Глава 22. И расступились воды

им, что мужчины и женщины часто скорбят по-разному и что смерть
ребенка может либо сломать, либо укрепить их брак. Я убеждаю их
беречь себя, заботиться друг о друге, позволить себе негодовать и
плакать, пинать предметы, кричать и даже вопить, короче говоря,
давать волю чувствам, чтобы сестре Джереми, Жасмин, не пришлось
платить по счетам за их горе. Предлагаю им принести фотографии
сына, чтобы отметить вместе шестнадцать лет его жизни, шестнадцать
лет, которые Джереми провел рядом с ними. Советую обратиться в
одну из групп психологической поддержки для тех, кто сталкивается с
суицидом, и даю их буклеты. Я работаю в таких группах, когда их
участников начинает захлестывать волна гипотетических вопросов. А
если бы я уделяла ему больше внимания? Если бы не взяла трубку в
тот вечер? Если бы обняла его от всей души? Если бы меньше
работала и чаще бывала дома? Если бы не верила в миф, будто
только белые дети кончают жизнь самоубийством? Если бы
заметила первые звоночки? Если бы не давила на него с учебой? Если
бы проведала его перед сном? Все эти «если бы» отзывались глухим
эхом на вопрос, не имеющий ответа: почему?
Мы так хотим понять, в чем правда. Так хотим отвечать за свои
ошибки, быть честными со своей жизнью. Нам нужны причины и
объяснения. Мы требуем от жизни хоть какого-то смысла. Но
задаваться вопросом «почему?» – это хоронить себя в прошлом, где
уже гуляют под ручку комплекс вины и чувство сожаления. Мы не
можем ни управлять жизнью других людей, ни контролировать
прошлое.
В первый же год их утраты с какого-то момента Рене и Грег
начинают приходить ко мне все реже и реже, а через некоторое время
их посещения совсем прекращаются. В течение многих месяцев я
ничего о них не слышу. В ту весну, когда Джереми должен бы
окончить старшую школу, ко мне по телефону обращается Грег.
Обеспокоенный состоянием Рене, он просит разрешения им прийти.
Его звонок и радует, и озадачивает меня.
Меня поражает их вид. Оба выглядят постаревшими, но по-
разному. Грег становится грузным, а черные волосы уже покрыты
сединой. Рене не выглядит измученной, как я думаю после разговора
с Грегом. Гладкое лицо, белая блузка сияет чистотой, недавно

подстриженные волосы. Она улыбается. Говорит любезности. Уверяет,
что чувствует себя хорошо. Но взгляд карих глаз потухший.
Грег, обычно молчавший во время прошлых сеансов, теперь ведет
себя довольно эмоционально. «Мне нужно кое-что сообщить вам», –
начинает он. И говорит, что в прошлый выходной в школе Джереми
был выпускной вечер и они пошли на него, чтобы повидаться с другом
сына.
Для обоих это тяжкое испытание, полное скрытых мин. Куда деться
от мысли, что у всех родителей есть счастье, утраченное Рене
и Грегом. Каждая мелочь напомнит им о Джереми и образовавшейся
пустоте, напомнит, что больше никогда новый день не принесет им
повседневных мгновений жизни, прожитых вместе с сыном. Любое
напоминание утвердит их в мысли о бесконечности скорби, хотя в
сущности эта вечность мнимая. Рене и Грег все-таки заставят себя
надеть нарядные одежды и отправятся на школьный праздник.
Грег рассказывает, что в какой-то момент ловит себя на мысли, как
ему здесь хорошо. Музыка, которую ставит диджей, возвращает его к
мыслям о Джереми. Он вспоминает их старые альбомы и классические
блюзовые композиции, под которые сын любил делать домашнее
задание или болтать с друзьями; Джереми вообще увлекался ритм-энд-
блюзом. Грег поворачивается к Рене – она в элегантном синем платье –
и обмирает от того, что в чертах ее лица, в высоких крутых скулах, в
изгибе рта четко видит Джереми. Он чувствует, как его охватывает
любовь – к Рене, сыну, простым радостям вроде хорошей еды под
белым навесом в этот теплый вечер. Он приглашает Рене на танец. Она
отказывается, встает и оставляет его одного за столом.
Грег плачет, вспоминая тот вечер.
– Я и тебя теряю, – обращается он к жене.
Рене мрачнеет, глаза становятся совсем темными. Мы с Грегом
ждем, что она скажет.
– Как ты смеешь, – наконец говорит она. – Джереми не может
танцевать. Почему ты должен? Я не могу так легко отвернуться от
него.
Она говорит враждебно. Ядовито. Я ожидаю, что Грега передернет
от ее тона. Но он только пожимает плечами. И я понимаю, что
рассказанный эпизод – далеко не первый случай, когда Грег
испытывает вполне безыскусную радость от жизни, а Рене

воспринимает его чувство как осквернение памяти сына. Сразу
вспоминаю собственных родителей. Я видела, как каждый раз, когда
отец пытался обнять, поцеловать мать или просто уткнуться носом ей
в плечо, она резко пресекала эти нежности. Она крепко увязла в своей
скорби по рано умершей матери и прочно задрапировалась в саван
меланхолии. Ее глаза загорались – и то лишь изредка, – когда она
слушала скрипку Клары. Моя мать никогда не позволяла себе смеяться
от души, кокетничать, шутить, веселиться.
– Рене, милая, – говорю я. – Кто умер? Джереми? Или вы?
Она не отвечает.
– Вы уже ничем не поможете Джереми, даже если сами будете
мертвы. И вам, кстати, это тоже никак не поможет.
Рене не прячется от боли, как я когда-то. Она делает горе своим
мужем. Выйдя замуж за потерю, она прячется от жизни.
Я прошу ее рассказать, сколько места она выделяет скорби в своей
повседневной жизни.
– Грег ходит на работу. Я хожу на кладбище.
– Как часто?
У нее такой вид, будто мой вопрос оскорбителен.
– Она ходит туда каждый день, – объясняет Грег.
– И что, это плохо? – Рене зло огрызается. – Быть преданной сыну?
– Траур очень важен, – говорю я. – Но когда он длится чрезмерно,
он становится средством избегать горя.
Траурные обычаи и ритуалы представляют собой крайне важную
составляющую работы над горем. Я думаю, именно поэтому
культурные и религиозные практики включают досконально
продуманные траурные ритуалы: в них есть четко очерченное
пространство и жестко регламентированная структура, в рамках
которой человеку удобнее начинать испытывать чувство потери. Но
траурный период также имеет четко выраженное завершение. С этого
момента потеря перестает быть величиной, отдельной от жизни, и
полностью интегрируется в жизнь. Если человек пребывает в
состоянии постоянного траура, он выбирает мышление жертвы,
полагая, что никогда не сможет преодолеть свое горе утраты. Когда
мы зациклены на трауре по близким, мы словно даем понять, что наша
жизнь закончилась тоже. Траур Рене, хотя и причиняет ей боль,
становится своеобразным щитом, ограждающим ее от настоящей

жизни. Соблюдая нескончаемый ритуал прощания с сыном, она
защищает себя от необходимости принять жизнь.
– Вы проводите больше времени с сыном, который уже мертв, или
с дочерью, которая жива? И на кого больше вы тратите свою
эмоциональную энергию?
Рене выглядит подавленной.
– Я хорошая мать, но я не собираюсь притворяться, что мне не
больно.
– Вам не нужно притворяться. Но вы единственный человек,
который может помешать мужу и дочери потерять вас.
Я вспоминаю, как моя мать разговаривала с портретом своей
матери, висящим над пианино. Плача, она твердила: «О Боже, Боже,
дай мне сил». Ее причитания пугали меня. Ее зацикленность на потере
была своеобразным люком, она открывала крышку и проваливалась
вниз, к спасению. Я была как дитя алкоголика, стоящее на страже ее
ухода от реальности, не способное спасти ее от бездны, но
чувствующее, что почему-то это моя задача.
– Было время, когда я думала, что утону, если вовлеку себя в
скорбь, – говорю я Рене. – Но это подобно истории про Моисея
и Красное море. Каким-то образом воды расступаются. И ты
проходишь через свою скорбь, как по дну моря.
Я прошу Рене попробовать что-нибудь новое, чтобы сместить
фокус с траура на горе.
– Поставьте фотографию Джереми в гостиной. Не ходите на
кладбище, чтобы оплакать его потерю. Найдите способ связаться с ним
в доме. Каждый день просто сидите минут пятнадцать-двадцать, чтобы
побыть с ним. Вы можете касаться его лица, рассказывать ему, чем вы
заняты. Разговаривайте с ним. Потом поцелуйте его и возвращайтесь в
свой день.
– Я так боюсь снова оставить его.
– Он покончил с собой не из-за вас.
– Вы этого не знаете.
– Есть множество ситуаций, в которых вы могли повести себя
иначе. Этот выбор сделан, прошлое ушло, ничто не может его
изменить. По какой-то причине, которую мы уже никогда не узнаем,
Джереми решил покончить с жизнью. Вы не можете выбирать за него.
– Я не знаю, как жить с этим.

– Принятие не приходит в одночасье. И вы всегда будете помнить о
сыне. Но вы можете выбрать путь вперед. Вы откроете для себя, что
жить полной жизнью – лучший способ почтить его память.
В прошлом году я получила от Рене и Грега рождественское
поздравление и фотографию: они стоят рядом с елкой вместе с
дочерью – прелестной девочкой в красном платье. Грег одной рукой
обнимает дочь, другой – жену. Над плечом Рене на каминной полке
стоит фотография Джереми – его последняя школьная фотография, он
в синей рубашке, и у него невероятно счастливая улыбка. Он в семье
не черная дыра. Не святыня. Он присутствует, он всегда с ними.
Портрет матери моей мамы теперь живет в доме Магды
в Балтиморе, висит над пианино, на котором она до сих пор дает
уроки, ведя разумно и сердечно своих учеников к музыке. Недавно
Магда перенесла операцию и попросила свою дочь Илону принести в
больницу фотографию нашей матери, чтобы сделать то, чему она нас
научила: просить силы у мертвых, позволить мертвым жить в наших
сердцах, позволить нашим страданиям и нашему страху вернуть нас к
нашей любви.
– У тебя еще бывают кошмары? – спрашиваю я недавно у Магды.
– Да. Всегда. А у тебя?
– Да, – отвечаю я сестре. – Бывают.
Я возвратилась в Аушвиц и отпустила прошлое, простила себя. Я
приехала домой и подумала: «Всё! С меня хватит!» Но облегчение
оказалось временным. Прошлое не закончится, пока всему не наступит
конец.
Несмотря на прошлое, а вернее, благодаря ему мы с Магдой,
каждая по-своему, нашли после освобождения смысл и цель в
семидесяти (более чем в семидесяти) годах нашей жизни. Я открыла
для себя искусство врачевания человеческих душ. Магда, оставаясь
преданным своему делу профессионалом – пианистом и
преподавателем музыки, открыла для себя два новых мира: госпел и
бридж. Госпел – потому что афроамериканские религиозные
песнопения похожи на плач, в них заложена сила всех выпущенных на
волю эмоций. Бридж – потому что это искусство стратегии и контроля,
ну и конечно, способ выигрывать деньги. Магда – действующий

чемпион по бриджу; в ее доме напротив портрета нашей бабушки
висят все ее награды.
Обе мои сестры, защищая и воодушевляя меня, учили выживать.
Клара осталась верна скрипке и играла в Сиднейском симфоническом
оркестре. До своего последнего дня (у нее была болезнь Альцгеймера,
и она умерла в возрасте чуть старше восьмидесяти лет) сестра
называла меня своей малышкой. Она в большей степени, чем я
и Магда, оставалась верна еврейским и венгерским традициям. Мы
с Белой любили навещать ее и Чичи, наслаждаться едой, языком и
культурой нашей молодости. Мы все, пережившие холокост и
разбросанные по разным странам, не имели возможности часто бывать
вместе, но прилагали все усилия, чтобы встречаться и отмечать самые
важные события в жизни. К сожалению, родители уже не могли

жүктеу/скачать 2,67 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: