Глава 1. Чем отличается эта ночь от других

жизни. Это все, что мы оставляем для себя, дабы понять собственную
историю, которую мы рассказываем самим себе, – историю о том, кто
мы.
Мое самое сокровенное воспоминание о маме – еще до момента,
как нас разлучили, – оно мне очень дорого, хотя и связано с печалью и
утратой. Мы вдвоем на кухне, мама заворачивает остатки штруделя. Я
видела, как она его готовила, разделывая руками тесто и раскатывая по
обеденному столу, словно тяжелую льняную ткань. «Почитай мне», –
говорит она, и я приношу с ее прикроватного столика потрепанный
том «Унесенных ветром». Мы уже прочитали его один раз от начала до
конца, теперь начали снова. Мой взгляд задерживается на загадочной
надписи на английском на титульном листе переводной книги. Почерк
мужской, но не моего отца. Мама говорит только, что книгу ей подарил
мужчина, с которым она познакомилась, когда работала в
министерстве иностранных дел, до того как встретила моего папу.
Мы сидим на стульях с прямыми спинками рядом с дровяной
печью. Я бегло читаю взрослый роман, хотя мне всего девять.
«Хорошо, что ты у нас умная, а то внешность у тебя так себе», – не
первый раз говорит мне мама, то ли делая комплимент, то ли вынося
приговор. Иногда она бывает сурова со мной. Но я наслаждаюсь теми
минутами. Когда мы вот так вместе читаем, мне не приходится ни с
кем ее делить. Я погружаюсь в слова, в сюжет и в свое ощущение, что
мы с ней одни на всем свете. Скарлетт возвращается в Тару, когда
война заканчивается, и узнает, что мать ее умерла, а отец охвачен
глубоким горем. Скарлетт говорит: «Бог мне свидетель… я никогда
больше не буду голодать». Мама закрывает глаза и прислоняется
затылком к спинке стула. Хочется забраться к ней на колени. Хочется
прижаться головой к ее груди. Хочется, чтобы она касалась губами
моих волос.
– Тара… – говорит она. – Америка! Вот куда бы уехать.
Мне хочется, чтобы она произнесла мое имя с той же нежностью, с
которой она обращается к земле, где никогда не была. Запахи маминой
кухни смешиваются в моем сознании с драматизмом голода и
застолья – поскольку даже праздничные ужины всегда тоскливы. Не
знаю, чья это тоска. Моя ли, мамина ли, наша общая?
Мы сидим, между нами огонь.
– Когда я была в твоем возрасте… – начинает мама.

Теперь, когда она заговорила, я сижу не двигаясь, боясь, что она
замолчит, если я шелохнусь.
– Когда я была в твоем возрасте, маленькие дети спали вместе. Я
спала с мамой в одной кровати. Однажды утром я проснулась из-за
крика папы: «Илонка, разбуди мать, она еще ни завтрак не
приготовила, ни одежду для меня не разложила». Я повернулась к
маме, которая лежала рядом, укрывшись. Но она не двигалась. Она
была мертва.
Моя мама никогда мне об этом не рассказывала. Я хочу узнать все
подробности о той минуте, когда дочь просыпается рядом с матерью,
которую уже потеряла. И в то же время мне хочется отвернуться.
Слишком страшно об этом думать.
– Когда маму похоронили в тот же день, я думала, что они закопали
ее в землю заживо. Вечером отец велел мне готовить ужин на всю
семью. Это я и сделала.
Я жду продолжения истории. Жду морали в конце или утешения.
– Пора спать, – все, что говорит моя мама. Она наклоняется
подмести золу под печью.
За дверью в коридоре глухой звук шагов. Я чувствую запах
папиного табака еще до того, как слышу бряцанье ключей.
– Дамы, – зовет он, – вы еще не спите?
Он заходит на кухню в своих натертых до блеска ботинках и
элегантном костюме, с широкой улыбкой, в руках у него маленький
мешочек, он дает его мне и звонко целует в лоб.
– Я снова выиграл, – хвастает он.
Когда папа играет в карты или бильярд с друзьями, он всегда делит
выигрыш со мной. Сегодня он принес птифур, покрытый розовой
глазурью. Если на моем месте была бы сестра Магда, мама, которую
всегда беспокоит ее вес, сразу унесла бы лакомство подальше, но мне
она кивает, разрешая съесть.
Она стоит между огнем и раковиной. Папа подхватывает ее, чтобы
закружить с нею по комнате, и она вальсирует с ним холодно, не
улыбаясь. Он притягивает ее к себе, сжимая в объятиях. Одна его рука
на ее спине, другой он дразняще поглаживает ее грудь. Мама
отстраняется от него.
– Для твоей мамы я одно разочарование, – не слишком тихо шепчет
мне папа, когда мы уходим из кухни. Хочет ли он, чтобы мама краем

уха его услышала, или это секрет, сказанный только мне? Так или
иначе, его слова я сохраню, чтобы обдумать позже. Но горечь в
папином голосе меня пугает.
– Она хочет ходить каждый вечер в оперу, жить роскошной
жизнью, быть гражданкой мира. А я обычный портной. Портной и
бильярдист.
Папин убитый голос приводит меня в смятение. Его хорошо знают
у нас в городе и очень любят. Балагур и добряк, он всегда выглядит как
человек энергичный и уравновешенный. С ним, известным
весельчаком, не бывает скучно, и он постоянно окружен
бесчисленными друзьями. Любитель поесть – особенно ветчину из
свинины (иногда тайком он приносит ее в наш кошерный дом, ест
прямо с газеты, в которую она была завернута, запихивает кусочки
запрещенной свинины и в мой рот, а после выслушивает мамины
обвинения, какой гадкий пример он подает ребенку). Его ателье
заслужило две золотые медали. Он не просто делает ровные швы и
прямые края. Папа – мастер пошива высокого класса. Так они
познакомились с мамой: ей потребовалось новое платье и она пошла к
нему в ателье, так как его имя было у всех на устах. Правда, папа хотел
стать не портным, а врачом, но его отец отверг эту мечту, и временами
папино недовольство собой дает о себе знать.
– Ты не обычный портной, папа, – заверяю я его. – Ты самый
лучший портной!
– А ты будешь самой нарядной девушкой в Кошице! – говорит он,
гладя мои волосы. – Твоя прекрасная фигурка создана для шикарных
нарядов!
Похоже, он уже справился со своей досадой, взял себя в руки и
успокоился. Мы с ним подходим к спальне, в которой, кроме меня
и Магды, спит еще наша средняя сестра Клара. Сейчас наверняка
Магда делает вид, что выполняет домашнее задание, а Клара очищает
свою скрипку от канифольной пыли. Нам с папой не хочется
расставаться, и мы задерживаемся у двери.
– Знаешь, я хотел, чтобы ты была мальчиком, – говорит папа. –
Когда ты родилась, я хлопнул дверью. Как я злился, что у нас еще одна
девчонка. А теперь ты единственная, с кем я могу поговорить.
Он целует меня в лоб.

Мне приятно, когда отец так нежен со мной. Папино внимание
бесценно, как и мамино, – и так же зыбко. Мне казалось, будто сила
родительской любви напрямую зависит от приступов одиночества у
каждого из них, а не от того, насколько я заслуживаю ее. Словно их не
интересовала моя личность – то, что я представляю собой. Я была для
них вроде эрзаца. И папа и мама обращали ко мне свою любовь лишь в
минуты своей душевной опустошенности.
– Спокойной ночи, Дицука, – наконец говорит папа. Это
уменьшительное имя для меня придумала мама. Ди-цу-ка. Сколько
тепла я ищу в этих нелепых слогах.
– Скажи сестрам, что пора гасить свет.
Я вхожу в спальню, Магда и Клара встречают меня песенкой,
которую когда-то придумали обо мне. В три года, вследствие
неудачной медицинской манипуляции, у меня появилось косоглазие, и
сестры на это сочинили: «Ты тщедушная уродка, таких замуж не
берут!» После того несчастного случая я во время ходьбы всегда
опускаю голову, чтобы люди не глазели на мою кривую физиономию, а
мне не приходилось видеть их реакцию. Тогда я еще не понимала:
проблема не в сестрах, дразнивших меня гадкой песенкой; суть в том,
что я им поверила. Я настолько убеждена в собственной
неполноценности, что никогда не представляюсь по имени. Я не
говорю: «Я Эди», а представляюсь: «Я сестра Клары». Ведь скрипачка
Клара – юное дарование. В пять лет она уже исполняла концерт
Мендельсона для скрипки с оркестром.
Но в тот вечер мне стали доступны особые знания. «Мамина мать
умерла, когда мама была в моем возрасте», – выпаливаю я. Я почему-
то абсолютно уверена в исключительной ценности своей информации.
Мне и в голову не приходило, что для моих сестер она уже давно не
новость, что в семье я последняя, кто узнал об этом.
– Не может быть, – говорит Магда с таким очевидным сарказмом в
голосе, что даже я его замечаю. Ей пятнадцать, у нее пышный бюст,
чувственные губы и вьющиеся волосы. В нашей семье она главная
хохмачка. Когда мы были помладше, Магда научила меня бросать
виноградины из окна нашей спальни в чашки с кофе людям, сидящим
внизу на террасе. Вдохновляясь ее идеями, я вскоре придумаю
собственные забавы, однако к тому времени ставки изменятся. С моей
подружкой мы начнем дефилировать мимо мальчишек в школе или на

улице и, хлопая ресницами, призывно шелестеть: «Встретимся на
площади у часов в четыре». Они обязательно придут, они всегда будут
приходить: кто-то окрыленный, кто-то застенчивый, кто-то
развязный – но все полные ожиданий. Мы с подругой будем
скрываться в моей спальне, стоять у окна и наблюдать, как они
слетаются.
– Не дразни ее так, – резко осаждает Магду Клара. Она младше
Магды, но вступается за меня.
– Помнишь ту фотографию над пианино? – говорит она мне. – С
которой мама все время разговаривает? Это ее мать.
Я знаю, какую фотографию она имеет в виду – смотрю на нее
каждый день. «Помоги мне, помоги мне», – жалобно стонет наша
мама, обращаясь к портрету, когда вытирает пыль с пианино или
подметает пол. Я чувствую себя неловко из-за того, что никогда не
спрашивала ее – или кого-то еще, – чей это портрет. Меня также
расстраивает, что моя новость оказалась ненужной и не придала мне
веса в глазах сестер.
Из трех сестер меня считают самой тихой и неприметной. Мне
было невдомек, что Магде может надоесть ее вечное зубоскальство,
а Клара может внутренне роптать на свою участь юного виртуоза. Ей
ни на секунду нельзя останавливаться, иначе она перестанет быть
выдающейся скрипачкой и тогда лишится всего: потеряет всеобщее
обожание, к которому так привыкла, и утратит свою высокую
самооценку. Мне и Магде приходится прилагать массу усилий, чтобы
добиться хоть чего-нибудь, однако и я, и она абсолютно уверены, что,
сколько бы мы ни вкалывали, этого всегда будет недостаточно.
У Клары другое: ей нужно беспокоиться, что в любой момент она
может совершить фатальную ошибку – и потерять все. Сестра играет
на скрипке всю мою жизнь – столько, сколько я себя помню. Она
начала, когда ей было три года. Уже гораздо позже я поняла, какова
цена ее удивительного таланта: Клару лишили детства. Я никогда не
видела, чтобы она играла в куклы. Вместо этого она стояла у
открытого окна и упражнялась на скрипке; сестра не получала
удовлетворения от своей игры, если внизу не собиралась толпа
прохожих – восхищенных свидетелей ее творческого дара.
– Мама любит папу? – спрашиваю я сестер. Холодность между
нашими родителями и их печальные признания наталкивают меня на

мысль, что я никогда не видела, чтобы нарядными они шли куда-то
вместе.
– Ну что за вопрос, – говорит Клара. Хотя сестра уходит от ответа,
но по ее глазам я вижу, что, похоже, ей знакомо мое чувство. Мы
никогда больше не затронем эту тему, несмотря на мои дальнейшие
попытки. Пройдут годы, прежде чем я узнаю то, о чем мои сестры уже
наверняка догадались: на самом деле довольно часто любовь бывает
обусловленной, основанной на выполнении ожиданий другого
человека, – она дается как вознаграждение, и ты довольствуешься этим
малым.
Пока мы надеваем ночные рубашки и укладываемся спать, все мои
переживания за родителей благополучно улетучиваются. Мысли
заняты уже другим: моим балетмейстером и его женой, чувством,
которое меня охватывает, когда я, перескакивая через две-три
ступеньки, взбегаю по лестнице в студию, сбрасываю школьную
форму и натягиваю купальник и трико. Я занимаюсь балетом с пяти
лет, с тех пор как мама выяснила, что музыка – не мое, но у меня есть
другие таланты. Сегодня мы делали упражнения на шпагат.
Балетмейстер напомнил нам, что сила и гибкость неразделимы: чтобы
одна мышца напряглась, другая должна расслабиться; чтобы
выработать правильную растяжку и стать гибкой, нужно иметь
сильное сердце и крепкий костяк.
Я держусь за его наставления как за молитву. Опускаюсь, спина
прямая, брюшной пресс напряжен, ноги вытянуты в стороны. Не
забываю про дыхание, особенно когда начинаю застревать в одном
положении. Я представляю, что мои мышцы и связки натягиваются,
словно струны на скрипке моей сестры; важно найти точку натяжения,
чтобы заставить тело звучать как инструмент. И вот я опустилась. Я
это сделала. Села на полный шпагат. «Браво! – хлопает
балетмейстер. – Замри вот так». Он поднимает меня с пола и держит
над головой. Трудно полностью вытягивать ноги в стороны, не
опираясь на пол, но на секунду я чувствую себя так, будто я подарок,
подношение. Я луч света. «Эдитка, – говорит учитель. – Все эмоции и
силы в своей жизни ты будешь черпать изнутри». Через многие годы я
по-настоящему пойму, о чем шла речь. А тогда я лишь знала, что могу
правильно дышать, вращаться, делать махи ногой и гнуться. Мои
мышцы растягиваются и укрепляются. Любое мое движение, любая

поза будто взывают: это я; я есть; я существую; я такая, какая есть;
я живая.
Память – территория священная. Равным образом память – место
заколдованное, место, населенное призраками, неотступно меня
преследующими. Там мои гнев, скорбь и чувство вины кружат, словно
голодные стервятники, роются в одних и тех же старых костях. Там
брожу я в поисках ответа на вопрос. Вопрос, на который нет ответа.

жүктеу/скачать 2,67 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: