Тридцать пятая лекция. О мировоззрении

повседневными вопросами, как бы приводя в порядок все наше скромное хозяйство. 
Предпримем же теперь отважную попытку и рискнем ответить на вопрос, который 
неоднократно ставился с другой стороны, – ведет ли психоанализ к какому-то определенному 
мировоззрению и если ведет, то к какому. 
Боюсь, что мировоззрение (Weltanschauung) – специфически немецкое понятие, перевод 
которого на иностранные языки может быть затруднен. Если я и попытаюсь дать ему 
определение, оно, вероятно, покажется вам неуклюжим. Итак, я полагаю, что мировоззрение – 
это интеллектуальная конструкция, которая единообразно решает все проблемы нашего 
бытия, исходя из некоего высшего предположения, в которой в соответствии с этим ни один 
вопрос не остается открытым, а все, что вызывает наш интерес, занимает свое определенное 
место. Легко понять, что обладание таким мировоззрением принадлежит к идеальным 
желаниям людей. Полагаясь на него, можно надежно чувствовать себя в жизни, знать, к чему 
следует стремиться, как наиболее целесообразно распорядиться своими аффектами и 
интересами. 
Если это является сутью мировоззрения, то ответ в отношении психоанализа ясен. Как 
специальная наука, как отрасль психологии – глубинной психологии, или психологии 
бессознательного, – он совершенно не способен выработать собственное мировоззрение, он 
должен заимствовать его у науки. Но научное мировоззрение уже мало подпадает под наше 
определение. Единообразие объяснения мира, правда, предполагается и им, но только как 
программа, выполнение которой отодвигается в будущее. В остальном же оно 
характеризуется негативными свойствами, ограниченностью познаваемого на данный момент 
и резким неприятием определенных, чуждых ему элементов. Оно утверждает, что нет никаких 
других источников познания мира, кроме интеллектуальной обработки тщательно 
проверенных наблюдений, то есть того, что называется исследованием, и не существует 
никаких знаний, являющихся результатом откровения, интуиции или предвидения. Кажется, 
эта точка зрения была почти общепризнанной в предыдущие столетия. За нашим столетием 
оставалось право высокомерно возразить, что подобное мировоззрение столь же бедно, сколь 
и неутешительно, что оно не учитывает притязаний человеческого духа и потребностей 
человеческой души. 
Это возражение можно опровергнуть без особых усилий. Оно совершенно беспочвенно, 
поскольку дух и душа суть такие же объекты научного исследования, как и какие-либо не 
присущие человеку вещи. Психоанализ имеет особое право сказать здесь слово в защиту 
научного мировоззрения, потому что его нельзя упрекнуть в том, что он пренебрегает 
душевным в картине мира. Его вклад в науку как раз и состоит в распространении 
исследования на область души. Во всяком случае, без такой психологии наука была бы весьма 
и весьма неполной. Но если включить в науку изучение интеллектуальных функций человека 
(и животных), то обнаружится, что общая установка науки останется прежней, не появится 
никаких новых источников знания или методов исследования. Таковыми были бы интуиция и 
предвидение, если бы они существовали, но их можно просто считать иллюзиями, 
исполнением желаний. Легко заметить также, что вышеуказанные требования к 
мировоззрению обоснованы лишь аффективно. Наука, признавая, что душевная жизнь 
человека выдвигает такие требования, готова проверять их источники, однако у нее нет ни 
малейшего основания считать их оправданными. Напротив, она видит себя призванной 
тщательно отделять от знания все, что является иллюзией, результатом такого аффективного 
требования. 
Это ни в коем случае не означает, что эти желания следует с презрением отбрасывать в 
сторону или недооценивать их значимость для жизни человека. Следует проследить, как 
воплотились они в произведениях искусства, в религиозных и философских системах, однако 
нельзя не заметить, что было бы неправомерно и в высшей степени нецелесообразно 
допустить перенос этих притязаний в область познания. Потому что это может привести к 
психозам, будь то индивидуальные или массовые психозы, лишая ценной энергии те 
стремления, которые направлены к действительности, чтобы удовлетворить в ней, насколько 

это возможно, желания и потребности. 
С точки зрения науки здесь необходимо начать критику и приступить к отпору. 
Недопустимо говорить, что наука является одной областью деятельности человеческого духа, 
а религия и философия – другими, по крайней мере, равноценными ей областями, и что наука 
не может ничего сказать в этих двух областях от себя; они все имеют равные притязания на 
истину, и каждый человек свободен выбрать, откуда ему черпать свои убеждения и во что 
верить. Такое воззрение считается особенно благородным, терпимым, всеобъемлющим и 
свободным от мелочных предрассудков. К сожалению, оно неустойчиво, оно имеет частично 
все недостатки абсолютно ненаучного мировоззрения и практически равнозначно ему. 
Получается так, что истина не может быть терпимой, она не допускает никаких компромиссов 
и ограничений, что исследование рассматривает все области человеческой деятельности как 
свою вотчину и должно быть неумолимо критичным, если другая сила хочет завладеть ее 
частью для себя. 
Из трех сил, которые могут поспорить с наукой, только религия является серьезным 
врагом. Искусство почти всегда безобидно и благотворно, оно и не хочет быть ничем иным, 
кроме иллюзии. Если не считать тех немногих лиц, которые, как говорится, одержимы 
искусством, оно не решается ни на какие вторжения в область реального. Философия не 
противоположна науке, она сама во многом аналогична науке, работает частично при помощи 
тех же методов, но отдаляется от нее, придерживаясь иллюзии, что она может дать 
безупречную и связную картину мира, которая, однако, распадается с каждым новым успехом 
нашего знания. Методически она заблуждается в том, что переоценивает познавательное 
значение наших логических операций, признавая и другие источники знания, такие как 
интуиция. И достаточно часто считают, что насмешка поэта (Г. Гейне), когда он говорит о 
философе: 
Он старым шлафроком и прочим тряпьем 
Прорехи заштопает у мирозданья,64 — 
не лишена основания. Но философия не имеет никакого непосредственного влияния на 
большие массы людей, она интересует лишь самую небольшую часть самого узкого верхнего 
слоя интеллектуалов, оставаясь для всех прочих малодоступной. Напротив, религия является 
невероятной силой, которая владеет самыми сильными эмоциями человека. Как известно, 
когда-то она охватывала все духовное в человеческой жизни, она занимала место науки, когда 
наука едва зарождалась, и создала мировоззрение, отличавшееся беспримерной 
последовательностью и законченностью, которое еще сегодня, хотя и пошатнувшееся, 
продолжает существовать. 
Отдавая должное грандиозности религии, нужно помнить, что она стремится дать 
людям. Она дает им объяснение происхождения и развития мира, она обеспечивает им защиту 
и в конечном счете счастье среди всех превратностей жизни, и она направляет их убеждения и 
действия предписаниями, которые представляет всем своим авторитетом. Таким образом, она 
выполняет три функции. Во-первых, она удовлетворяет человеческую любознательность, 
делает то же самое, что пытается делать наука своими средствами, и соперничает здесь с ней. 
Второй своей функции она, пожалуй, обязана большей частью своего влияния. Она умаляет 
страх людей перед опасностями и превратностями жизни, вселяет уверенность в добром 
исходе, утешает их в несчастье, и тут наука не может с ней соперничать. Правда, наука учит, 
как можно избежать определенных опасностей, успешно побороть некоторые страдания; было 
бы несправедливо оспаривать, что она сильная помощница людям, но во многих случаях она 
вынуждена предоставлять человека его страданию и может посоветовать ему лишь 
покорность. В своей третьей функции, давая предписания, провозглашая запреты и 
64 
Перевод Г. Сильман 

ограничения, она в наибольшей степени отдаляется от науки, поскольку наука довольствуется 
исследованиями и констатациями. Правда, из ее приложений выводятся правила и советы для 
поведения в жизни. Иногда они те же, что предлагает и религия, но только с другими 
обоснованиями. 
Соединение этих трех функций религии не вполне очевидно. Что общего между 
объяснением возникновения мира и строгим внушением определенных этических 
предписаний? Обещания защиты и счастья более тесно связаны с этическими требованиями. 
Они являются платой за выполнение этих заповедей; только тот, кто им подчиняется, может 
рассчитывать на эти благодеяния, непослушных ждут наказания. Впрочем, и в науке есть 
нечто похожее. Кто не обращает внимания на ее предписания, полагает она, тот вредит себе. 
Странное сочетание поучения, утешения и требования в религии можно понять только в 
том случае, если подвергнуть ее генетическому анализу. Его можно начать с самого яркого 
компонента этого ансамбля – с учения о возникновении мира, ибо почему же именно 
космогония всегда была постоянной составной частью религиозной системы? Учение таково: 
мир был создан существом, подобным человеку, но превосходящим его во всех отношениях – 
власти, мудрости, силы страстей, то есть неким идеализированным сверхчеловеком. 
Животные как создатели мира указывают на влияние тотемизма, которого мы позднее 
коснемся хотя бы одним замечанием. Интересно, что этот создатель мира всегда только один, 
даже там, где верят во многих богов. Точно так же обычно это мужчина, хотя нет недостатка и 
в указаниях на женские божества, и в некоторых мифологиях сотворение мира начинается как 
раз с того, что бог-мужчина устраняет женское божество, которое низводится до чудовища. 
Здесь немало интереснейших частных проблем, но мы должны спешить. Дальнейший путь 
легко определяется тем, что этот бог-творец прямо называется отцом. Психоанализ заключает, 
что это действительно отец, такой грандиозный, каким он когда-то казался маленькому 
ребенку. Религиозный человек представляет себе сотворение мира так же, как свое 
собственное возникновение. 
Далее легко понять, как утешительные заверения и строгие требования сочетаются с 
космогонией. Потому что то же самое лицо, которому ребенок обязан своим существованием, 
отец (хотя правильнее – состоящая из отца и матери родительская инстанция) оберегал и 
охранял слабого, беспомощного ребенка, предоставленного всем подстерегавшим его 
опасностям внешнего мира; под его защитой он чувствовал себя уверенно. И хотя, став 
взрослым, человек почувствовал в себе гораздо больше сил, его осознание опасностей жизни 
тоже возросло, и он по праву заключает, что в основе своей остался таким же беспомощным и 
беззащитным, как в детстве, что по отношению к миру он все еще ребенок. Так что он и теперь 
не хочет отказываться от защиты, которой пользовался в детстве. Но он давно уже понял, что в 
своей власти его отец является весьма ограниченным существом, обладающим далеко не 
всеми преимуществами. Поэтому он обращается к образу воспоминания об отце, которого так 
переоценивал в детстве, возвышая его до божества и включая в настоящее и в реальность. 
Аффективная сила этого образа-воспоминания и дальнейшая потребность в защите несут в 
себе его веру в бога. 
И третий основной пункт религиозной программы, этическое требование, без труда 
вписывается в эту детскую ситуацию. Напомню вам здесь знаменитое изречение Канта, 
который соединяет усыпанное звездами небо и нравственный закон в нас. Как бы чуждо ни 
звучало это сопоставление, – ибо что может быть общего между небесными телами и 
вопросом, любит ли одно дитя человеческое другое или убивает? – оно все-таки отражает 
большую психологическую истину. Тот же отец (родительская инстанция), который дал 
ребенку жизнь и оберегал его от ее опасностей, учил его, что можно делать, а от чего он 
должен отказываться, указывал ему на необходимость определенных ограничений своих 
влечений, заставил узнать, каких отношений к родителям, к братьям и сестрам от него ждут, 
если он хочет стать терпимым и желанным членом семейного круга, а позднее и более 
широких союзов. С помощью системы поощрений любовью и наказаний у ребенка 
воспитывается знание его социальных обязанностей, его учат тому, что его безопасность в 

жизни зависит от того, что родители, а затем и другие любят его и могут верить в его любовь к 
ним. Все эти отношения человек переносит неизмененными в религию. Запреты и требования 
родителей продолжают жить в нем как моральная совесть; с помощью той же системы 
поощрений и наказаний бог управляет человеческим миром; от выполнения этических 
требований зависит, в какой мере защита и счастье достаются индивидууму; на любви к богу и 
на сознании быть любимым зиждется уверенность, которая служит оружием против 
опасностей как внешнего мира, так и человеческого окружения. Наконец, в молитве 
верующие оказывают прямое влияние на божественную волю, приобщаясь тем самым к 
божественному всемогуществу. 
Я знаю, что, пока вы меня слушали, у вас возникли многочисленные вопросы, на 
которые вы хотели бы получить ответ. Здесь и сегодня я не могу этого сделать, но уверен, что 
ни одно из этих детальных исследований не поколебало бы нашего положения о том, что 
религиозное мировоззрение детерминировано ситуацией нашего детства. Тем более 
примечательно то, что, несмотря на свой инфантильный характер, оно все-таки имеет 
предшественника. Без сомнения, было время без религии, без богов. Оно называется 
анимизмом. Мир и тогда был полон человекоподобными духовными существами (мы 
называем их демонами), все объекты внешнего мира населялись ими или, может быть, были 
идентичны им, но не было никакой сверхвласти, создавшей их всех и продолжавшей ими 
править, к которой можно было бы обратиться за защитой и помощью. Демоны анимизма 
были в большинстве своем враждебно настроены к человеку, но кажется, что тогда человек 
больше доверял себе, чем позднее. Он, конечно, постоянно страдал от сильнейшего страха 
перед этими злыми духами, но он защищался от них определенными действиями, которым 
приписывал способность изгонять их. И в других случаях он не был бессильным. Если он 
хотел дождя, то не молился богу погоды, а производил магическое действие, от которого 
ожидал прямого воздействия на природу, сам создавал что-то похожее на дождь. В борьбе с 
силами окружающего мира его первым оружием была магия, первая предшественница нашей 
нынешней техники. Мы предполагаем, что вера в магию берет начало в переоценке 
собственных интеллектуальных операций, в вере во «всемогущество мысли», которое мы, 
между прочим, вновь находим у наших невротиков, страдающих навязчивыми состояниями. 
Мы можем себе представить, что люди того времени особенно гордились своими языковыми 
достижениями, с которыми должно было быть сопряжено большое облегчение мышления. 
Они наделяли слово волшебной силой. Эта черта была позднее заимствована религией. «И 
сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Впрочем, факт магических действий показывает, что 
анимистический человек не просто полагался на силу своих желаний. Он ожидал успеха от 
выполнения акта, которому природа должна была подражать. Если он хотел дождя, то сам лил 
воду; если хотел побудить землю к плодородию, то представлял на поле сцену полового 
сношения. 
Вы знаете, с каким трудом исчезает то, что получило некогда психическое выражение. 
Поэтому вы не удивитесь, услышав, что многие проявления анимизма сохранились до 
сегодняшнего дня в большинстве своем как так называемые суеверия наряду с религией и за 
ней. Более того, вы вряд ли сможете отказать в правоте суждению, что наша философия 
сохранила существенные черты анимистического образа мышления, переоценку волшебной 
силы слова, веру в то, что реальные процессы в мире идут путями, которые им хочет указать 
наше мышление. Это, правда, скорее анимизм без магических действий. С другой стороны, мы 
можем ожидать, что в ту эпоху существовала уже какая-то этика, правила общения людей, но 
ничто не говорит за то, что они были теснее связаны с анимистической верой. Вероятно, они 
были непосредственным выражением соотношения сил и практических потребностей. 
Было бы весьма интересно узнать, что обусловило переход от анимизма к религии, но вы 
можете себе представить, какая тьма и поныне окутывает эти древние времена в истории 
развития человеческого духа. По-видимому, является фактом то, что первой формой 
проявления религии был удивительный тотемизм, поклонение животным, сопровождавшееся 
первыми этическими заповедями, табу. В свое время в книге «Тотем и табу» (1912–1913) я 

выдвинул предположение, что это изменение является следствием переворота и отношениях 
человеческой семьи. Главное достижение религии по сравнению с анимизмом состоит в 
психическом преодолении страха перед демонами. Однако в качестве пережитка 
доисторического времени злой дух сохранил свое место и в системе религии. 
Если это было предысторией религиозного мировоззрения, то теперь давайте обратимся 
к тому, что произошло с тех пор и поныне происходит на наших глазах. Научный образ 
мышления, окрепший в наблюдениях за природными процессами, начал с течением времени 
рассматривать религию как дело человека, подвергая ее критической проверке. Перед этим 
она не могла устоять. Сначала это были сообщения о чудесах, которые вызывали удивление и 
недоверие, поскольку противоречили всему, чему учило трезвое наблюдение, совершенно 
очевидно неся на себе влияние деятельности человеческой фантазии. Затем должно было быть 
отвергнуто ее учение, объяснявшее существующий мир, потому что оно свидетельствовало о 
незнании, которое несло на себе печать древних времен и которое научились преодолевать 
благодаря возросшему постижению законов природы. То, что мир возник благодаря актам 
зачатия или сотворения, аналогично возникновению отдельного человека, не казалось более 
самым близким к истине, само собой разумеющимся предположением, с тех пор как для 
мышления стало очевидным различие между живыми одушевленными существами и неживой 
природой, при котором стало невозможно придерживаться первоначального анимизма. 
Нельзя не заметить также влияния сравнительного изучения различных религиозных систем и 
их взаимного исключения и нетерпимости друг к другу. 
Закаленный этими предварительными упражнениями, научный образ мышления 
приобрел наконец мужество решиться на проверку самых значительных и аффективно 
наиболее ценных частей религиозного мировоззрения. Всегда было очевидно, но только 
впоследствии решились высказать, что и религиозные постулаты, обещающие человеку 
защиту и счастье, если только он выполняет определенные этические требования, 
оказываются на поверку несостоятельными. Кажется, что на самом деле нет во Вселенной 
силы, которая с родительской заботливостью охраняет благополучие отдельного человека, и 
во всем, что имеет к нему отношение, ведет к счастливому концу. Скорее всего, нельзя 
объяснять судьбы людей из гипотезы царящей в мире доброты или мировой справедливости, 
отчасти противоречащей ей. Землетрясения, бури, пожары не делают различия между добрым 
и благочестивым, с одной стороны, и злодеем или неверующим – с другой. Кроме того, там, 
где не имеется в виду неживая природа и судьба отдельного человека зависит от его 
отношений с другими людьми, не существует правила, согласно которому добродетель 
торжествует, а порок наказывается, и слишком часто насильник, хитрец, не считающийся ни с 
чем человек присваивает себе завидные блага мира, а благочестивый остается ни с чем. 
Темные, бесчувственные и лишенные любви силы определяют человеческую судьбу; система 
наград и наказаний, которая, согласно религии, господствует в мире, как бы и не существует. 
Это, в свою очередь, дает повод отказаться от части одушевленности, которая перешла в 
религию из анимизма. 
Последний вклад в критику религиозного мировоззрения внес психоанализ, указав на 
происхождение религии из детской беспомощности и выводя ее содержание из оставшихся в 
зрелой жизни желаний и потребностей детства. Это отнюдь не означало опровержения 
религии, а было необходимым завершением ее познания и, по крайней мере, в одном пункте 
противоречило ей, поскольку она сама приписывает себе божественное происхождение. 
Правда, в этом она не так уж не права, если принять наше толкование бога. 
Обобщающее суждение науки о религиозном мировоззрении, таким образом, гласит: 
пока отдельные религии спорят друг с другом, какая из них владеет истиной, мы полагаем, что 
содержанием истины религии можно вообще пренебречь. Религия является попыткой 
преодолеть чувственный мир, в который мы поставлены, посредством мира желаний, который 
мы построили в себе вследствие биологической и психологической необходимости. Но она не 
может этого достичь. Ее учения несут на себе отпечаток тех времен, в которые они возникали, 
времен детского неведения человечества. Ее утешения не заслуживают доверия. Опыт учит 

нас: мир не детская комната. Этические требования, которым религия хочет придать силу, 
требуют совсем другого обоснования, потому что они неотделимы от человеческого 
общества, и опасно связывать следование им с религиозной набожностью. Если попытаться 
включить религию в процесс развития человечества, то она окажется не вечным достоянием, а 
аналогией неврозу, который каждый культурный человек должен был преодолеть на своем 
пути от детства к зрелости. 
Вы, конечно, вольны критиковать это мое изложение; я при этом сам пойду вам 
навстречу. То, что я сказал о постепенном распаде религиозного мировоззрения, было, 
разумеется, из-за своей краткости неполно, последовательность отдельных процессов была 
дана не совсем правильно, взаимодействие отдельных сил при пробуждении научного образа 
мышления не было прослежено. Я также оставил без внимания те изменения, которые 
произошли в самом религиозном мировоззрении за время его неоспоримого господства и 
затем под влиянием пробуждающейся критики. Наконец, строго говоря, я ограничил свое 
обсуждение лишь одной религией, религией западных народов. Я создал, так сказать, фантом 
с целью ускоренной и наиболее впечатляющей демонстрации. Оставим в стороне вопрос о 
том, достаточно ли вообще было моих знаний для того, чтобы сделать это лучше и полнее. Я 
знаю, все, что я вам сказал, вы можете найти в других источниках в лучшем изложении, и 
ничто из этого не ново. Позвольте же мне высказать убеждение, что самая тщательная 
обработка материала по проблемам религии не поколебала бы наш результат. 
Вы знаете, что борьба научного образа мышления против религиозного мировоззрения 
не закончилась, она продолжается на наших глазах и в настоящее время. Как бы мало 
психоанализ ни пользовался полемическим оружием в других вопросах, мы не хотим 
отказываться занять в этом споре определенную позицию. При этом, быть может, мы 
добьемся дальнейшего разъяснения нашей позиции по отношению к мировоззрениям. Вы 
увидите, как легко можно опровергнуть некоторые из аргументов, приводимых сторонниками 
религии; другие же могут оставаться неопровергнутыми. 
Первое возражение, которое доводится слышать, гласит: со стороны науки просто 
самонадеянно делать религию предметом своего изучения, потому что она является чем-то 
суверенным, лежащим за пределами человеческого разума, к чему нельзя приближаться с 
умничающей критикой. Другими словами, наука не компетентна судить о религии. Обычно 
она приемлема и ценна, коль скоро ограничивается своей областью, но религия не ее область, 
там ей нечего искать. Если не остановиться перед этим резким отпором, а спросить далее, на 
чем основывается это притязание на исключительное положение среди всех дел человеческих, 
то получишь ответ, если вообще будешь удостоен ответа, что религию нельзя мерить 
человеческими мерками, потому что она божественного происхождения, дается нам через 
откровение духа, который человеческий дух не в силах понять. Кажется, нет ничего легче, как 
опровергнуть этот аргумент, это ведь очевидное petitio principii, begging the question , в 
немецком языке я не знаю никакого подходящего этому выражения. Ведь ставится под 
сомнение существование божественного духа и его откровения, и это, конечно, не ответ, когда 
говорят, что об этом нельзя спрашивать, поскольку нельзя ставить под сомнение божество. 
Здесь то же, что порой происходит при аналитической работе. Когда обычно разумный 
пациент отметает какое-то предположение с особенно глупым объяснением, эта логическая 
слабость свидетельствует о существовании особенно сильного мотива для противоречия, 
который может быть только аффективного характера, связанностью чувствами. 
Можно получить и другой ответ, в котором открыто признается такой мотив: 
религию-де нельзя подвергать критической проверке, потому что она есть самое 
значительное, самое ценное и самое возвышенное, что произвел человеческий дух, потому что 
она дает выражение самым глубоким чувствам, потому что она делает мир сносным, а жизнь 
достойной человека. На это надо отвечать, не оспаривая оценку религии, а направляя 
внимание на другое обстоятельство. Подчеркивают, что речь идет не о вторжении научного 
образа мышления в область религии, а, наоборот, о вторжении религии в сферу научного 
мышления. Каковы бы ни были ценность и значение религии, она не имеет права каким бы то 

ни было образом ограничивать мышление, а также права исключать себя из сферы 
приложения мышления. 
Научное мышление в своей сущности не отличается от обычной мыслительной 
деятельности, которой все мы, верующие и неверующие, пользуемся для решения наших 
жизненных вопросов. Только в некоторых чертах оно организуется особо, оно интересуется 
также вещами, не имеющими непосредственно ощутимой пользы, всячески старается 
отстраниться от индивидуальных факторов и аффективных влияний, более строго проверяет 
надежность чувственных восприятий, основывая на них свои выводы, создает новые взгляды, 
которых нельзя достичь обыденными средствами, и выделяет условия этих новых знаний в 
намеренно варьируемых опытах. Его стремление – достичь согласованности с реальностью, то 
есть с тем, что существует вне нас, независимо от нас и, как нас учит опыт, является 
решающим для исполнения или неисполнения наших желаний. Эту согласованность с 
реальным внешним миром мы называем истиной. Она остается целью научной работы, даже 
если мы упускаем ее практическую значимость. Итак, когда религия утверждает, что она 
может заменить науку, что она тоже истинна, потому что действует благотворно и 
возвышающе, то в действительности это вторжение, которому надо дать отпор из самых 
общих соображений. Это серьезное и несправедливое требование к человеку, научившемуся 
вести свои обычные дела по правилам опыта и с учетом реальности, которое заключается в 
том, что заботу именно о самых интимных своих интересах он должен передать инстанции, 
пользующейся как своей привилегией освобождением от предписаний рационального 
мышления. Что же касается защиты, которую религия обещает своим верующим, то я думаю, 
что никто из нас не хотел бы сесть в автомобиль, водитель которого заявляет, что он уверенно 
поедет по правилам уличного движения, руководствуясь лишь полетом своей фантазии. 
Запрет на мышление, к которому прибегает религия в целях своего самосохранения, 
отнюдь не безопасен ни для отдельного человека, ни для человеческого общества. 
Аналитический опыт научил нас, что такой запрет, даже если он первоначально и 
ограничивался определенной областью, имеет склонность распространяться, становясь 
причиной тяжелых задержек (Hemmungen) в поведении личности. Это действие можно 
наблюдать и на примере женщин как следствие запрета заниматься хотя бы в помыслах своей 
сексуальностью. О вреде религиозных задержек [развития] мышления свидетельствуют 
жизнеописания почти всех выдающихся людей прошлых времен. С другой стороны, 
интеллект – или назовем его привычным нам именем «разум» – относится к силам, от которых 
скорее всего можно ожидать объединяющего влияния на людей, людей, которых так трудно 
соединить вместе и которыми поэтому почти невозможно управлять. Представим себе, 
насколько невозможным было бы человеческое общество, если бы каждый имел свою 
собственную таблицу умножения и свою особую систему мер и весов. Нашей лучшей 
надеждой на будущее является то, что интеллект – научный образ мышления, разум – со 
временем завоюет неограниченную власть в человеческой душевной жизни. Сущность разума 
является порукой тому, что тогда он обязательно отведет достойное место человеческим 
чувствам и тому, что ими определяется. Но общая непреложность этого господства разума 
окажется самой сильной объединяющей связью между людьми и проложит путь к 
дальнейшим объединениям. То, что противоречит такому развитию, подобно запрету на 
мышление со стороны религии, представляет собой опасность для будущего человечества. 
Теперь можно спросить, почему религия не прекратит этот бесперспективный для нее 
спор, прямо заявив: «Действительно, я не могу дать вам того, что обычно называется истиной. 
В этом вы должны следовать науке. Но то, что даю я, несравненно прекраснее, утешительнее и 
возвышеннее, чем все, что вы можете получить от науки. И поэтому я говорю вам: это истинно 
в другом, более высоком смысле». Ответ находится легко. 
Религия не может сделать такого признания, потому что тем самым она утратила бы 
всякое влияние на толпу. Простой человек знает только одну истину, в простейшем смысле 
слова. Что такое более высокая или высшая истина, он не может себе представить. Истина 
кажется ему так же мало способной к градации, как и смерть, и он не может совершить скачок 

от прекрасного к истинному. Возможно, так же как и я, вы подумаете, что в этом он прав. 
Итак, борьба не окончена. Сторонники религиозного мировоззрения действуют по 
старому правилу: лучшая защита – нападение. Они спрашивают: что это за наука, которая 
дерзает обесценить нашу религию, дарившую миллионам людей исцеление и утешение в 
течение долгих тысячелетий? Чего она со своей стороны уже достигла? Чего мы можем ждать 
от нее в дальнейшем? Дать утешение и возвышенные чувства – на это она, по собственному 
признанию, не способна. Откажемся от этого, хотя это и не легкий отказ. А как обстоит дело с 
ее доктринами? Может ли она нам сказать, как произошел мир и какая судьба ему предстоит? 
Может ли она нарисовать нам хоть какую-то связную картину мира, показать, куда отнести 
необъяснимые феномены жизни, как могут духовные силы воздействовать на инертную 
материю? Если бы она это могла, мы не могли бы отказать ей в нашем уважении. Но ничего из 
этого, ни одной подобной проблемы она еще не решила. Она предоставляет нам обрывки 
предполагаемых знаний, которые не может согласовать друг с другом, собирает наблюдения 
за совпадениями в ходе событий, которые обозначает как «закон» и подвергает своим 
рискованным толкованиям. А какую малую степень достоверности имеют ее результаты! Все, 
чему она учит, преходяще; то, что сегодня считается высшей мудростью, завтра 
отбрасывается и лишь в виде предположения заменяется чем-то другим. Тогда последнее 
заблуждение объявляется истиной. И этой-то истине мы должны принести в жертву высшее 
благо! 
Уважаемые дамы и господа! Я думаю, поскольку вы сами придерживаетесь научного 
мировоззрения, на которое нападают, то вы не слишком глубоко будете потрясены этой 
критикой. В кайзеровской Австрии были однажды сказаны слова, которые я хотел бы здесь 
напомнить. Старый господин крикнул однажды делегации неугодной ему партии: это уже не 
обычная оппозиция, это оппозиция бунтовщиков. Точно так же вы поймете, что упреки в 
адрес науки за то, что она еще не решила мировых загадок, несправедливо и злобно раздуты, 
для этих великих достижений у нее до сих пор действительно было мало времени. Наука – 
очень молодая, поздно развившаяся человеческая деятельность. Давайте задержимся и 
вспомним лишь некоторые данные: прошло около трехсот лет с тех пор, как Кеплер открыл 
законы движения планет, жизненный путь Ньютона, который разложил свет на цвета и 
выдвинул теорию силы притяжения, завершился в 1727 г., то есть немногим более двухсот лет 
тому назад, незадолго до Французской революции Лавуазье обнаружил кислород. Жизнь 
человека очень коротка по сравнению с длительностью развития человечества, я сегодня 
очень старый человек, но все-таки уже жил на свете, когда Ч. Дарвин предложил 
общественности свой труд о возникновении видов. В этом же 1859 г. родился Пьер Кюри, 
открывший радий. 
А если вы пойдете еще дальше назад, к возникновению точного естествознания у греков, 
к Архимеду, Аристарху Самосскому (около 250 г. до н. э.), предшественнику Коперника, или 
к самому началу астрономии у вавилонян, то вы покроете этим лишь малую долю времени, 
которое антропология отводит для развития человека от его обезьяноподобной 
первоначальной формы и которое, безусловно, охватывает более чем одно стотысячелетие. Не 
забудем также, что последнее столетие принесло с собой такое обилие новых открытий, такое 
ускорение научного прогресса, что мы имеем все основания с уверенностью смотреть в 
будущее науки. 
Другим упрекам мы должны в известной мере отдать справедливость. Именно таков 
путь науки, медленный, нащупывающий, трудный. Этого нельзя отрицать и изменить. 
Неудивительно, что господа, представляющие другую сторону, недовольны; они избалованы, 
с откровением им было легче. Прогресс в научной работе достигается так же, как и в анализе. 
В работу привносятся некоторые ожидания, но надо уметь их отбросить. Благодаря 
наблюдению то здесь, то там открывается что-то новое, сначала части не подходят друг другу. 
Высказываются предположения, строятся вспомогательные конструкции, от которых 
приходится отказываться, если они не подтверждаются, требуется много терпения, готовность 
к любым возможностям, к отказу от прежних убеждений, чтобы под их давлением не упустить 

новых, неожиданных моментов, и в конце концов все окупается, разрозненные находки 
складываются воедино, открывается картина целого этапа душевного процесса, задача 
решена, и чувствуешь себя готовым решить следующую. Только в анализе приходится 
обходиться без помощи, которую исследованию оказывает эксперимент. 
В упомянутой критике науки есть и известная доля преувеличения. Неправда, что она 
бредет вслепую от одного эксперимента к другому, заменяя одно заблуждение другим. Как 
правило, она работает словно художник над моделью из глины, неустанно что-то меняя, 
добавляя и убирая в черновом варианте, пока не достигнет удовлетворяющей его степени 
подобия со зримым или воображаемым объектом. Сегодня, по крайней мере, в более старых и 
более зрелых науках уже существует солидный фундамент, который только модифицируется 
и расширяется, но не упраздняется. В науке все выглядит не так уж плохо. И наконец, какую 
цель ставят перед собой эти страстные поношения в адрес науки? Несмотря на ее нынешнее 
несовершенство и присущие ей трудности, она остается необходимой для нас и ее нельзя 
заменить ничем иным. Она способна на невиданные совершенствования, на что религиозное 
мировоззрение не способно. Последнее завершено во всех своих основных частях; если оно 
было заблуждением, оно останется им навсегда. И никакое умаление [роли] науки не может 
поколебать тот факт, что она пытается воздать должное нашей зависимости от реального 
внешнего мира, в то время как религия является иллюзией, и ее сила состоит в том, что она 
идет навстречу нашим инстинктивным желаниям. Я обязан напомнить еще и о других 
мировоззрениях, которые противоречат научному; но я делаю это неохотно, так как знаю, что 
я не столь компетентен, чтобы судить о них. Примите же в свете этого признания следующие 
замечания, и если у вас пробудится интерес, поищите лучшего наставления у другой стороны. 
В первую очередь следовало бы назвать здесь различные философские системы, которые 
отважились нарисовать картину мира в том виде, как она отражалась в уме обычно 
отвернувшегося от мира мыслителя. Но я уже пытался дать общую характеристику 
философии и ее методов, судить же об отдельных системах я, пожалуй, гожусь менее, чем 
кто-либо другой. Так что обратитесь вместе со мной к двум другим явлениям, мимо которых 
как раз в наше время никак нельзя пройти. 
Одно из этих мировоззрений является как бы аналогом политического анархизма, 
возможно, его эманацией. Такие интеллектуальные нигилисты, конечно, были и раньше, но в 
настоящее время, кажется, теория относительности современной физики ударила им в голову. 
Правда, они исходят из науки, но стараются при этом вынудить ее к самоуничтожению, к 
самоубийству, предписывают ей задачу убрать себя самое с дороги путем опровержения ее 
притязаний. Часто при этом возникает впечатление, что этот нигилизм лишь временная 
установка, нужная лишь при решении этой задачи. Устранение науки освобождает место для 
распространения какого-нибудь мистицизма или же вновь прежнего религиозного 
мировоззрения. Согласно анархистскому учению, вообще нет никакой истины, никакого 
надежного познания внешнего мира. То, что мы выдаем за научную истину, является всего 
лишь продуктом наших собственных потребностей в той форме, в какой они должны 
проявляться при меняющихся внешних условиях, то есть опять-таки иллюзией. В сущности, 
мы находим только то, что нам нужно, видим только то, что хотим видеть. Мы не можем 
иначе. Поскольку критерий истины, согласованность с внешним миром отпадает, то 
совершенно безразлично, каких мнений мы придерживаемся. Все одинаково истинно и 
одинаково ложно. И никто не имеет права уличать другого в заблуждении. 
Для ума теоретико-познавательного склада было бы заманчиво проследить, какими 
путями, какими софизмами анархистам удается приписать науке подобные конечные 
результаты. Это натолкнуло бы на ситуацию, сходную с ситуацией из известного примера: 
один житель Крита говорит, что все жители Крита – лжецы, и т. д. Но у меня нет желания и 
способности пускаться в более глубокие рассуждения. Могу лишь сказать, что анархическое 
учение звучит так неопровержимо, пока дело касается мнений об абстрактных вещах; но оно 
отказывает при первом же шаге в практическую жизнь. Ведь действиями людей руководят их 
мнения, знания, и все тот же научный ум размышляет о строении атомов и о происхождении 

человека и проектирует конструкцию способного выдержать нагрузку моста. Если бы было 
действительно безразлично, что именно мы думаем, не было бы никаких знаний, которые, по 
нашему мнению, согласуются с действительностью, и мы могли бы с таким же успехом 
строить мосты из картона, как и из камня, вводить больному дециграмм морфина вместо 
сантиграмма, применять для наркоза слезоточивый газ вместо эфира. Но и интеллектуальные 
анархисты отказались бы от такого практического приложения своего учения. 
Другого противника следует воспринимать гораздо более серьезно, и я и в этом случае 
живейшим образом сожалею о недостаточности своей ориентировки. Я предполагаю, что вы 
более меня сведущи в этом деле и давно выработали отношение за или против марксизма. 
Исследования К. Маркса об экономической структуре общества и влиянии различных 
экономических форм на все области человеческой жизни завоевали в наше время 
неоспоримый авторитет. Насколько они правильны или ошибочны в частностях, я, 
разумеется, не могу знать. Видимо, и другим, лучше осведомленным, тоже не легче. В теории 
Маркса мне чужды положения, согласно которым развитие общественных форм является 
естественно-историческим процессом или изменения в социальных слоях происходят в 
результате диалектического процесса. Я далеко не убежден, что правильно понимаю эти 
утверждения, они и звучат не «материалистично», а скорее отголоском той темной 
гегелевской философии, через которую прошел и Маркс. Не знаю, как мне освободиться от 
своего дилетантского мнения, привыкшего к тому, что образование классов в обществе 
объясняется борьбой, которая с начала истории разыгрывается между ордами людей, в чем-то 
отличавшихся друг от друга. Социальные различия были, как я полагал, первоначально 
племенными или разовыми различиями. Психологические факторы, такие как мера 
конституционального стремления к агрессии, а также устойчивость организации внутри орды, 
и факторы материальные, как обладание лучшим оружием, определяли победу. В совместной 
жизни на общей земле победители становились господами, побежденные – рабами. При этом 
не нужно открывать никаких законов природы или изменения в понятиях, напротив, 
неоспоримо влияние, которое прогрессирующее овладение силами природы оказывает на 
социальные отношения людей, всегда ставя вновь приобретенные средства власти на службу 
агрессии и используя их друг против друга. Применение металла, бронзы, железа положило 
конец целым культурным эпохам и их социальным учреждениям. Я действительно думаю, что 
порох, огнестрельное оружие упразднили рыцарство и господство знати и что русский 
деспотизм был обречен еще до проигранной войны, поскольку никакой инцухт внутри 
господствующих в Европе семей не мог произвести на свет род царей, способный 
противостоять взрывной силе динамита. 
Да, возможно, современный экономический кризис, последовавший за мировой войной, 
есть лишь плата за последнюю грандиозную победу над природой, за завоевание воздушного 
пространства. Это звучит не очень убедительно, но, во всяком случае, первые звенья связи 
можно ясно распознать. Политика Англии определялась безопасностью, которую 
гарантировало ей омывающее ее берега море. В тот момент, когда Блерьо перелетел пролив 
Ла-Манш на аэроплане, эта защитная изоляция была нарушена, а в ту ночь, когда в мирное 
время с целью тренировки германский цеппелин кружил над Лондоном, война против 
Германии была, по-видимому, решенным делом.65 При этом не следует забывать и об угрозе 
со стороны подводной лодки. 
Мне почти стыдно затрагивать в беседе с вами столь важную и сложную тему в таких 
поверхностных замечаниях; сознаю также, что не сказал вам ничего нового. Я хочу лишь 
обратить ваше внимание на то, что отношение человека к овладению природой, у которой он 
берет оружие против себя подобных, неизбежно должно влиять и на его экономические 
учреждения. Мы, кажется, далеко отошли от проблем мировоззрения, но мы скоро вернемся к 
ним. Сила марксизма состоит, видимо, не в его понимании истории и основанном на нем 
65 
Так мне сообщили об этом в первый год войны из достоверных источников. 

предсказании будущего, а в проницательном доказательстве неизбежного влияния, которое 
оказывают экономические отношения людей на их интеллектуальные, этические и 
эстетические установки. Этим вскрыт целый ряд взаимосвязей и зависимостей, которые до 
сих пор почти совершенно не осознавались. 
Но ведь нельзя предположить, что экономические мотивы являются единственными, 
определяющими поведение людей в обществе. Уже тот несомненный факт, что различные 
лица, расы, народы в одинаковых экономических условиях ведут себя по-разному, исключает 
единовластие экономических мотивов. Вообще непонятно, как можно обойти 
психологические факторы, когда речь идет о реакциях живых человеческих существ, ведь 
дело не только в том, что они уже участвовали в установлении этих экономических 
отношений, и при их господстве люди не могут не вводить в игру свои первоначальные 
влечения, свой инстинкт самосохранения, свое стремление к агрессии, свою потребность 
любви, свое желание получать удовольствие и избегать неудовольствия. В более раннем 
исследовании мы признали действительным значительное притязание Сверх-Я, которое 
представляет традиции и идеалы прошлого и какое-то время будет оказывать сопротивление 
побуждениям, происходящим из новой экономической ситуации. Наконец, давайте не будем 
забывать, что и в человеческой массе, которая подчинена экономической необходимости, 
тоже происходит процесс культурного развития – цивилизации, как говорят другие, – 
который, безусловно, подвержен влиянию всех других факторов, но в своем происхождении, 
несомненно, независим от них, сравним с органическим процессом и, очень может быть, что 
он в состоянии со своей стороны воздействовать на другие факторы. Он смещает цели 
влечений и делает так, что люди восстают против того, что было для них до сих пор сносно; 
также, по-видимому, прогрессирующее укрепление научного образа мышления является его 
существенной частью. 
Если бы кто-нибудь был в состоянии показать, в частности, как эти различные моменты, 
всеобщая человеческая инстинктивная предрасположенность, ее расовые различия и их 
культурные преобразования ведут себя в условиях социального подчинения, 
профессиональной деятельности и возможностей заработка, тормозят и стимулируют друг 
друга, если бы кто-нибудь мог это сделать, то тогда он довел бы марксизм до подлинного 
обществоведения. Потому что и социология, занимающаяся поведением людей в обществе, не 
может быть ничем иным, как прикладной психологией. Ведь, строго говоря, существуют 
только две науки: психология, чистая и прикладная, и естествознание. 
С вновь приобретенным взглядом на далеко идущее значение экономических отношений 
появилось искушение предоставить их изменения не историческому развитию, а провести в 
жизнь путем революционного вмешательства. В своем осуществлении в русском 
большевизме теоретический марксизм нашел энергию, законченность и исключительность 
мировоззрения, но одновременно и зловещее подобие тому, против чего он борется. Будучи 
первоначально сам частью науки, опираясь в своем осуществлении на науку и технику, он 
создал, однако, запрет на мышление, который так же неумолим, как в свое время в религии. 
Критические исследования марксистской теории запрещены, сомнения в ее правильности 
караются так же, как когда-то еретичество каралось Католической церковью. Произведения 
Маркса как источник откровения заняли место Библии и Корана, хотя они не менее свободны 
от противоречий и темных мест, чем эти более древние священные книги. 
И хотя практический марксизм безжалостно покончил со всеми идеалистическими 
системами и иллюзиями, он сам развил иллюзии, которые не менее спорны и бездоказательны, 
чем прежние. Он надеется в течение жизни немногих поколений изменить человеческую 
природу так, что при новом общественном строе совместная жизнь людей почти не будет 
знать трений и что они без принуждения примут для себя задачи труда. Между тем 
неизбежные в обществе ограничения влечений он переносит на другие цели и направляет 
агрессивные наклонности, угрожающие любому человеческому сообществу, вовне, хватается 
за враждебность бедных против богатых, не имевших до сих пор власти против бывших 
власть имущих. Но такое изменение человеческой природы совершенно невероятно. 

Энтузиазм, с которым толпа следует в настоящее время большевистскому призыву, пока 
новый строй не утвердился и ему грозит опасность извне, не дает никакой гарантии на 
будущее, в котором он укрепился бы и стал неуязвимым. Совершенно подобно религии 
большевизм должен вознаграждать своих верующих за страдания и лишения настоящей 
жизни обещанием лучшего потустороннего мира, в котором не останется ни одной 
неудовлетворенной потребности. Правда, этот рай должен быть по сю сторону, должен быть 
создан на земле и открыт в обозримое время. Но вспомним, что и евреи, религия которых 
ничего не знает о потусторонней жизни, ожидали пришествия мессии на землю и что 
христианское средневековье верило, что близится Царство Божие. 
Нет сомнений в том, каков будет ответ большевизма на эти упреки. Он скажет: пока 
люди по своей природе еще не изменились, необходимо использовать средства, которые 
действуют на них сегодня. Нельзя обойтись без принуждения в их воспитании, без запрета на 
мышление, без применения насилия вплоть до кровопролития, а не пробудив в них тех 
иллюзий, нельзя будет привести их к тому, чтобы они подчинялись этому принуждению. И он 
мог бы вежливо попросить указать ему все-таки, как можно сделать это иначе. Этим мы были 
бы сражены. Я не мог бы дать никакого совета. Я бы признался, что условия этого 
эксперимента удерживают меня и мне подобных от его проведения, но мы не единственные, к 
кому это относится. Есть также люди дела, непоколебимые в своих убеждениях, не знающие 
сомнений, невосприимчивые к страданиям других, если те стоят на пути выполнения их 
намерений. Таким людям мы обязаны тем, что грандиозный эксперимент [по созданию] 
такого нового строя теперь действительно проводится в России. В то время как великие нации 
заявляют, что ждут спасения только в христианской религиозности, переворот в России, 
несмотря на все прискорбные отдельные черты, выглядит все же предвестником лучшего 
будущего. 
К сожалению, ни в нашем сомнении, ни в фанатичной вере других нет намека на то, 
каков будет исход эксперимента. Быть может, будущее научит, оно покажет, что эксперимент 
был преждевременным, что коренное изменение социального строя имеет мало шансов на 
успех до тех пор, пока новые открытия не увеличат нашу власть над силами природы и тем 
самым не облегчат удовлетворение наших потребностей. Лишь тогда станет возможным то, 
что новый общественный строй не только покончит с материальной нуждой масс, но и 
услышит культурные притязания отдельного человека. С трудностями, которые доставляет 
необузданность человеческой природы любому виду социального общежития, мы, наверное, 
должны будем и тогда еще очень долго бороться. 
Уважаемые дамы и господа! Позвольте мне в заключение подытожить то, что я смог 
сказать об отношении психоанализа к мировоззрению. 
Я думаю, что психоанализ не способен создать свое особое мировоззрение. Ему и не 
нужно это, он является частью науки и может примкнуть к научному мировоззрению. Но оно 
едва ли заслуживает столь громкого названия, потому что не все видит, слишком 
несовершенно, не претендует на законченность и систематичность. Научное мышление среди 
людей еще очень молодо, слишком многие из великих проблем еще не может решить. 
Мировоззрение, основанное на науке, кроме утверждения реального внешнего мира, имеет 
существенные черты отрицания, как то: ограничение истиной, отказ от иллюзий. Кто из наших 
современников недоволен этим положением вещей, кто требует для своего успокоения на 
данный момент большего, пусть приобретает его, где найдет. Мы на него не обидимся, не 
сможем ему помочь, но не станем из-за него менять свой образ мыслей. 

жүктеу/скачать 3,38 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: