Крестный отец

доктора Тазио нашлись болеутоляющие таблетки. А на пластическую
операцию, которую любезно предложил ему сделать хозяин, Майкл
решительно отказался пойти, уже разобравшись к тому времени, что хуже
врача, наверное, по всей Сицилии не сыщешь. Доктор Тазио готов был
читать все на свете, кроме медицинской литературы, поскольку, по его
собственному мнению, ни черта не понимал в ней. Диплом достался ему по
протекции влиятельнейшего из мафиозных главарей, который лично
прибыл в Палермо, когда Тазио должен был держать экзамен, и лично
переговорил с каждым из профессоров медицины, входящих в выпускную
комиссию. Этот факт лишний раз доказывал, что мафия пожирала страну, в
которой расцвела пышным цветом, как буйный сорняк пожирает злаки в
поле. Какое могли иметь значение талант или прилежание, если рядом
оказывался недоросль, связанный кровным родством с одной из Семей, и
Крестный отец преподносил ему диплом или желанное место работы в
качестве подарочка или как услугу, за которую еще не раз придется
расплачиваться.
Времени для размышлений у Майкла имелось более чем достаточно.
Целыми днями бродил он по окрестностям поместья, всегда в
сопровождении двух пастухов-охранников, приставленных к гостю
заботами дона Томмазино. Мафия вообще постоянно использовала
местных пастухов в роли то телохранителей, то, наоборот, наемных убийц,
и они брались за это, как и за любую другую работу, сулящую верный
заработок. Более всего Майкла занимала мысль об империи Корлеоне,
созданной отцом по образу и подобию сицилийской мафии. Он понимал,
что если и в Америке ситуация останется неизменной, мафия подточит
общество изнутри, уничтожит страну, как убивает человеческий организм
злокачественная раковая опухоль.
Сицилия казалась царством призраков. Ее мужчины готовы были
бежать в самые дальние страны, чтобы отыскать заработок и прокормить
семью или спасти свою жизнь, которая оказывалась под угрозой, стоило им
попробовать добиться того же заработка у себя на родине.
А ведь какая это могла быть прекрасная страна! Часами бродя без
особого дела, Майкл не уставал восхищаться сицилийскими красотами.
Старинные 
дома, 
богато 
изукрашенные 
каменной 
резьбой 
и
архитектурными фантазиями, давно обветшали и за их мраморными
порталами не чувствовалось дыхания жизни. В развалинах мирно паслись
бродячие овцы, забывшие пастуха. Сады и поля радовали глаз изумрудной
зеленью. Иногда Майкл доходил аж до самого местечка Корлеоне, которое
притягивало его своими бедными домишками, выстроенными из цельных

грубых камней с большой горы, у подножья которой они и расположились.
На восемнадцать тысяч жителей здесь за последний год пришлось
шестьдесят убийств, так что смерть, казалось, всегда незримо присутствует
в будничных людских хлопотах.
Пастухи-охранники, сопровождавшие Майкла, никогда не выпускали
из рук короткоствольные ружья-лупары. Эти жутковатые на вид и
смертоносные по сути обрезы издавна стали любимым оружием мафии. В
годы правления Муссолини, не желавшего уступить мафии полновластного
господства на Сицилии, людей хватали и сажали за решетку уже за одно
ношение лупар. Зато американцы, освободившие ост в и считавшие, что
всякий, кто пострадал от фашистского режима, — борец за
демократические 
права, 
часто 
извлекали 
именно 
мафиозо 
на
административные должности при мэрии и комендатуре. С легкой руки
американцев послевоенная мафия быстро восстановила свои поредевшие
силы и расцвела вновь буйным цветом.
Долгие прогулки пешком, а следом за ними — большая тарелка мяса, в
тесте и с томатной подливкой, и большая бутылка доброго вина, помогали
Майклу заснуть и спать без сновидений. В библиотеке у доктора он взял
итальянские книги и попробовал читать, но хотя неплохо говорил на
диалекте и даже в свое время в университете прослушал спецкурс
итальянского языка, чтение далось совсем не так легко, как можно было
предположить. Но постепенно он одолел язык и говорил теперь по-
итальянски практически без акцента. За местного жителя, конечно, его все
равно бы не приняли, но вполне можно было выдавать себя за уроженца
северной Италии, которые обитают Бог знает где — на самой границе с
Германией и Швейцарией.
Шрам, рассекающий левую половину лица, тоже в какой-то мере
сближал Майкла с местными жителями, ведь здесь не знали ни о каких
пластических операциях и с гордостью носили следы драк и сражений,
обезображивающие лица не только взрослых мужчин, но и подростков. С
их точки зрения подобные шрамы не могли считаться неприятностью и
исправление их не стоило денег, в которые обошлась бы операция, да у
большинства таких денег и не имелось. В Америке можно было бы
обойтись пустяшными затратами, а то и вовсе обратиться за помощью в
бесплатную клинику, где с делом справились бы шутя, но в этой глуши
отсутствие нужной суммы денег на лечение диктовало свои понятия.
Доктор Тазио как раз все время уговаривал Майкла сделать операцию
— не только, чтобы исправить поврежденную челюсть, но и для
устранения причины боли, продолжавшей одолевать Майкла. Ему то и дело

приходилось просить у доктора обезболивающие таблетки. На время
лекарство притупляло боль, но потом она возвращалась еще более
жестокими приступами, не давая покоя. Как объяснил Тазио, очевидно,
задет нерв, проходящий ниже глаза, — один из целого пучка лицевых
нервов. Это одна из традиционных пыток мафии, — пояснил доктор, —
найти лицевой нерв и терзать его иглами. Возможно, при ударе крохотный
осколок кости ущемил нерв и теперь без конца тревожит. Майкл мог бы
легко избавиться от болей, операция несложная. В конце концов, в Палермо
имеется госпиталь.
Но Майкл был упорен и лечиться не желал. Когда доктор Тазио
буквально загнал его в угол, допытываясь причины упрямства, Майкл
криво усмехнулся и ответил что-то вроде: «Хочу сохранить память о
родном доме».
Впрочем, он действительно не считал необходимым всерьез обращать
внимание на боль и изувеченную щеку, смирившись и относясь к этому как
к неизбежному последствию происшедших событий. В какой-то мере
неприятности сглаживали чувство вины и помогали смотреть вокруг
отвлеченно.
Мыслил он четко и непредвзято. Порой вспоминал Кей, ее улыбку, ее
объятия, и совесть жестоко терзала его, ведь он бросил Кей, даже не
попрощавшись, не подав ни единой весточки. Как ни странно, при мыслях
о том, что он собственноручно застрелил двух человек, совесть вела себя
куда снисходительнее. Ведь один из этих двоих стремился уничтожить отца
Майкла, а второй, Макклоски, изуродовал Майклу лицо.
Только 
на 
седьмом 
месяце 
безмятежного 
провинциального
существования 
Майкл 
почувствовал, 
что 
начинает 
тяготиться
бездеятельностью. Дон Томмазино все реже появлялся вечерами в доме
своего дяди-доктора, поскольку у неге развернулся очередной конфликт с
«новой мафией» — молодым поколением, наживавшемся на послевоенном
буме, наркотиках и спекуляции и все сильнее отодвигавшем в сторону от
общего пирога придерживавшихся старых традиций сельских донов.
Так что дону Томмазино пришлось занять круговую оборону, прилагая
отчаянные усилия для закрепления остатков былого могущества. Майкл
лишился общества мафиозо и ему приходилось бесконечно слушать
разглагольствования старого доктора, который начал повторять свои
истории по второму кругу.
Как-то у Майкла возникло желание предпринять далекую вылазку в
горы. Утро стояло солнечное и прозрачное. Он пошел, разумеется, в
сопровождении своих непременных телохранителей, и в данном случае это

имело смысл — не как защита против врагов Семьи Корлеоне, а просто
потому, что прогуливаться в здешних местах одному вообще не стоило. Ни
местным жителям, ни тем более чужаку. Вокруг орудовали банды,
различные группировки мафии сражались друг против друга за место под
солнцем, мимоходом принося смерть и горе всем, кто попадался на их пути.
Помимо всего прочего, Майкла легко могли принять за одного из
бродяг, промышляющих воровством на крестьянских участках. В Сицилии
ведь нет обыкновения селиться на той земле, которая идет под обработку,
она слишком драгоценна, чтобы хотя бы клочок истратить под дом и
хозяйственные постройки. Поэтому на участках стоят обычно только
амбары, где крестьяне оставляют свои дневные припасы, и существует
целая категория бродяг, еще более нищих, чем последние из земледельцев,
которые решаются обкрадывать эти ничтожные запасы пищи, — под
страхом жестокой расправы, ибо крестьяне совершенно безжалостны в
таких случаях. Призванная защищать интересы крестьян от воров, местная
мафия делала это достаточно одиозно: убивала на всякий случай всех
нездешних мужчин, на которых могло пасть подозрение. То, что при этом
гибла масса ни в чем неповинных людей, никого особенно не трогало.
Так что нарываться на дополнительные неприятности резона не было,
и телохранители Майкла уж во всяком случае могли подтвердить, что он не
бродяга и не вор.
Одного из телохранителей, пастуха по имени Кало, отличали черты
истинного сицилийца: маленький рост, жилистость, которая легко заплыла
бы жиром, если б он вышел в люди и мог позволить себе это, и полная
бесстрастность выражения на грубоватом лице, чем-то напоминающем
застывшую индейскую личину. Кало мало говорил и вообще вел себя очень
сдержанно. Зато второй, Фабрицио, был и моложе, и общительнее. Он уже
успел кое-что повидать на своем веку, потому что во время войны служил
на флоте и побывал даже в плену у англичан, после того, как британские
вооруженные силы победили итальянский флот. Фабрицио обладал
чувством юмора и с интересом расспрашивал Майкла об Америке,
поскольку 
происхождение 
его, 
конечно 
же, 
не 
укрылось 
от
сопровождающих. Впрочем, знали они о Майкле лишь самое
принципиальное: что он в бегах, гость дона Томмазино и зря болтать об
этом не рекомендуется.
Иногда Фабрицио угощал Майкла свежим овечьим сыром, еще
пахнущим снятым молоком. Все втроем они неторопливо шли по дорогам,
обгоняя медленных волов и весело разрисованные повозки. По обочинам
росли розовые кусты, цвели апельсиновые рощи, далеко вокруг разносился

аромат миндаля и слив.
Майкл, с детства наслышанный о нищете Италии и ожидавший
увидеть здесь только пустую, выжженную землю, каждый раз заново
изумлялся щедрости сицилийской природы. Его родина оказалась страной
сказочного изобилия, усаженной райскими садами и устланной коврами
трав и цветов. Она казалась такой невероятно прекрасной, что непонятно
было, как люди могут покинуть ее навсегда и жить где-то вдали от ее
красот. «До чего же надо довести человека, чтобы он преисполнился
ненависти к родной земле и вынужден был уйти из солнечных садов этого
Эдема куда глаза глядят, в края дождей, туманов и снегов, только бы
подальше», — горько подумалось Майклу.
Сегодня он надумал пройтись до далекого селенья Марджалы на
побережье, а вечером вернуться в Корлеоне автобусом. Наверное, после
такого длинного пути он свалится с ног от усталости и спокойно проспит
всю ночь. Пастухи-телохранители заботливо взяли в дорогу пропитание —
сыр и хлеб. Лупары, которые они несли на плечах, даже не пытаясь
припрятать, для окружающих означали охотников, собравшихся на дальний
промысел.
От великолепия сицилийского утра Майкл шел, ощущая радость бытия
каждой клеткой тела, как бывало только в раннем детстве, когда погожим
летним днем он гонял мяч в саду. Тогда каждый день был словно пронизан
солнцем и счастьем. Сицилия вызывала у Майкла похожее пьянящее
чувство. Ее сладкие и пряные ароматы он ощущал даже несмотря на
постоянный насморк.
Насморк тоже был одним из последствий лицевой травмы. Сама рана
давно затянулась, но кости срослись неправильно и давили на носовую
перепонку. От этого болел и слезился левый глаз, из носа текло, и Майкл
вынужден был таскать в карманах уйму носовых платков, пропитанных
мускусом. Но порой платки промокали так быстро, что приходилось в
дороге сморкаться прямо на землю, на манер здешних крестьян. Так же
сморкались старые итальянские эмигранты, окружавшие Майкла в
детстве, — он безмерно презирал их за привычку стряхивать сопли с
пальцев на асфальт Нью-Йорка, пренебрегая платками как изобретенной
англичанами ненужной роскошью.
Вся левая сторона лица словно набрякла от скопления жидкости и
отекла. Доктор Тазио, настаивая на операции, приводил красивые
медицинские термины, объясняя, что если бы Майкл вовремя прошел курс
лечения, все легко было бы поправить: только подтолкнуть все косточки,
хрящи и нервы на положенные места. Теперь же без хирургического

вмешательства уже не обойтись, причем кость придется ломать. Уяснив это,
Майкл наотрез отказался отдавать себя в руки палермских эскулапов.
Правда, отечность смущала его больше, чем ноющая боль и постоянный
насморк.
До побережья они в тот день так и не дошли. Отшагав миль эдак
пятнадцать, все трое уселись позавтракать и выпить вина в тени зеленых
апельсиновых деревьев.
Фабрицио достал хлеб, сыр и вино, философствуя о том, как однажды
он уедет в Америку и заживет там припеваючи. Перекусив, они
растянулись на влажной от росы траве, наслаждаясь отдыхом и прохладой.
Фабрицио расстегнул рубаху на груди и обнажил свою знаменитую
татуировку. Он не слишком часто хвастался ею, хотя сюжет вполне
соответствовал сицилийским нравам: муж закалывал жену прямо в
объятиях любовника. Напрягая мускулы на груди, Фабрицио умело
заставлял выколотую на коже парочку двигаться, в то время как занесенный
кинжал в руке супруга вздрагивал, будто от гнева. Всех троих эта ожившая
картинка весьма забавляла.
И тут с Майклом произошло то, что в Сицилии называют «ударом
грома».
За апельсиновой рощей, где они отдыхали, тянулись огромные
помещичьи поля. Через дорогу от рощи виднелась белая вилла, похожая на
маленький дворец, перенесенный сюда словно из-под руин Помпеи. Вилла
была построена в ложно-классическом стиле, с массивным мраморным
порталом и круглыми греческими колоннами. Среди этих колонн Майкл и
увидел стайку юных девушек, которых сопровождали две скромные
матроны в темных нарядах. Скорее всего все они были крестьянками из
ближайшего селенья и исполняли сохранившуюся с незапамятных времен
повинность: убирали дом к приезду господина. Сейчас они собирали
цветы, чтобы наполнить ими многочисленные вазы в господском доме.
Не видя отдыхающих под деревьями мужчин, девушки подходили все
ближе, увлеченные своими букетами. Их легкие ситцевые платья
обрисовывали стройные юные фигурки, почти детские. Но под горячим
сицилийским солнцем женщины созревают очень рано.
Они затеяли какую-то игру: трое погнались за одной, та выскочила к
обочине дороги, держа в руке большую пурпурную кисть винограда, а
другой обрывая по ягодке и бросая ими в подруг. Ее пышные темные
волосы отливали червонным золотом, как виноград.
На дороге у опушки апельсиновой рощи девушка вдруг остановилась,
различив под деревьями светлые пятна мужских рубашек, приподнялась на

пальчики, как балерина в танцевальном движении, готовая стремительно
сорваться с места и убежать испуганной ланью. Пока она стояла, застыв,
случайные зрители смогли разглядеть каждую черточку ее нежного лица,
словно состоящего из овалов: овальные большие глаза, овалом изогнутые
брови, мягкий овал лица. Ее кожа светилась теплым цветом топленых
сливок, глаза казались фиолетовыми за-за густой тени мохнатых и длинных
ресниц и сияли, как две дивные таинственные звезды. Припухлые, но не
очень крупные губы нежного рисунка были будто окрашены кармином из
спелого винограда.
Девушка произвела такое сильное впечатление, что потрясенный
Фабрицио только и произнес:
— Господи Иисусе, прими мою душу, я умираю!
При первых же звуках мужского голоса она действительно убежала,
как тонконогая лань, и тело под мягко облегающими складками платья
казалось по-звериному грациозным и язычески невинным.
Добежав до подружек, она оглянулась, показывая в сторону рощи
рукой, с зажатой в ней гроздью винограда. Ее изумительное лицо теперь
смотрелось темным пятном на цветастом фоне. Она о чем-то оживленно
заговорила с подружками и тут же вся стайка исчезла из виду под грозные
вопли надзирающих за ними матрон.
Только теперь Майкл Корлеоне с удивлением обнаружил, что стоит на
ногах. Сердце бешено колотилось в груди, в глазах все шло кругом, кровь
толкалась в виски горячими молоточками. Все ароматы волшебного
острова будто разом опрокинулись на него и ударили в голову, как дурман.
Наверное, душа, отделившись от тела и уносясь в райские сады,
испытывает то же. С усилием расслышал он смех своих верных спутников.
— Что, громом ударило, да? — спросил Фабрицио, хлопая его по
плечу. Даже Кало, ничем обычно не проявляющий своих чувств,
приветливо дотронулся до руки Майкла и сказал:
— Ничего, друг, полегче на поворотах. Успокойся, — причем в голосе
его слышалось неподдельное участие, будто на Майкла наехал автомобиль.
Фабрицио откупорил бутылку с вином и подал Майклу. Майкл сделал
из горлышка большой глоток и в голове его чуть-чуть прояснилось.
— С чего это вы так развеселились, черти полосатые? — спросил он,
стесняясь нахлынувших неожиданно чувств.
— Да ничего, не переживай, — сказал ему на это Кало вполне
серьезно, — еще никому не удавалось скрыть, если настигнет «удар грома».
Тут не стесняться, тут радоваться надо. Так Господь отмечает
счастливчиков.

Нельзя сказать, что Майкл стал счастливее от его слов. Особенно ему
не понравилось, что посторонние смогли прочесть по лицу его мысли. Но
такое случалось с ним впервые в жизни. Сегодняшние ощущения не имели
ничего общего ни с детскими влюбленностями, ни с его отношениями к
Кей. Любовь к Кей покоилась не на внешнем очаровании, или, во всяком
случае, не только на нем. Майкла привлекали к ней другие достоинства: то,
что она умна и интеллигентна, то, как умеет логически мыслить и как
относится к жизни. Наконец, то, что Кей — натуральная блондинка, тогда
как сам Майкл — брюнет, а противоположности кажутся особенно
притягательными.
Сейчас же, здесь, в сицилийском апельсиновом саду, его охватило
сумасшедшее желание обладать этой девочкой во что бы то ни стало. Ее
нежное лицо, казалось, вспышкой отпечаталось на коре его головного
мозга. Майкл как-то сразу понял, что если не сможет заполучить ее,
неосуществившееся желание будет мучить всю оставшуюся жизнь, отрицая
любые другие желания и увлечения. Он должен был добыть ее для себя
одного. 
Все 
свелось 
к 
этой 
простой 
банальной 
мысли, 
все
сконцентрировалось вокруг этого. Остальное перестало иметь значение.
Все долгие месяцы изгнания Майкл не переставал думать о Кей,
переживать из-за нее, уговаривать себя, что ему больше не суждено быть с
нею вместе и даже остаться друзьями. Ведь после случившегося он был,
вероятно, в ее глазах таким же убийцей-мафиозо, как другие гангстеры,
мелькавшие на страницах газет. Наверное, она решила, что ничего не
поделаешь, волк всегда в лес смотрит. Это все время терзало Майкла, но
сейчас в один миг перестало иметь хоть какое-нибудь значение. Казалось,
образ Кей бесследно исчез из его памяти.
Фабрицио деловито предложил:
— Можно сходить в деревню, разузнать, кто такая. Вдруг они
доступное, чем мы думаем? Ведь от «удара грома» есть только одно
лекарство. А, Кало?
Второй пастух почесал в затылке и молча кивнул головой. Майкл тоже
ничего не сказал, но решительно пошел вслед за обоими пастухами к
дороге, ведущей в ближайшую деревню.
Вся деревня сгрудилась домами вокруг единственной центральной
площади с фонтаном посередине. Но дома выглядели довольно
зажиточными, потому что большая проезжая дорога подкармливала
местных жителей: здесь имелось несколько продуктовых магазинов, винная
лавка и даже маленькое кафе с гремя столиками на резной веранде.
Они сели втроем за пустой столик, один из трех. Никого не было

видно, девушек — и подавно. Деревушка выглядела пустой декорацией.
Только несколько мальчишек играли в придорожной пыли да дремал под
навесом одинокий ослик.
Из закрытых дверей кафе наконец появился хозяин, готовый принять
заказ. 
Приземистый, 
угловатый, 
он 
неожиданно 
приветливо
поприветствовал их и водрузил на стол блюдо с турецким горошком.
— Вы нездешние, как я понимаю, — сказал хозяин, — потому
послушайте доброго совета — угоститесь моим вином. Виноград из
фамильного виноградника, и готовится вино по старинным рецептам. Мои
сыновья, когда варят его, добавляют сок лимонов и апельсинов, Во всей
Италии другого такого не найдете.
Они заказали кувшин, и вино превзошло все ожидания. Оно оказалось
даже лучше, чем он говорил: густое, крепкое, как бренди, и совершенно
своеобразное.
Похвалив вино, Фабрицио разговорился с хозяином.
— Вы тут, наверное, всех наперечет знаете? Нам по дороге такая
красавица встретилась, что вот его «ударило громом», — и он указал на
Майкла. Хозяин посмотрел на Майкла с нескрываемым интересом. До
этого обезображенное шрамом лицо чужака не привлекало его внимания,
но человек, испытавший на себе «удар грома», заслуживает пристального
взгляда.
— Пожалуй, вам стоит выпить у меня еще пару бутылей, раз такое
дело, — сказал он, — иначе не так просто будет заснуть сегодня ночью.
— А вы знаете ее? — спросил Майкл. — Волосы пышные, кожа
матовая, глаза очень большие и очень темные. Не знаете?
Хозяин сухо сказал:
— Нет. Такой не знаю, — и тотчас скрылся в недрах своего заведения.
Неторопливо они прикончили кувшин и сидели некоторое время в
ожидании второго, потом позвали хозяина, но он не отозвался. Фабрицио
пошел за ним и сразу же вернулся назад, строя выразительные гримасы.
— Ну и влипли! — огорченно произнес он. — Девчонка-то его дочь.
Так я и думал. Родитель теперь весь кипит, аж брызги летят. Надо
смываться, пока он там, в задней комнате. И возвращаться в Корлеоне,
далеко мы сегодня уже не уйдем, похоже.
Майкл, который до сих пор так и не смог разобраться, что же именно
задевает чувствительных сицилийцев по их пресловутому кодексу чести, не
мог уразуметь, почему столь невинные вопросы могли обидеть здешнего
хозяина. На его взгляд такая чрезмерная обидчивость ни к чему даже
самому чувствительному сицилийцу. Но оба пастуха не увидели в

поведении отца девушки ничего из ряда вон выходящего и искренне
считали, что в сложившейся ситуации им лучше всего возвращаться
подобру-поздорову домой. Они только ждали сигнала встать из-за стола.
Фабрицио добавил предостерегающе:
— У старого черта есть два сына, здоровенные лбы, он сам говорил.
Как бы чего не заварилось. Надо бы поторопиться.
Но Майкл не двинулся с места. Он посмотрел на спутников своим
спокойным и холодным взглядом. До сих пор перед пастухами-
телохранителями был добродушный американский парень, спокойный и
мягкий, и только по тому, что он скрывается под прикрытием местного
дона, можно было предположить, что его поступки бывают достойны
настоящего мужчины. Теперь же на них смотрел незнакомый человек —
властный и жесткий. Фамильный взгляд Корлеоне мог сразить и более
сильные натуры. Здесь только дон Томмазино имел представление и о том,
кто есть кто, и о причине, которая привела Майкла к нему под крыло, и
держался с младшим Корлеоне подчеркнуто вежливо, как подобает с
наследным принцем чужой державы, достойной всяческого уважения. Но
эти бесхитростные крестьянские парни исходили из собственных бытовых
суждений — и попали впросак. Застывший холодный взгляд Майкла, его
побелевшее от гнева лицо, сила, которая исходила от него сейчас подобно
дымку, поднимающемуся от искусственного льда, буквально придавили
обоих. Усмешки и панибратство как рукой сняло.
Убедившись, что они преисполнились почтительности и внимания,
Майкл коротко приказал:
— Позовите его сюда.
Оба, ни минуты не колеблясь, вскинули на плечи свои лупары и
исчезли в недрах здания.
Они вышли назад через самое недолгое время, приведя хозяина,
который, впрочем, ничуть не испугался, а только поостыл немного и стал
несколько напряженней.
Майкл, откинувшись на спинку стула, несколько мгновений
рассматривал отца поразившей его красавицы. Потом заговорил со
спокойным достоинством:
— Очевидно, я задел ваши отцовские чувства, заговорив о дочери.
Примите мои извинения. Я иностранец и не знаю ваших местных обычаев.
Но хочу искренне заверить вас, что не имел намерения оскорбить ни ее, ни
вас.
Пастухи-телохранители встали по стойке смирно. Ни разу за все время
они не слышали, чтобы Майкл говорил таким тоном, как сейчас. Несмотря

на извинения и формулы вежливости, голос был властным и уверенным в
своем праве властвовать.
Хозяин 
кафе 
вздрогнул 
от 
неожиданности. 
Теперь 
к 
его
недоброжелательности примешивалась уверенность, что перед ним не
простой гость.
— Я не знаю, кто вы такой и чего хотите от моей дочери, — сказал он
уклончиво.
Майкл ответил прямо:
— Я американец, в Сицилии прячусь от полиции. Зовут меня Майкл.
Можете донести на меня властям, они будут признательны, но скорее всего
в результате ваша дочь потеряет отца, а могла бы обрести мужа. Во всяком
случае, я хотел бы познакомиться с ней поближе. С вашего согласия, в
вашем присутствии, с соблюдением всех приличий. Я готов оказать вашей
семье максимум уважения. Надеюсь, вы не станете подвергать сомнению
мою порядочность и приписывать мне намерение опозорить вашу дочь — у
меня и в мыслях этого не было. Наоборот, если вы позволите нам
повидаться и узнать друг друга и если мы оба почувствуем, что сможем
поладить, я предложу ей руку и сердце. Если же нет, не стану надоедать
вам своим присутствием. Ведь я могу и не понравиться вашей дочери, а от
этого нет никаких средств во всем мире. Но в случае, если она не оттолкнет
моих предложений, я расскажу вам все, что полагается знать отцу жены.
Теперь 
все 
трое 
присутствующих 
смотрели 
на 
Майкла 
с
любопытством. Фабрицио прошептал благоговейно:
— Вот это действительно «удар грома»!
Хозяин кафе заметно помягчел и утратил большую часть
родительского негодования. Он спросил осторожно:
— Вы — друг друзей? — что иносказательно подразумевало
причастность к мафии. Ведь сицилийцы никогда не произносят слово
«мафия» вслух.
— Нет, — ответил Майкл, — я не здешний.
Хозяин кафе еще раз осмотрел его внимательным и оценивающим
взглядом, отметив про себя свежий шрам на лице и длинные ноги —
нетипичные для сицилийца. Потом перевел глаза на пастухов,
разгуливающих с лупарами на плече, нисколько не скрываясь. Он
сопоставил свои наблюдения со словами этих парней, которые зашли за
ним на кухню, чтобы позвать к своему «падроне». Он ответил им тогда, что
не желает разговаривать с этим чужим сукиным сыном, а желает только,
чтобы тот убрался с веранды, на что услышал настойчивое:
— Послушайте, синьор, для вас же будет лучше, если вы выйдете и

переговорите по-хорошему.
И было нечто в тоне пастуха с лупарой, заставившее его выйти к
Майклу. А теперь тот же внутренний голос подсказал, что ссориться с
американцем не стоит, что хорошо бы проявить любезность.
Он сказал вежливо, хотя и без особой охоты:
— Приходите в воскресенье днем, попозже. Меня зовут Вителли, а
мой дом — на горе, за деревней. Но лучше нам повстречаться здесь, в кафе.
Я сам сопровожу вас.
Фабрицио хотел встрять в разговор, но Майкл косо посмотрел на него,
и слова застыли у Фабрицио на губах. Вителли не упустил этого тоже, и
когда Майкл поднялся из-за стола, чтобы уходить, счел возможным пожать
его руку и изобразить на лице некоторое подобие улыбки. В конце концов,
до воскресенья у него еще имелся запас времени, чтобы навести справки об
этом молодом человеке. Не говоря уж о том, что не составляло особого
труда встретить гостя в компании двоих вооруженных сыновей, — если
сведения окажутся не в его пользу.
У Вителли имелись кое-какие связи в среде «друзей друзей», но
главным аргументом все-таки был внутренний голос, который подсказывал
хозяину деревенского кафе, что нельзя отворачиваться от фортуны, если эта
капризная дама решила вдруг одарить их дом своей улыбкой. Красота
дочери могла обеспечить всю семью благоденствием, а ее — счастливым
супружеством. В общем-то все складывалось к лучшему, ведь некоторые из
деревенских парней уже засматривались на девушку, а помолвка с этим
иностранцем, лицо которого изуродовано явно не в дворовой потасовке,
распугает всех.
Быстренько прокрутив «за» и «против» в своем привыкшем считать
уме, Вителли даже одарил гостей на прощание бутылкой своего
бесподобного вина. Он заметил, что один из пастухов оставил деньги по
счету, и это еще более укрепило его в предположении, что Майкл —
большой человек, привыкший к обслуживанию со стороны других, а эти
двое приставлены к нему как раз для услуг.
Дальше они не пошли — прогулка по побережью перестала занимать
Майкла. В ближайшем гараже они наняли шофера с машиной, который
доставил их в Корлеоне.
Вероятно, телохранители донесли доктору Тазио о событиях дня,
потому что в тот же вечер за ужином он сказал, адресуясь к дону
Томмазино:
— Мнится мне, что нашего молодого друга сегодня во время прогулки
«ударило громом».

На что дон Томмазино проворчал, нисколько не удивившись:
— Лучше бы гром поразил кое-кого из молодцов в Палермо — тогда я
мог бы спать спокойно в ближайшие дни, — он подразумевал, конечно,
своих молодых противников из «новой мафии», бросивших перчатку
вызова хранителям сицилийских традиций, таким, как он, дон Томмазино.
Майкл тоже обратился к дону Томмазино:
— Вы бы велели вашим ребятам не таскаться за мной в это
воскресенье. Я собираюсь на обед в дом к девушке, и им там
присутствовать будет излишне.
Дон Томмазино решительно замотал головой:
— И не проси — я перед твоим отцом головой за тебя отвечаю. А если,
как я успел понять, речь пошла о женитьбе, то с этим придется
повременить, пока я не сгоняю кого-нибудь к дону Корлеоне за советом.
Майкл подобрался и сказал, тщательно взвешивая каждое слово, —
ведь перед ним сидел человек, достойный уважительного отношения:
— Дон Томмазино, вы знаете моего отца. Он никогда не слышит слова
«нет», это слово просто не доходит до его слуха. Он остается глух к любым
аргументам, пока не добьется желанного «да». Но от меня ему доводилось
слышать «нет», и не один раз в жизни. Так что давайте поладим так. Что
касается телохранителей — Бог с ними, пусть отправляются вместе со
мной, если вам так спокойнее. Но если я захочу жениться на этой девушке,
я женюсь. Поймите меня правильно: если уж я не позволяю отцу
вмешиваться в мою личную жизнь, было бы непочтительно по отношению
к нему позволить вмешаться вам. Ведь так?
Старый мафиозо глубоко вздохнул:
— Ну, как знаешь. Хочешь жениться — женись, девушка она хорошая,
семья порядочная, никто о ней дурного слова не скажет. А осчастливить ее
своей любовью без благословения все равно не выйдет, иначе или ее отец
тебя прирежет, или тебе самому придется взяться за оружие. Да и я сам,
близко зная эту семью, не позволю совершиться бесчестию.
— Да еще как сложится, — сказал Майкл. — Вдруг я отпугну ее своей
внешностью, красавцем меня сейчас никак не назовешь. Да и молода она
слишком, я ей, наверное, покажусь стариком, — тут оба старика одинаково
усмехнулись. Майкл заметил их усмешку и перевел разговор: — Мне
понадобятся деньги для подарков, дон Томмазино. И еще, возможно,
автомобиль.
— Фабрицио позаботится о машине, — кивнул дон Томмазино. — Он
парень деловой, служил во флоте и техники не боится. Деньги для тебя
принесут утром. Ну, а там — будь что будет. Я готов заменить тебе отца,

если понадобится. Это мой святой долг.
— Как бы прекратить мой проклятый насморк? — спросил Майкл
доктора Тазио. — Не найдется ли в вашей аптеке каких-нибудь
сильнодействующих средств? Я сгорю от стыда, если вынужден буду
ежеминутно сморкаться в ее присутствии.
— Есть у меня одно средство, — сказал доктор Тазио. — Перед самым
свиданием я обработаю им твое лицо. Чувствительность будет утрачена, но
пусть это тебя не заботит, почувствовать радость от ее поцелуя в
воскресенье тебе не предстоит.
В воскресенье в распоряжение Майкла был предоставлен «альфа-
ромео» — не новый, но вполне пригодный для употребления. Но в Палермо
он съездил на автобусе и там накупил кучу подарков для всей семьи и для
Аполлонии — так звали девушку, как выяснилось. Имя показалось ему
таким же пленительным, как ее лицо, и каждую ночь он засыпал с ним на
устах, представляя себе ее саму, В качестве снотворного он изрядно
напивался по вечерам, а прислуге было приказано ставить рядом с его
постелью бутыль легкого охлажденного вина, чтобы утолять жажду. Как
правило, к утру эта бутыль была пуста.
В воскресенье, когда перезвон колоколов раздавался от церкви по всей
Сицилии, Майкл поехал в знакомую уже деревню на своем «альфа-ромео».
Кало и Фабрицио со своими лупарами устроились на заднем сиденье.
Остановив машину на площади перед фонтаном, где расположилось кафе
Вителли, Майкл приказал телохранителям оставаться на месте, а сам
двинулся по направлению к пустынной веранде. Дверь кафе оказалась
закрыта, но хозяин ожидал их, облокотившись на резные перила.
Они обменялись рукопожатиями, потом Майкл достал с переднего
сиденья три свертка с подарками и пошел следом за Вителли вверх по
тропинке на горку — к большому дому. Дом оказался значительно
просторнее обычных крестьянских жилищ — вероятно, кафе на площади
неплохо кормило семью. Но внутри все выглядело вполне традиционно, как
и положено в сицилийских домах — только и украшений, что статуэтки
мадонн под стеклянными колпаками и огоньки многочисленных ламп под
ними. Оба брата девушки — кряжистые, в темных торжественных
костюмах — поднялись навстречу гостю. Им было лет по двадцать с
небольшим, но тяжкий крестьянский труд наложил на их грубые лица и
фигуры 
свой 
отпечаток: 
парни 
казались 
вполне 
взрослыми 
и
заматеревшими.
Хозяйка — мать Аполлонии смотрелась под стать мужу — такая же
плотная, коренастая, но куда более активная. Сама Аполлония пока не

появлялась.
После первых приветственных слов, которые Майкл от волнения
почти не слышал, все уселись рядком в большой комнате — то ли гостиной,
то ли столовой. Разностильная, но добротная мебель свидетельствовала о
достатке, хоть и не слишком большом. По понятиям Сицилии Вителли
жили вполне зажиточно.
Майкл поспешил передать супругам приготовленные для них подарки:
главе семейства — золотой портсигар, синьоре — отрез самой дорогой
материи, которая нашлась в Палермо. Еще один сверток — для девушки —
остался у него в руках.
Хозяева поблагодарили вежливо, но сдержанно — подарки показались
им слишком дорогими для первого визита. Отец Аполлонии грубовато, как
мужчина мужчине, сказал гостю:
— Не подумайте, что мы первого встречного в дом впускаем. За вас
поручился сам дон Томмазино, а в словах этого уважаемого человека в
наших краях никто не усомнится. Поэтому мы рады принять вас у себя. Но
если ваши намерения насчет моей дочери и впрямь серьезные, то и
разговор пойдет серьезный. Вам придется рассказать, кто вы родом — ведь
ваша семья, как я знаю, уехала из здешних мест.
Майкл согласно кивнул головой:
— Можете не сомневаться, синьор Вителли, я готов немедленно
удовлетворить ваше любопытство.
Глаза хозяина кафе весело блеснули. Он протестующе вскинул вверх
ладони:
— Я не столь любопытен. Поживем — увидим, надо ли знакомиться
ближе. А пока вы у нас в гостях как друг дона Томмазино… — и тут
Майкл, несмотря на анестезирующий препарат, которым доктор Тазио
обработал его лицо, почувствовал дуновение свежих цветочных запахов и
сразу понял, что в комнату вошла она, Аполлония. Он невольно обернулся
и убедился, что девушка действительно стоит в сводчатом проеме дверей,
ведущих в заднюю половину дома. Аромат цветов и свежесорванных
апельсинов стоял над нею, как облако, хотя на строгом черном платье
девушки и в пышных ее волосах не было никаких украшений. Она
подарила Майклу один-единственный взгляд и легкую, едва заметную
улыбку, а затем, опустив длинные ресницы, скромно села рядом с матерью.
От ее появления у Майкла, как тогда, перехватило дыхание, опять
кровь бешено застучала в висках. Чувство, которое он сейчас испытывал,
было далеко от обычного плотского желания. Ему хотелось нераздельно и
постоянно владеть этой красотой. Сейчас он понимал, откуда берется

классическая итальянская ревность, туманящая горячие головы, — ведь и
ему в этот момент ничего не стоило уничтожить любого, кто посмел бы
оспорить его права на Аполлонию, дотронуться до нее, посмотреть косым
взглядом. Он возжелал обладать ею, как бедняк мечтает о собственном
клочке земли или скупец тоскует о золотых кладах. Теперь не просто было
остановить Майкла — он готов был на все, чтобы заполучить девушку. Он
ни с кем не хотел делиться ею, и когда она вдруг улыбнулась одному из
братьев, Майкл, сам того не осознавая, послал вслед за ее улыбкой свой
убийственный взгляд.
Теперь 
вся 
семья 
получила 
возможность 
своими 
глазами
удостовериться, что с парнем настоящий «удар грома», а ни что иное, и это
обнадежило их. Теперь ему никуда не деться до самой свадьбы, голубчику.
Аполлония может веревки из него вить, если пожелает. После женитьбы,
конечно, ситуация может и измениться, но потом это уже не будет иметь
значения.
На сей раз Майкл прибыл в приличном костюме, специально для
знакомства приобретенном в Палермо, так что никто из родственников
Аполлонии уже не принимал его за простого крестьянина. Вообще Вителли
чутьем чуяли в нем дона. Искалеченная щека совсем не выглядела
пугающе, как думал Майкл, а скорее интригующе, слишком разительным
контрастом казалась вторая, безупречная половина лица.
Впрочем, в здешнем краю нужно было потерять какой-нибудь
жизненно необходимый орган, чтобы окружающие признали это
уродством.
Майкл любовался лицом девушки. Губы ее казались теперь
коричневыми от темной пульсирующей под кожей крови. Удивительные
линии овалов складывались в тончайшую живопись. Он хотел заговорить с
нею, но не решался произнести вслух имя, ласкавшее губы, как запретный
плод.
— Я увидел вас недавно у апельсиновой рощи. Вы сразу убежали. Не
меня ли вы испугались? — спросил он.
Она на короткий миг вскинула тенистые ресницы над звездными
своими глазами и сразу же опять опустила их, отрицательно мотнув
головой. Красота глаз, приоткрывшихся в этот миг, ослепила Майкла, и он
тоже поспешно спрятал взгляд.
Мать подтолкнула локтем девушку и сказала кисло-сладким тоном:
— Да поговори же с человеком, Аполлония! Он приехал издалека,
чтобы повидаться с тобой.
Ресницы девушки дрогнули, как крылья бабочки, но она ничего не

сказала. Майкл протянул ей сверток. Она молча взяла и сложила к себе на
колени, не разворачивая.
Отец сказал:
— Можешь посмотреть, что там внутри, дочка.
Аполлония продолжала сидеть неподвижно, придерживая пакет
маленькими, смуглыми, как у подростка, руками. Мать потянулась к ее
коленям, взяла сверток и нетерпеливо, хоть и аккуратно развернула
плотную бумагу. Красная бархатная коробочка из ювелирного магазина
повергла ее в смятение — наверное, ей не доводилось держать в руках
подобных вещей. Но мамаша не растерялась и инстинкт легко подсказал ей,
какую надо нажать кнопочку, чтобы открыть замочек.
Коробочка распахнулась: на алом бархате лежала массивная золотая
цепь, узорчатая, как ожерелье.
Подарок окончательно запугал семейство Вителли. В их среде такое
подношение не оставляло никаких сомнений в серьезности намерений.
Ясно, что Майкл решил жениться или, во всяком случае, будет делать
предложение. Все сомнения по его адресу отпадали сами собой. Не
приходилось уже волноваться и по поводу того, что он сам из себя
представляет. Какое это могло иметь теперь значение?
Аполлония по-прежнему не прикасалась к подарку. Только когда мать,
держа за концы, протянула ей золотое ожерелье, девушка опять взмахнула
ресницами и, подняв на Майкла удивительные свои глаза, сказала одно
короткое слово: «Грацио». Он впервые услышал звук ее голоса, мягкого и
робкого от молодости и бархатистого — от глубины. У Майкла зазвенело в
ушах. Он не мог спокойно смотреть на нее и пытался только поддерживать
разговор с родителями. Достаточно было взгляда в ее сторону, чтобы
сознание начинало мутиться. Тем не менее он разглядел, что под грубым и
простым платьем прячется стройная, хорошо сложенная фигурка. И что
нежная кожа цвета топленого молока становится смуглой, когда ее лицо
заливает румянец смущения.
Надо было прощаться. Он поднялся, чтобы уходить. Вся семья тоже
церемонно встала, провожая гостя. Девушка, как и прочие, подала ему руку
на прощание. Прикосновение к ее теплой коже подействовало на него, как
удар тока, хотя ручка оказалась крепкой и шершавой — ладошка маленькой
крестьянки.
Сам Вителли проводил Майкла вниз, до автомобиля, и пригласил на
обед в следующее воскресенье.
Майкл согласно кивнул, хотя это означало, что он не увидит ее еще
целую долгую неделю.

Но он не выдержал бы неделю. Он явился назавтра же, один без
телохранителей, и уселся на веранде кафе, развлекая болтовней отца, пока
тот не сжалился над ним и не послал за женой и дочерью. Теперь уже все
вели себя свободнее, Аполлония меньше смущалась Майкла и набралась
смелости произнести несколько законченных фраз. Одета она была в
цветастое ситцевое платье, которое лучше гармонировало с живыми
красками ее лица.
Так повторялось ежедневно. Только на следующий раз шею девушки
украшало золотое ожерелье, которое он ей подарил, означая, что подарок
принят. Майкл улыбнулся ей, правильно поняв знак. Они вместе пошли
вверх, до дома, в сопровождении матери. Но хотя мать шла позади, ни на
шаг не отставая, им удавалось коснуться друг друга рукой, сгибом локтя.
На крутом подъеме Аполлония вдруг споткнулась, Майкл немедленно
подхватил ее, на секунду задержав в объятиях теплое хрупкое тело. Он не
видел улыбки, которой мать сопроводила этот эпизод. Она-то знала, что
дочь умеет бегать по здешним горам не хуже дикой козочки и не
спотыкалась на этом склоне ни разу, с тех пор, как сбросила последние
ползунки. Но деревенские традиции строги — другого случая прикоснуться
к девушке до самой свадьбы может не оказаться.
Свидания продолжались две недели. Майкл с радостью дарил подарки,
торопя 
события 
и 
демонстрируя 
семье 
Вителли 
не 
только
добропорядочность, но и состоятельность. Аполлония перестала дичиться
и куда свободнее держалась с ним. Но они ни разу не оставались наедине.
Майкл видел, что Аполлония — обычная деревенская девушка, вполне
невежественная, понятия не имеющая об огромном мире, лежащем вокруг
ее маленькой Сицилии. Но его влекли ее свежесть восприятия, умение
радоваться жизни. Даже то, что думали они на разных языках, казалось
Майклу невероятно забавным. Все в ней нравилось ему.
А поскольку девушке он тоже приглянулся и к тому же сомнений в его
богатстве у Вителли больше не было, бракосочетание назначили очень
быстро, через две недели, в очередное воскресенье.
Дон Томмазино к этому времени уже успел связаться с Вито Корлеоне,
который попросил не чинить препятствий Майклу, а только позаботиться о
безопасности. Посему старый мафиозо сам себя назначил посаженным
отцом жениха, обеспечивая тем самым присутствие на свадьбе целой толпы
телохранителей. И Кало, и Фабрицио, и доктор Тазио, разумеется, тоже
были приглашены. Жить новобрачным предстояло за высокой каменной
стеной усадьбы доктора Тазио.
А в принципе их свадьба ничем особенным не отличалась от любой

другой деревенской. Как положено, крестьяне выстроились вдоль дороги и
осыпали путь перед церемонией цветами. Жених с невестой, родители и
гости пешком отправились в церковь, а оттуда — в дом Вителли. Теперь
наоборот — из свадебной процессии в толпу рассыпали засахаренный
миндаль.
Свадебное пиршество продолжалось до полуночи, а с утра пораньше
молодые должны были укатить на своем «альфа-ромео» на виллу доктора
Тазио вблизи Корлеоне. Когда садились в автомобиль, Майкл с удивлением
обнаружил, что мать Аполлонии тоже собирается ехать с ними.
— Так хочет невеста, — пояснил отец. — Ведь она совсем молода и
невинна, ей страшно оказаться одной после первой брачной ночи. Надо,
чтобы кто-нибудь из близких был рядом, чтобы наставить, успокоить,
помочь, если что не так.
Майкл посмотрел на Аполлонию и увидел вопрос в ее темных, как
ночь, огромных глазах. Он улыбнулся и кивнул ей головой.
Поэтому, когда машина с новобрачными подъехала к вилле доктора
Тазио, на заднем сиденье размещалась новоиспеченная теща Майкла
Корлеоне.
Но теща не стала надоедать своим присутствием. Как только они
прибыли на место, синьора Вителли обняла и расцеловала свою дочь и
немедленно испарилась, предоставив молодым возможность уединиться в
огромной, специально прибранной спальне.
Аполлония долго стояла, не снимая даже легкой накидки, в которую
укуталась поверх подвенечного платья перед дорогой. Слуги внесли в
спальню сундук с приданым и дорожный чемодан невесты, но она не
прикасалась к вещам, не пыталась обжиться в незнакомом месте, а словно
затихла изнутри, затаилась. Ее состояние передалось Майклу. Они оба не
дотронулись ни до вина, приготовленного для их услады на столике рядом
с постелью, ни до легких воздушных пирожных, крошечных, как полевые
цветы. Огромная низкая кровать гипнотизировала Аполлонию, как змея
кролика. Она не решалась шевельнуться, ожидая, что Майкл сделает
первый шаг.
А Майкл, завладев желанной девушкой на правах законного супруга,
заполучив ее для себя одного, о чем мечтал со всей силой мужского
желания, теперь, когда перед ним не было уже никаких препятствий и он
мог безраздельно насладиться этим нежным, ароматным плодом, вдруг
почувствовал полную апатию. В молчании смотрел Майкл, как она стоит,
повесив тонкие руки, посреди комнаты, как снимает кружевную фату и
вешает на спинку стула, а затем укладывает на сиденье свой нарядный

свадебный венец. На туалетном столике перед большим зеркалом
выстроились флакончики и баночки со всевозможными духами и кремами
— Майкл позаботился об этом заранее, чтобы еще раз порадовать ее.
Аполлония с минуту разглядывала незнакомые предметы с видом
любопытствующей кошки, потом равнодушно отошла.
Майкл подумал, что, наверное, она стесняется раздеваться при свете, и
погасил лампу. Большая сицилийская луна немедленно заглянула к ним в
спальню, заливая все серебристым прохладным светом. Майкл рассердился
на луну и потянулся к шторам. Обернувшись, он увидел, что Аполлония
все так же тихо и неподвижно стоит в своем белом невестином платье.
Он не придумал ничего лучшего, как оставить ее одну.
Поколебавшись, Майкл прошел через галерею в ванную комнату. Дон
Томмазино и доктор Тазио по обыкновению пили вино на веранде за
круглым столиком. Он выпил с ними бокал, потом еще один. Хорошо бы,
подумал он, если б она за это время переоделась в ночное белье, вылезла,
наконец, из всех этих кружев и вуалей. Странно, что мать не сообразила
помочь ей переодеться. Какие другие услуги собиралась она оказать дочери
в первую брачную ночь? Или Аполлония ожидала, что Майкл снимет с нее
подвенечный наряд? Но вспомнив, как стеснительна и робка девушка,
Майкл почувствовал, что не стоило смущать ее еще больше. Он не мог себе
представить, как подступиться к ней.
Вернувшись в спальню, Майкл обнаружил, что шторы теперь плотно
закрыты — он оставил их задернутыми до половины, значит, кто-то
завершил начатую им работу. Ощупью он добрался до постели и смутно
различил в темноте контуры девичьего тела под тонким покрывалом.
Она не надела ночного белья, и эта отчаянная решительность привела
Майкла в восторг. Медленным и бережным жестом он привлек к себе юное
шелковистое тело, и Аполлония с готовностью и даже с поспешностью
ответила на его призыв. Наконец-то она лежала в его объятиях.
В ту ночь и во многие последующие ночи Майкл Корлеоне хорошо
оценил народную мудрость, придающую высокую цену девичьей
невинности. Сейчас он переживал такой яркий всплеск чувств, какого не
знал никогда раньше. К радости взаимной страсти примешивалось
сознание собственной мужской силы, упоение красотой и непорочностью
Аполлонии. Удивительно приятно было наблюдать, как бутон распускается
в дивный цветок, как в девочке пробуждается юная женщина, доверчивая и
восхитительная, будто плод, сорванный в самую пору. Аполлония
покорялась ему, как преданная раба; и господствовала над ним, как царица
мира. Бесконечно веря нежной ласке мужа, она за короткий срок прошла по

всем ступеням, которые не минует любовь, от первого порыва невинного
чувства до полноты эротического восторга.
Ко всему прочему, присутствие юной женщины развеяло мрачную
атмосферу докторского дома. Она отослала домой свою мамашу сразу же
после первой брачной ночи, и теперь грациозно хозяйничала за
холостяцким столом доктора Тазио со всей непосредственностью и
старательностью молодой хозяйки. Дон Томмазино опять зачастил на
ужины к старому доктору, а доктор опять принялся рассказывать свои
увлекательные истории про героические дела мафии, которые, правда,
несколько потускнели от частого повторения.
Вечерами они вместе бродили по тесному саду меж роскошных
скульптур, а по ночам в тишине и темноте своей спальни часами неистово
и счастливо предавались любви. Майкл никак не мог насытиться телом
Аполлонии, ее кожей цвета топленого молока, ее огромными карими
глазами, манящими, как звезды, ее ароматом, напоминающим запах
цветущих трав. Они так подходили друг другу, что казалось, Господь
специально подобрал их в пару, действительно свершив этот брак у себя на
небесах.
Часто они в изнеможении засыпали уже на рассвете. Майкл любил
смотреть на прекрасное, будто созданное руками ваятеля, тело своей
возлюбленной в лучах раннего утреннего солнца, пробивающегося сквозь
плотно затянутые шторы.
В первую неделю молодые совершали небольшие путешествия по
округе на «альфа-ромео», но вскоре дон Томмазино предупредил Майкла,
отведя его в сторону, что прогулки сейчас небезопасны. Благодаря такому
приметному событию, как свадьба, личность Майкла Корлеоне перестала
быть тайной для здешнего населения, а значит стоило предпринять
дополнительные меры предосторожности против длинных языков и еще
более длинных рук врагов Семьи Корлеоне.
Теперь вокруг виллы старого доктора постоянно дежурили
вооруженные телохранители, готовые в любую минуту пустить в ход свои
лупары. Кало и Фабрицио с еще большим усердием исполняли прежние
обязанности. Майклу и его молодой жене пришлось отказаться от любых
прогулок за пределами усадьбы, ставшей местом их добровольного
заточения.
Чтобы занять время, Майкл занялся обучением Аполлонии чтению и
английскому языку. Иногда он гонял автомобиль вдоль ограды усадьбы и
давал ей подержаться за руль.
Дон Томмазино опять стал исчезать на целые недели: его отвлекали

неотложные дела. Доктор Тазио, поясняя, что дон пропадает не по своей
воле, рассказал о «новой мафии» и новых формах бизнеса. Молодые
мафиозо в Палермо упорно наступали на пятки старым вождям.
Однажды к Майклу обратилась одна из старых служанок, подававшая
на стол блюдо со свежими фруктами. Впрочем, она была даже не
служанкой, а крестьянкой, взятой в дом для услужения молодым. Прямо в
присутствии дона Томмазино и доктора Тазио старуха спросила:
— Скажите, молодой синьор, правда ли, что ваш отец — дон Вито
Корлеоне?
Дон Томмазино, услышав это, с неудовольствием покачал головой:
ничего себе тайна, когда ее знает каждый встречный. Майкл посмотрел на
женщину пристально, и по ее глазам увидел, что его ответ для нее
жизненно важен.
— Вы знали дона Корлеоне? — вопросом на вопрос ответил он.
— Крестный отец спас мне жизнь, — сказала она. — Или уж во всяком
случае уберег от дурдома.
Майкл почувствовал, что она сказала не все, что хотела, и ободряюще
улыбнулся. Тогда она задала второй вопрос, преодолевая застарелое
чувство страха:
— А правда ли, что Люка Брази мертв?
Майкл подтвердил это кивком головы, и чувство облегчения сейчас же
озарило морщинистое, темное от старости лицо, Майкл подумал, что
женщина, наверное, знает кое-что о страшном Люке Брази, чего не
подозревает никто другой, и любопытство, всегда одолевавшее его по
отношению к Люке, поднялось опять.
— Может, вы расскажете мне о Люке Брази и моем отце? — попросил
он, приглашая женщину сесть рядом и наливая ей вина в большой
стакан. — Не бойтесь ничего, — продолжил он мягко.
Женщина, которую звали Филомена, подняла глаза на дона Томмазино,
словно спрашивая у него позволения говорить, Тот кивнул, и она начала
рассказ.
Тридцать лет назад, когда Филомена была повивальной бабкой в
итальянских кварталах на Десятой авеню в Нью-Йорке, где бедные
эмигрантки беременели то и дело и рожали из года в год, дела у повитух
шли лучше не надо. Да и муж Филомены преуспевал в своей бакалейной
лавке, сейчас-то он помер, царство ему небесное. Но как-то в злосчастную
ночь, когда все добрые люди спят, кто-то постучал в дверь к Филомене. Она
совсем не испугалась, потому что привыкла к ночным приглашениям: дети
любят являться на божий свет, когда вокруг тихо. Поэтому, наскоро накинув

одежку, приоткрыла дверь и увидела Люку Брази, уже тогда слывшего
ужасом в их округе. Филомена знала, что жены у него нет, поэтому страх
сразу же подкатил к горлу: вдруг Люка пришел сводить счеты с мужем? Все
лавочники дрожали перед Люкой Брази.
Но Люке нужны были услуги самой Филомены. Он сказал, что хочет
увезти ее с собой, потому что в одном доме, довольно далеко — он назвал
адрес, — рожает женщина. Сердце подсказало Филомене, что дело
неладное. Достаточно было увидеть лицо Люки, которое и обычно-то
производило жуткое впечатление, а сейчас вообще выглядело дьявольским,
будто самые страшные бесы раздирали его изнутри.
Она хотела отказаться, но Люка всучил ей пачку зеленых банкнот и
потащил за собой. У нее не хватило решимости сказать «нет».
На улице их ждала машина, за рулем которой восседал водитель не
менее злодейского вида, чем Люка Брази. До дома в Лонг-Айленде ехали
примерно полчаса, так быстро летела в ночи дьявольская машина. Дом,
рассчитанный, вероятно, на две семьи, стал бандитским пристанищем. В
кухне несколько головорезов играли в карты и потягивали виски.
Роженица оказалась очень симпатичной ирландкой, совсем девочкой, с
огромным, как бочонок, животом и совершенно запуганным видом. Стоило
Люке войти в комнату, как ее, бедняжку, затрясло от ужаса. Да, чего-чего, а
любви между ними не было, тут и к бабке не ходи, так видно.
Но Люка не стал задерживаться около нее. Повитухе помогали двое
дюжих молодцов.
Когда все благополучно завершилось, измученная мать тяжело закрыла
глаза, забывшись усталым сном, а Филомена, завернув ребенка в одеяльце,
вышла к Люке Брази и протянула ему сверток, говоря по обычаю:
— Я сделала свое дело, вот девочка, и я передаю ее в руки отца.
Но Люка Брази не принял ребенка. Он посмотрел на Филомену
безумными глазами, и жуткая гримаса перевернула его лицо, как это
видишь в кривом зеркале.
— Да, я отец, — произнес он, — и потому не желаю, чтобы эта порода
жила на белом свете. Отнеси ее вниз и брось в огонь.
Филомена не поверила своим ушам. Ее поразило слово «порода» и то,
как он произнес его. Что он хотел сказать этим? Что мать ребенка не
сицилийка? Или что он сошелся с нею, подобрав на панели, потому что,
судя по виду роженицы, по выкрашенным ее волосам, порода у нее и
впрямь была, попросту говоря, дворняжья. Или он имел в виду, что дитя,
рожденное от него, не имеет права жить на свете?
Она решила, что он просто грубо пошутил. Если Люка Брази умел

шутить, то его шутки скорее всего бывали такого пошиба. Поэтому сказала
сухо:
— Ребенок ваш — поступайте с ним, как вздумается.
Но тут из соседней комнаты донесся сдавленный крик матери,
увидевшей сквозь открытую дверь, как впились в пакет с малышкой грубые
пальцы Люки Брази.
— Люка, — кричала она беспомощно, — смилуйся, Люка!
Тот повернул к ней свое лицо, и взгляды скрестились, как клинки, как
клыки диких зверей. В них нельзя было прочитать никаких человеческих
чувств, кроме ненависти, переходящей любые границы, и какой-то
болезненной животной страсти. Казалось, для этих двоих никого больше в
мире не существует, даже новорожденного ребенка. Их взаимная ненависть
обжигала и притягивала, как вечное проклятие.
Люка Брази отнял руки от девочки и приказал Филомене:
— Сделай, что я велел — не пожалеешь. Золотом осыплю.
Филомена, онемев от ужаса, только замотала головой. Потом
собралась с силами и сказала еле слышно:
— Делайте это сами, ведь вы отец.
— Молчать! — рявкнул он хрипло. — Глотку перережу, если
вздумаешь препираться.
Наверное, она была в прострации все дальнейшее время, потому что
помнит только, что стоит у жарко полыхающей печи рядом с Люкой Брази,
держит в руке мирно спящую девочку, завернутую в одеяло, и кто-то
открывает печную заслонку.
Девочка не издавала ни звука, закричала Филомена. Тогда Люка и
правда достал большой нож из-под рубашки, и она поняла, что он ни на
секунду не засомневается, стоит ли убивать ее. Глаза Брази горели не менее
ярко, чем огонь на угольях.
Филомена замолчала. Скрестив костлявые руки на груди, она
посмотрела прямо в лицо Майклу. Он понял, что она не может произнести
вслух то, что случилось дальше, и чтобы избавить женщину от
необходимости назвать все своими именами, мягко спросил:
— И вы сделали это?
Филомена кивнула. Она залпом осушила стакан вина и несколько раз
перекрестилась. Скороговоркой пробормотала слова молитвы и только
потом продолжила рассказ.
Ей всучили полный кошелек денег и отправили домой на машине. Она
понимала, что любое сказанное слово может стоить ей жизни. А два дня
спустя Брази убил все-таки юную ирландку, мать малютки, и его

арестовали. Смертельно напуганная, Филомена отправилась к Крестному
отцу и выложила ему все. Он приказал ей покрепче держать язык за зубами
и пообещал все уладить.
В ту пору Люка Брази еще не работал на дона Корлеоне.
Прежде, чем дон вмешался, Люка сделал попытку покончить с собой,
перерезав собственное горло куском стекла. Его перевели из одиночной
камеры в тюремный лазарет, и пока он там поправлялся, дон Корлеоне
успел сделать все, как надо. У следствия не оказалось неопровержимых
улик, и Люка Брази за отсутствием состава преступления прямо из зала
суда вышел на свободу.
Хотя дон заверил Филомену, что ей не надо бояться ни полицию, ни
Люку, места она себе не находила от беспокойства. Нервы ее вконец
расшатались, даже работа не успокаивала. В конце концов она убедила
супруга продать дело и вернуться в Италию. Ее муж был добрым
человеком, он поддался на ее уговоры. Но в Италии по слабости характера
он в два счета спустил все, что дала им Америка. Удача отвернулась от
него, вот и пришлось ей после смерти мужа идти в услужение.
Этими словами Филомена закончила свою историю, выпила еще
стакан вина и сказала Майклу:
— Я всю жизнь благословляю имя вашего отца. Он не раз присылал
мне деньги, когда я об этом просила, и спас меня от лап Люки Брази.
Передайте ему, что я каждый вечер молюсь за него и прошу Господа, чтобы
страх смерти не коснулся его души.
Когда она ушла, Майкл спросил дона Томмазино:
— Так все и было?
Дон Томмазино кивнул, подтверждая. «Ничего удивительного, —
подумал Майкл, — что никто не хотел посвящать меня в историю о Люке
Брази. Ничего себе история. Ничего себе Люка…»
На следующий день поутру дону Томмазино сообщили, что в Палермо
для его гостя есть послание. Был отряжен курьер. К вечеру дон Томмазино
сам приехал в усадьбу к доктору Тазио, чтобы сообщить Майклу дурную
весть.
— В Америке произошло еще одно несчастье, — сказал он, отозвав
Майкла в сторону. — Держись, мой мальчик. Твой брат Сантино Корлеоне
убит.

жүктеу/скачать 2,12 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: