В книге «Узницы АЛЖИРа», изданный при поддержке международного 

общества «Мемориал» написано: «В Малиновке - так называется теперь бывший трудпоселок №26 - стоит 

памятник узницам АЛЖИРа. На тополиной аллее, посаженной когда-то их руками, установлены стенды с 

именами и фрагментами воспоминаний; в Доме культуры создан музей АЛЖИРа. На месте, где хоронили 

умерших заключенных, установлены символическое надгробия - христианское и мусульманское». Обратим 

внимание на то, что «Памятник был установлен еще в 1989 г., когда во многих регионах СССР об этом и речь 

всерьез не шла» [10, 30]. 

В мемориализации этой памяти большую роль сыграл И.И. Шарф - сын репрессированного, его отца  рас-

стреляли, а мать погибла на гулаговском лесоповале. И.Шарфа воспитывался в казахской семье. В воспоми-

наниях  он пишет : «Аллею слез, ту самую, которую сажали узницы АЛЖИРа, сделали музеем под открытую 

небом и назвали Аллеей памяти жертв политических репрессий. Первая встреча бывших узниц и их детей 

состоялась 18 октября 1989 года, в день открытия мемориала АЛЖИР. Их было немного. Двадцать убеленных 

сединами женщин, чей возраст далеко за 70. Мы обеспечивали проезд, питание, проживание в гостинице, 

подарили сувениры. Люди удивлялись, как в советское время такое стало возможным, переживали, что нас 

могут наказать»[11].

Воспоминания узниц – это, конечно, травматическая память, но именно память живая важна для музеев 

«страдания». Беспамятство, нечувствительность к преступлению, по мнению Х. Арендт, это  наследство то-

талитаризма и именно тоталитаризм обнажил «радикальную природу зла» [12]. 

 Бывшая узница Таштитова Сагадат Кудабаевна вспоминает: «Я приехала на эту встречу из Алма-Аты. 

Мне даже не верится, что я стою здесь, на месте бывшей 26-й точки. Мужа моего в 1937 году расстреляли, а 

меня отправили в лагерь. Было мне тогда 22 года. Конечно, нам здесь приходилось очень трудно, но женщины 

держались мужественно. Жили дружно, не разделяя друг друга по национальностям. Многие, не выдержав 

суровой жизни, умирали. Хоронили их в больших ямах, прикладывая лишь табличку с указанием фамилии, 

даты рождения и ареста. Умерших увозили по ночам. А однажды утром, идя на работу, мы увидели на дороге 

труп - извозчик потерял в потемках». Из воспоминаний Майжоловой-Куленовой Вазифы: «В августе 1936 

года, через несколько месяцев после ареста мужа, пришли и за мной. Мою трехлетнюю дочь отправили в дет-

ский дом, а меня - сюда, в лагерь. Работала я здесь на швейной фабрике до 1946 года. Во время войны шили 

мы телогрейки, гимнастерки для наших солдат. Трудились, не жалея рук и зрения...» [13]. 

Одной из стратегии выживания в лагере была религия. Среди заключенных были и верующие. Двенадцать 

верующих женщин, расстрелянных в 1942 году, были прославлены Русской Православной Церковью в лике 

святых. 

Есть и другие акторы памяти, не являющиеся жертвами, но в тоже время демонстрирующие «банальность 

зла» [14]. На эту встречу пришел и  начальник АЛЖИРа  М.Т. Юзипенко. Об этом писали в прессе, в частно-

сти В. Комаров опубликовал заметку под названием «Пенсионер Архипелага». В личном фонде М. Юзипенко 

в  Государственном  архиве  г.  Астаны  есть  его  воспоминания  об  этой  встрече.  Начальник  лагеря  АЛЖИРа 

долго спорил по поводу публикации журналистов в периодической печати про горькую правду об АЛЖИРе 

и Карлаге. Во всех своих заявлениях он оправдывает себя. Более того,  А М. Юзипенко утверждает, что в   

женском лагере «Изменников родины» были созданы хорошие условия, восьмичасовой рабочий день и что 

женщины проживали вместе со своими детьми и им оказывались все медицинские услуги. «Лагеря никогда 

не занимались репрессиями, они принимали репрессированных в других местах, и в их обязанности входило 

лишь обеспечение нормальных человеческих и жилищных условий, использование в труде и охрана» [15]. 

Эта память также важна для понимания тоталитарного общества.

Собственно после инициативы И.И. Шарфа узники лагерей начали регулярно публиковать свои воспоми-

нания. Например,  «Крутой маршрут» Е.Гинзбург, «Мои воспоминания» Е. Олицкой, мемуары Н. Суровце-

вой,  «Казахстанский АЛЖИР» Г. Степановой-Ключниковой и другие. 

В Музее и общественном центре имени Андрея Сахарова, открытого  в Москве в январе 1990 года, состав-

лена электронная база данных под названием «Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы». В этом фонде хранят-

ся воспоминания многих узниц Акмолинского лагеря жен «изменников Родины». Казахстанский журналист 

А. Тасымбеков в 1994 году опубликовал документальные материалы о казахских женщинах. Воспоминания 

людей становятся важным источником для истории. Однако, по словам П. Нора, «между памятью и историей 

Л.Н. Гумилев атындағы ЕҰУ Хабаршысы

536

существует фундаментальная разница….В отличие от истории память — это эмоциональное переживание, 

связанное с реальным или воображаемым воспоминанием и допускающее всевозможные манипуляции, из-

менения, вытеснения, забвения. Она связана с прямым или опосредованным личным переживанием событий 

прошлого» [4]. 

Итак,  местом  памяти,  памяти  травматической  стал  для  Казахстана    музей  «Истории  лагеря  АЛЖИР», 

который просуществовал ровно десять лет. Первый директор музея Р. Жаксыбаева в интервью сообщает: «И 

уже к 1997 году, когда меня пригласили открыть музей, под него выделили комнату 72 квадратных метра, в 

ней два стола и на подоконнике документы. Больше ничего. Я по образованию педагог, и, конечно, испуга-

лась: нужно открыть музей, да еще какой – истории лагеря АЛЖИР, о тех самых женщинах, которые были 

на встрече бывших узниц АЛЖИРа. Но когда прочла письма, документы, подумала, что кто-то должен этим 

заняться после стольких лет молчания» [16].  

В музее представлены документы, личные вещи, письма, фотографии узниц «Точки-26», скульптурные 

миниатюры, сделанные ими из хлебного мякиша. Собственно на материалах музея И.И. Шарфа создан в 2007 

году сегодняшний музейно-мемориальный комплекс жертв политических репрессий «АЛЖИР».

Пространство мемориального комплекса концептуально продумано.  Посетители проходят через «Арку 

скорби», символизирующей вход в священную землю, где происходит встреча двух миров – живых и мерт-

вых, встреча прошлого и настоящего и в то же время  она  олицетворяет женщину-мать. Далее расположены 

композиции «Отчаяние и бессилие», «Борьба и надежда» и, конечно же, Стена памяти с именами более 7 

тысяч женщин.

В самом здании в центре зала имеется композиция - пробивающийся сквозь гранитный камень «Цветок 

жизни», над которым кружат голуби. С точки зрения политики памяти обратим внимание на имеющиеся залы 

в музее. Это, прежде всего, зал «Алаш», в котором представлена история Казахстана с момента вхождения в 

состав Российской империи, а также советский период. Собственно истории Акмолинского лагеря посвящен 

зал «АЛЖИР». Массовые политические репрессии против целых народов отражены в экспозициях «Депор-

тация», это тоже травматическая память, ведь более 1,3 миллионов человек было депортировано в Казахстан. 

Отдельные экспозиции посвящены репрессиям против национальной интеллигенции в Казахстане в 40-50-х 

годах XX века и декабрьским события 1986 года, которые расценивались властью как проявление национа-

лизма.

В музейных экспозициях представлены личные вещи репрессированных женщин, вызывающих микро-

образ прошлого, а также воспроизведены условия  проживания узниц,  что оказывает эмоциональное воздей-

ствие на посетителей. Пожалуй, как аутентичное место памяти «музеи страдания» без всяких изощренных 

тактик репрезентации памяти, используемых в пространстве музея, вызывают эмпатию.

В целом, для молодого независимого государства важна   мемориализация коллективной травмы, связан-

ной с советским прошлым. Не случайно в 1997 году у музея был установлен памятник - расколотая красная 

звезда.  Очевидно, что музейная экспозиция отражает поиски своей истории.

Каждый  музей  создает  свою  форму  репрезентации  травматической  памяти.  Принципы  музеефикации 

коллективной травмы имеют как общее, так и особенное в разных странах. Эта память выступает в музеях 

как нравственный императив и в тоже время как эстетический проект. Современные музейные арт практики 

заставляют пережить эмоциональный опыт и здесь необходим  нравственный нарратив с расставленными 

акцентами. 

С точки зрения современных memory studies,  музей выступает, с одной стороны, в качестве места памяти 

и, с другой стороны, как инструмент исторической политики. В этом контексте важно, чтобы эта политика 

способствовала становлению гражданского сознания и чувства ответственности, чтобы вновь не оказались 

актуализированными практики тоталитарного государства, а именно, ситуации несвободы.

жүктеу/скачать 17,93 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: