Эдит Ева Эгер, при участии Эсме Швалль-Вейганд Выбор

глубже. Это приглашение, перед которым невозможно устоять. Солдат
и его друзья показывают нам с Магдой танцы, которые исполняют под
такую музыку: джиттербаг, буги-вуги. Мужчины разбиваются на пары,
как в бальных танцах. Даже то, как они держат руки, для меня ново:
в стиле бальных танцев, но свободно и пластично. Очень
неформально, но не небрежно. Как им удается быть столь
эмоциональными, заряженными энергией и при этом такими гибкими?
Такими податливыми? Их тела готовы выполнять любые движения,
что бы им ни диктовала музыка. Хочу танцевать так же. Хочу, чтобы
мои мышцы это запомнили.
Как-то утром Магда идет принять ванну и возвращается, вся дрожа.
Она почти раздета, и волосы у нее мокрые. Сидя на кровати, Магда
раскачивается с закрытыми глазами. Пока она купалась, я спала на ее
кровати – для детской кроватки я уже слишком большая – и теперь не
знаю, видит ли она, что я проснулась.
Прошло больше месяца после нашего освобождения. Почти
каждый час последних сорока дней мы с Магдой провели вместе в
этой комнате. Мы вновь овладели своими телами, восстановили
способность говорить и писать и даже пробуем танцевать. Мы уже в
состоянии вспоминать Клару, в состоянии питать надежду, что она где-
то есть и пытается нас найти. Но мы не говорим о том, что пережили.
Быть может, своим молчанием мы хотим создать собственную
атмосферу, свободную от нашей травмы, – этакий пузырь для
существования. Вельс для нас как чистилище, в котором мы
пребываем в состоянии неопределенности, однако нас явно манит
новая жизнь. Вероятно, так мы пытаемся предоставить друг другу и
самим себе чистое пространство, чтобы в нем начать строить будущее.
Мы не желаем обременять это место образами насилия и своими
потерями. Нам хочется видеть что-то еще кроме смерти. Таким
образом, мы молча условились не говорить ни о чем, что нарушило бы
целостность нашего пузыря выживания.
И вот моя сестра дрожит, страдая от какой-то боли. Если сказать,
что я не сплю, спросить, что случилось, если оказаться свидетелем ее
душевного надлома, она не останется наедине с тем, что привело ее в
такое состояние. Но если я притворюсь, что сплю, то не буду для нее
зеркалом, отражающим эту новую боль; а ведь я могу стать

избирательным зеркалом: показать ей то, что она хотела бы в себе
взрастить, и оставить невидимым остальное.
В итоге мне не приходится решать, как поступить. Она сама
начинает говорить.
– Прежде чем мы уйдем из этого дома, я отомщу, – клятвенно
обещает она.
Мы редко видим семью, в чьем доме живем, но ее тихая, жгучая
ненависть вынуждает меня представить самое худшее. Я представляю,
как отец семейства заходит в ванную комнату, когда она раздевалась.
– Он не… – начинаю я и запинаюсь.
– Нет, – говорит она. У нее перехватывает дыхание. – Я хотела
взять мыло, и комнату закрутило.
– Ты заболела?
– Нет. Да. Не знаю.
– У тебя температура?
– Нет. Все дело в мыле, Дицу. Я не смогла до него дотронуться.
Оно вызвало у меня панический страх.
– Тебя никто не тронул?
– Нет. Это все мыло. Знаешь, что говорят? Говорят, его делают из
людей. Из тех, кого убивали.
Не знаю, правда ли это. Возможно. Ведь мы так близко
от Гунскирхена.
– Я до сих пор хочу убить немку-мать, – произносит Магда.
Мне вспоминается, как мы шли многие мили по снегу, когда она
впервые это вообразила и без конца повторяла: «Ты же знаешь, я
смогла бы».
Есть разные способы поддерживать в себе силы. Еще предстоит
найти, как мне самой жить с тем, что случилось. Я еще не знаю, как
это будет. Мы получили свободу от лагерей смерти, но нам нужно
самим обрести свободу для очень многого: чтобы строить жизнь,
создавать, выбирать. И пока мы не найдем свою свободу, мы
продолжим ходить по кругу в одной и той же бесконечной тьме.
Позже у нас будут врачи, которые помогут вернуть физическое
здоровье. Но никто не объяснит нам психологическую составляющую
нашего восстановления и возвращения к норме. Пройдет много лет,
прежде чем я начну понимать это.

Однажды пришел солдат со своими друзьями и сказал, что они
заглянули попрощаться. Скоро нас заберут из Вельса, поскольку
русские помогают перевозить выживших домой. У американцев с
собой радио. Звучит Гленн Миллер – «В настроении»
[18]
. И мы даем
себе полную волю. С больной спиной мне с трудом даются даже шаги,
но в своем воображении, в душе мы кружимся волчком. Медленно,
медленно, быстро-быстро, медленно. Медленно, медленно, быстро-
быстро, медленно. Я тоже так могу: мои руки и ноги двигаются
расслабленно, но не вяло. Гленн Миллер. Дюк Эллингтон. Раз за разом
я повторяю эти громкие имена и названия их биг-бендов. Солдат
уводит меня в осторожный поворот, немного наклоняет, затем мы
расцепляем руки в открытую позицию. Я все еще очень слаба, но уже
чувствую возможности своего тела, предвижу все, что оно сможет
сказать, когда я вылечусь. Много лет спустя у меня будет пациент с
ампутированной ногой, он расскажет мне о потере ориентации при
фантомно ощущаемой конечности. Я танцую под композицию Гленна
Миллера спустя шесть недель после освобождения, танцую со своей
выжившей сестрой и американским солдатом, собиравшимся меня
изнасиловать, но не сделавшим этого, – не правда ли, напоминает
перевернутую ситуацию с фантомной конечностью? И это не
остаточное чувство потери, а, напротив, ощущение восстановления:
какая-то часть тебя возвращается на свое место. Я осязаю всю силу
новых конечностей и энергию той жизни, с которой могу снова
воссоединиться.
Мы едем несколько часов на поезде из Вельса в Вену, через
оккупированную русскими Австрию. В дороге я постоянно чешусь.
Мое тело все покрыто сыпью – сыпью от вшей или краснухи. Домой.
Мы едем домой. Через два дня мы будем дома! И все-таки ощутить
радость возвращения невозможно из-за опустошения, вызванного
нашими утратами. Я знаю, что мои мама, бабушка и дедушка мертвы,
отец, наверно, тоже. Их нет уже больше года. Вернуться домой без
них – значит снова их потерять. Может быть, Клара. Я позволяю себе
эту надежду. Может быть, Эрик.
На соседнем сидении два брата. Тоже выжившие. Тоже сироты.
Тоже из Кашши. Как и мы! Их зовут Лестер и Имре. Позже мы узнаем,
что их отца убили выстрелом в спину, когда он шел между ними на

марше смерти. Скоро выяснится, что мы принадлежим к тем
семидесяти, кто пережил войну, – из более чем пятнадцати тысяч,
депортированных из нашего родного города.
– Мы есть друг у друга, – говорят братья. – Нам повезло, да,
повезло.
Лестер и Имре, Магда и я. Мы аномалия. Нацисты убили не просто
миллионы людей. Они уничтожили семьи. И теперь наши жизни
продолжаются бок о бок с теми, кто оказался в необъятном списке
погибших и пропавших без вести. Потом мы услышим истории людей
из лагерей для перемещенных лиц, разбросанных по всей Европе.
Воссоединения. Свадьбы. Рождение детей. Узнаем, что ввели
специальные карточки, которые выдаются парам на получение
свадебных нарядов. Мы будем, затаив дыхание, пробегать глазами
газеты, выпускаемые Администрацией помощи и восстановления
Объединенных Наций, надеясь увидеть знакомые имена в списках
выживших, которых раскидало по всему континенту. Но сейчас нам
остается лишь глазеть в окна поезда – на пустые поля, разрушенные
мосты и появляющиеся кое-где хрупкие ростки урожая. Оккупация
Австрии войсками союзников будет длиться еще десять лет. В городах,
через которые мы проезжаем, не чувствуется облегчения, настроение в
них отнюдь не праздничное; скорее, здесь царит атмосфера выжидания
со стиснутыми зубами в условиях неопределенности и голода. Война
окончена, но это еще не конец.
Мы приближаемся к пригороду Вены. Магда изучает в окне свое
отражение, наложенное на пейзаж.
– У меня уродливые губы? – спрашивает она.
– Что, собираешься пустить их в ход? – шучу я, стараясь выманить
ту Магду, которая раньше неустанно всех поддразнивала. Я хочу
спрятать подальше собственные несбыточные фантазии, будто Эрик
жив, где-то он есть и скоро я стану послевоенной невестой под
самодельной фатой. Мы с любимым будем всегда вместе, я никогда не
останусь одна.
– Я серьезно, – говорит Магда. – Скажи мне правду.
Ее беспокойство напомнило мне о нашем первом дне в Аушвице,
когда она стояла голая, с бритой головой, сжимая в руке пряди своих
волос. Быть может, она сознательно низводит всеобъемлющий страх,

порожденный вопросом «Что будет с нами дальше?», до очень
конкретного и очень личного опасения, что у нее уродливые губы и
вообще она недостаточно привлекательна, чтобы найти мужчину. А
может быть, эти вопросы отражают глубоко спрятанную
неуверенность человека в себе, связанную с его сущностной
значимостью?
– А что не так с твоими губами? – спрашиваю я.
– Мама их ненавидела. Однажды кто-то на улице восхитился
моими глазами, и она сказала: «Да, глаза у нее красивые, но
посмотрите, какие толстые губы».
В выживании есть только черное и белое, никаким но нет места,
когда ты борешься за жизнь. Теперь наступает время сплошных но. У
нас есть хлеб. Да, но нет ни гроша. Ты набираешь вес. Да, но на

жүктеу/скачать 2,67 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: