совершившим свой подвиг. В финале первой части он предстает перед Евгением в образе
неподвижного Всадника. Во второй части статуя оживает и, сойдя с постамента, преследует
на «звонкоскачущем коне» своего обезумевшего «антагониста».
Облик Петра I от «Вступления» и до финала поэмы, изменяется – лишается
человеческих черт и становится все более обезличенным: сначала живой «он», затем
умерший Петр I, потом Всадник, «кумир на бронзовом коне», «горделивый истукан» и,
наконец, фантастическое видение – ожившая статуя.
В
отличие от Петра I, предстающего все более обезличенным, в Евгении, напротив,
постепенно яснее проступает личное начало. Первоначально Евгений – «ничтожный»
человек. Его кругозор ограничен бытовыми заботами, он досадует на то, что беден, что
должен «трудом… себе доставить И независимость и честь; Что мог бы Бог ему прибавить
Ума и денег». Затем он предается мечтам о женитьбе, о семье. Он не задумывается над тем,
почему его род захирел, почему ему уготована неприметная участь человека, словно бы
выпавшего из национальной истории. Его мысли связаны с патриархальными нравами и
обычаями, с патриархальной судьбой. Он еще не выделился из патриархального целого.
Однако взбунтовавшаяся стихия вынуждает его рассуждать на эти темы. Евгений испугался,
что его мечтам о
тихой и скромной жизни с Парашей и детьми не суждено сбыться, что
стихия грозит самому их существованью. Переправившись на остров, где жила Параша,
Евгений убеждается, что она погибла, а ветхий домик снесен. Разум Евгения не
выдерживает, и он, обезумев, покидает свою квартиру и бродит по улицам и площадям
столицы. Тут он впервые, может быть, задумался об устройстве бытия вообще.
иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?
В нем проснулся человек, размышляющий о своей участи в мире и о человеческой
судьбе в мироздании. Эти размышления далеко выходят за рамки патриархального бытия.
Как человек, Евгений начинает мыслить себя отдельно от мира в целом, противополагая
свою частную жизнь бытию. Это и есть пробуждение личности, становление личностного
сознания.
Евгений, переживший крушение своих надежд на тихое патриархально-идиллическое
семейное счастье162, впал в
смятение: неужели и впрямь человеческая жизнь ничего не
стоит? Неужели она лишь сон или насмешка неба над землей? Не может быть, чтобы мир,
устроенный Богом, держался на таких бесчеловечных основаниях. Но если виноват не Бог,
то кто? Эти «ужасные думы» разрывали сердце и ум Евгения. Он так и не мог решить,
виноват Бог в предопределении участи человечества и, следовательно, в его частной судьбе
или нет. Однако устройство бытия как таковое слишком абстрактно, чтобы объявить его
врагом и начать с ним нешуточную тяжбу. Евгений – не демон, который вступает в распрю с
Богом. Свое личное горе он пытается объяснить социальными причинами. Ему нужен
конкретный носитель угрозы, кому могли бы быть адресованы прямые обвинения. И тут
перед глазами героя оказался памятник Петру I. В очертаниях бронзовой статуи Евгений
узнал властелина, который заранее принес бедного героя в жертву истории и обрек его,
Евгения, частную жизнь на несчастье. Евгений увидел в повернутой к нему спиной фигуре
облик Петра, но не его скульптурное лицо, не личное, человеческое начало, а начало, герою
враждебное, – государственное, внеличное и сверхличное, олицетворенное в изваянии
«строителя чудотворного».
162 Художественным эквивалентом мечтаний Евгения оказывается жанр идиллии, связанный не с мощным
дыханием эпоса, не с подвигами героев, не с лирическим пафосом, а с тихой, рядовой, «нормальной» частной
жизнью, оторванной от величия истории.
Мятежная стихия, разрушившая мечты Евгения о счастье, утихла в городе, но
перелилась в душу Евгения, заполнив ее собой. Подобно тому как стихия обрушилась на
город, построенный Петром, так и Евгений, охваченный бунтом, «вспомнил живо…
прошлый ужас» и оказался «вдруг» снова позади статуи Петра. Так был найден виновник
несчастной судьбы Евгения.
Парадокс открывшейся Евгению «правды» состоял в том, что именно разумная, но
жестокая воля Петра, основавшего город и обуздавшего стихию порядком, кажется Евгению
причиной его несчастья. Он винит не стихию, которая обрушилась на город, а Петра-
строителя, самовластно укротившего хаос. Но хаос и космос – две равновеликие силы:
навечно одержать верх над стихией нельзя, а значит, разумный замысел Петра I не был
свободен от безумия – произвола, монархического каприза и жестокости. Все это интуитивно
теперь чувствовал Евгений, противопоставляя себя конкретному носителю злой для него
воли. Он наконец нашел своего безличного врага.
В
самом Евгении личное начало достигло апогея и изнемогло, уничтожилось,
обернувшись безумием. «Как обуянный силой черной», он бросает вызов лику «державца
полумира», и в этом, конечно, заключен протест не только против «строителя чудотворного»
Петербурга, но и против построенного им государства, для которого человек, личность –
ничто или нечто, не принимаемое в державный расчет. Однако бунт Евгения не сравним с
бунтом стихии: мощь хаоса неодолима до тех пор, пока не утих его порыв. Бунт Евгения,
напоминая мятеж стихии и вызванный родившимися в его голове смутой, хаосом, жалок,
краток и прекращен в зародыше, не успев развернуться. Евгений бесславно гибнет,
уничтоженный, с помутившимся разумом.
Разрыв между интересами частного человека и государства составляет центральную
проблему поэмы. Было время, когда эти интересы совпадали. Во «Вступлении» Пушкин в
одической тональности воспел временное примирение интересов под эгидой
самодержавного государства. Построение города было общенациональным делом всей
России – не только царя, но и каждого человека. Величие Петра – зодчего нового
государства – остается для Пушкина непоколебленным. Но прогрессивный смысл его
строительства оборачивается в условиях самодержавной империи гибелью бедного человека,
имеющего права на счастье и жизнь. В этом – одно из противоречий истории: необходимая и
благая преобразовательная деятельность осуществляется безжалостно и жестоко, становясь
страшным упреком всему делу преобразования и не искупленным грехом власти.
Пушкин оставил интересы враждующих сторон не примиренными. Непосредственного
разрешения конфликта в поэме нет. Каждая сторона выставляет весомые резоны в
пользу
своей позиции, но каждая из позиций лишена полноты и не вмещает всей правды. По мысли
поэта, «равновеликие» правды могут прийти к согласию в ходе истории, которая сама
естественным путем разрешит противоречия между ними, но не в пользу одной из них, а во
имя неизмеримо более высокой цели – стремления приподняться над обеими
«равновеликими» правдами и над «жестоким веком».
Поэма «Медный всадник» взывала к пониманию того, что общенациональные интересы
России состоят в привлечении простых сердец к строительству государства, что
государственные интересы должны совпадать с интересами незаметных частных людей.
Государственные цели, как бы они ни были велики, не могут игнорировать гуманность,
охранение, уважение человеческого достоинства и пренебрегать жизнью каждого человека.
Поэма Пушкина в контексте произведений 1830-х годов косвенно подтверждала его идею о
милости и человечности как принципах государственной политики, поднимающих и власть,
и частного человека на уровень высшей духовности.
Завершением всего творческого развития Пушкина от начала его поэтической
деятельности и до 1830-х годов был роман в стихах «Евгений Онегин».
Достарыңызбен бөлісу: