Лето в пионерском галстуке Глава Возвращение в «Ласточку»
жүктеу/скачать 0,6 Mb.
|
Лето в пионерском лагере
Глава 11. Здесь зазвучит музыка Стряхнув кителем осколки стекла с подоконника, Юра выбрался из вожатской. Без сожаления покинув одуванчиковую поляну — уж очень тоскливым был её вид, — он вышел туда, где раньше была спортплощадка. В юности она казалась ему огромной, теперь же — жалким заросшим травой пятачком. «В детстве всё кажется больше и значимее», — подумал он, обходя корты по кругу. Вздохнув, покачал головой — в неё настойчиво лезли мысли о том, как неизбежно летит время, беспощадное ко всему. Оно, как чума, убивало всё, к чему прикасалось. Боясь запнуться о валяющиеся в мокрой траве куски асфальта, Юра смотрел под ноги, на рваную ржавую сетку-рабицу, что лежала пластом, будто вросшая в землю. Когда-то эта сетка обтягивала корт, когда-то за неё так отчаянно цеплялся Володя, извиняясь за журналы, рассказывая ему про МГИМО. «Интересно, он его закончил?» Взгляд зацепился за тёмный сгусток в густой поросли у стены столовой. Юра подошёл ближе. Между кусками разбитого кирпича и опавшей листвой валялись узкие прямоугольники: чёрные — поменьше, белые — побольше. Клавиши пианино. И сам инструмент был тут: поломанный, с отвалившимися панелями и разбитой крышкой. На куске деревяшки, которая когда-то была передней панелью, сохранилась золотая надпись-название «Элегия», молоточки тоже были разбросаны вокруг, а из самого нутра пианино торчали разорванные струны. Юре было почти что физически больно смотреть на столь изломанный инструмент его детства: «Как он попал сюда? Кинозал неблизко… Наверняка это деревенские из Горетовки начудили. Пока Горетовка здесь ещё была. И хватило же ума вытащить его и докатить на площадку. Но раз уж вытащили, зачем бросили? Хотя люди не оставили камня на камне от целой деревни, что уж про пианино говорить…» «Элегия»… Он помнил эту модель пианино — в СССР она была одной из самых популярных. Во все садики, школы и прочие учреждения чаще всего закупали именно такие. Пионерлагерь «Ласточка» не был исключением. Точно такое же, коричневое, находилось в кинозале и использовалось на всех репетициях. Именно за ним играла Маша, и… Юра протянул руку, коснулся разбросанных клавиш. Он помнил их не такими, как сейчас, а чистыми и блестящими. Если бы они имели память, то тоже не узнали бы его рук. Тогда руки были другими — юными. Юра заворожённо смотрел на печальную картину постаревших рук на старых клавишах. Как они были похожи. Перед его мысленным взором вспыхивали старые картинки из памяти, нечёткие, необъёмные. Но вдруг будто время помчалось вспять, и клавиши побелели на глазах, вот уже и пальцы на них — молодые и неопытные. Картинка ожила и как наяву обрела чёткость и детали, наполнилась звуками и запахами — кинозал, вечер, лето 1986 года, и он, юный, в кинозале, в лете. Он и взрослый был там же, всеми своими мыслями. *** — Юр, вставай! Ну Конев, ну вставай уже! Если хоть кто-нибудь на зарядку опоздает, не видать нам звания лучших. Зарядка. Завтрак. Линейка. Общественные работы. Театр. Володя будет везде. От него нигде не скрыться. Юрка всё ему рассказал, Володя теперь знает все места, где он мог бы спрятаться. Володя его найдёт и спросит: «Почему ты это сделал?» Не надо вставать, не сегодня — точно. — Юр! Ну Юра, просыпайся и пойдём, — ныл Миха, стягивая с него одеяло. — А почему ты в одежде? — удивился он, но Юрка ничего не ответил. О том, что Володя не станет просто стоять на месте и непременно найдёт его, где бы тот ни прятался, Юрка догадался ещё вчера. Поэтому побежал туда, где вожатый станет его искать в самую последнюю очередь — в свой отряд. И, не раздеваясь, прыгнул под одеяло. Володя явился, когда все уже спали, и не осмелился будить. Юрка не помнил, спал он тогда или нет. Он в целом не знал, что делал этой ночью. Глаза закрывал, но спал ли? Он поднялся с кровати, стряхнул яблоневые листочки с простыни — с дискотеки принёс, — молча переоделся и побрёл на зарядку. Оказалось, что это очень удобно — ходить строем: совсем не обязательно поднимать взгляда от земли. Волочишься себе, смотришь под ноги впереди идущему, будучи абсолютно спокойным — строй куда-нибудь да приведёт. И привёл. На спортплощадку, где на зарядку собрался весь лагерь. И Володя тоже. Вот бы сбежать отсюда! Как удобно оказалось смотреть за тенью впереди стоящего и повторять его движения. Юрка физически не мог поднять головы, хотя его ругали, что подбородок надо тянуть вверх и что спину нужно держать прямо, но Юрка не мог. Володя везде. Они обязательно, вынужденно, неминуемо встретятся, их взгляды встретятся. Конечно, замертво Юрка не упадёт, но и просто стоять не сможет. Ноги пригвоздит к земле, а тело парализует, но Юрка всё равно обязательно сделает что-нибудь. Выместит на себе всю злость и ненависть — например, откусит язык, если остальное окоченеет. Но язык ему не враг. Такого, за что можно себя ненавидеть, Юрка не сказал, а сделал. Ну зачем он это сделал?! Линейка. Первый отряд традиционно стоял напротив пятого. Он и Володя — самые высокие среди всех присутствующих, как и все, они должны были смотреть прямо. Но Юрка не подчинился правилу, чувствуя Володин взгляд. Этот взгляд не морозил и не сжигал, а душил, да так, что вот-вот лицо посереет. Гимн. Флаг. Нужно было поднять руку в салюте. Допускалось смотреть вверх, и это хорошо, удобно, потому что не прямо перед собой. Раздали наряды, Юрку отправили дежурить в столовую. По пути он заметил, что на аллее пионеров-героев отличный асфальт. Серый и ровный, разрисованный тенями от растущих вдоль берёз, пестрящий пятнышками пробившегося сквозь листву солнца. И что странно — эти световые кусочки порой то сливались в маленькие кляксы, то расплывались каплей акварели в воде. Или с асфальтом всё было в порядке, а проблема — в Юркиных глазах? Проблема вообще в Юрке. Ну зачем он это сделал? Расставляя стулья в столовой, он пытался смириться с мыслью, что будущего у них не будет. Что после вчерашнего поступка Юрке останется лишь прошлое, — их недолгая дружба ушла во «вчера», всё светлое ушло: снисходительность Юрки к себе, самоуважение, самолюбие. И его непонятное чувство к Володе должно остаться там же. Расстилая скатерть, Юрка решил, что это чувство — как бы оно ни называлось, — нужно скорее забыть. Ведь что бы он ни делал, любое воспоминание о Володе непременно замарается памятью о позорном поступке. Потом и ответ вспомнится: «Ты это прекрати!» Нет, чувство не даст Юрке жить спокойно. А жить-то хочется! Но Юрка знал, что где-то там, за забором лагеря, без стыда и риска встретиться, у него обязательно будет жизнь. Где-то далеко расстилалась зовущая терра инкогнита, где Юрку непременно ждала свобода. Но свобода — там, а не здесь, не в лагере, не рядом. Вот бы сбежать отсюда далеко за горизонт. Нет, не «вот бы», а «надо». Он должен отсюда сбежать! Юрка возил ложкой в тарелке. Медленно, но послушно ел, только не понимал, что именно — не обращал внимания. В тарелке плавился большущий кусок масла, жёлтое пятно в чём-то пресном, белёсом. В левой руке точно крошился хлеб, рядом точно стоял стакан, но что остывало в нём, чай или какао, Юрка тоже не разобрал. Кто-то сидящий напротив пил — тогда и Юрка пил, ел — тогда и Юрка ел, не потому что хотел, а потому что кто-то сказал «надо». Он встал с места, только когда весь пятый отряд во главе с обоими вожатыми вышел из столовой. Пока другие дежурные стирали со столов, Юрка таскал подносы с грязной посудой и думал, что будет делать дальше. Зарядки, линейки, работа — всё это он переживёт, сегодня же пережил как-то. Но театр? У него слишком мелкая роль, с ней любой справится, тем более в ссоре с Володей Юрка там вообще не нужен. Может быть, Володя сжалится над ним и исключит его из труппы? Это было бы хорошо. Ведь тогда будет меньше встреч, меньше слов и меньше раскаяния. Может быть, Юрка даже научится жить так, чтобы вообще не попадаться ему на глаза? Может быть, привыкнет к тому, что его нет рядом? Володи в любом случае рядом не будет. Того Володи, каким он был с Юркой до вчерашнего вечера, — доброго, интересного, светлого, родного. Но ведь рано или поздно Юрке всё равно пришлось бы пережить эту разлуку. Рано или поздно ему пришлось бы его разлюбить. Чтобы девчонки могли помыть пол, они поручили Юрке поставить стулья на столы. Покорно выполняя приказ, он раз от раза удивлялся, почему стулья такие тяжёлые, ведь ничего, имеющего большой вес, в них нет — одни только тонкие, будто фанерные, сиденья и алюминиевые ножки. Он быстро устал, но упорно продолжал поднимать один за другим — при столь нудной работе думалось очень хорошо. Что он будет делать, когда они всё-таки встретятся и Володя спросит: «Почему ты это сделал?» Ведь он обязательно спросит, это же Володя. Юрка взмолился неведомо кому: «Пусть он никогда не заговорит со мной! Пусть не подойдёт даже близко, пусть делает вид, что меня не существует, пусть даже в мою сторону не смотрит, только бы не спрашивал ни о чём!» Да, это было бы страшно. Да, это было бы настоящее горе, но Юрка сильный, он вынесет и презрение, и ненависть. В презрении и ненависти к Юрке они с Володей даже товарищи. Пусть хотя бы это останется последним общим. Пусть произойдёт что угодно и как угодно, лишь бы не спрашивал. Но он спросит! Это же Володя! А что ответить на вполне разумный вопрос «Зачем?» Ну зачем он это сделал? Юрка пошёл в центр зала, собираясь расставить там стулья — пол уже помыли. Протянул руки и вздрогнул — из-за спины раздался негромкий, до боли знакомый голос: — Юра? «Пришёл!» — Юрка уставился прямо перед собой, сердце ушло в пятки. Просторный зал столовой с кафельной плиткой на полу, с простой, белой, невесомой мебелью, светлый и чистый, как операционная, мигом превратился в тёмный склеп. Чёрные стены покрылись трещинами, осели и медленно повалились на плечи. — Юра, что с тобой происходит? Подавленный, лишённый дара речи Юрка не мог ни пискнуть, ни вздохнуть, ни шелохнуться. — Выйдем, надо поговорить. Он положил руку Юрке на плечо и легонько встряхнул, но Юрка лишь молча вжал голову в плечи. Зато девчата ПУК, тоже дежурные в этот день по столовой, обступили их. Володя, так и не отпуская Юркиного плеча, говорил с ними и вроде бы даже улыбался, но Юрка чувствовал, как от раздражения подрагивает лежащая на его плече рука. Кое-как отвязавшись от девчат, Володя прошипел сквозь зубы Юрке на ухо, и от холода в его голосе будто вздрогнул пол: — Юра, я сказал — пошли! Так и не дождавшись хоть какой-нибудь реакции, он сжал Юркину руку и потащил его из столовой. Юрка не заметил, как оказался на улице. Белый вестибюль, скрипучая дверь и серая лестница быстрыми кадрами пролетели перед глазами, как, впрочем, и вся Юркина жизнь. Влажный утренний воздух коснулся его щёк, Юрка оказался на скамейке — Володя его усадил, а сам навис над ним огромной мрачной тенью. — Объясни мне, что произошло вчера? Что всё это значит? «Я поцеловал тебя. Видимо, потому, что влюбился», — силился ответить Юрка, мысленно повторяя, будто пробуя «влюбился» на вкус. Вкус ему не понравился — пресный и фальшивый, вот только другого объяснения дать не получалось. Тогда Юрка попытался ответить: «Ты мне нравишься» — но слова застряли в горле, он только и смог выдавить: — Я не знаю. — Как это ты можешь не знать? Это что, шутка такая была? Юрка невольно вздрогнул. Он не мог поднять на Володю взгляда. Да что взгляда — голова оказалась такой тяжёлой, что непонятно, как не переломила шею. Юрка упрямо старался подобрать слова, он всеми силами искал ответ везде, шарил по серому асфальту взглядом — если в себе не нашёл, вдруг там отыщет? Володя ждал, шагая из стороны в сторону, в нетерпении шаркал кедами по асфальту и громко дышал. Ожидание давалось очень непросто. Но что ему ответить, Юрка не знал до сих пор и, блуждая взглядом по своим рукам и кроссовкам, еле слышно сопел. Молчание, похоже, начало выводить Володю из себя, он зашаркал громче, задышал злее, вдобавок начал хрустеть пальцами. Потом резко сел перед Юркой на корточки, заглянул в глаза и начал натужно ласковым тоном: — Пожалуйста, объясни мне, что с тобой происходит? По крайней мере, пока мы всё ещё друзья, и я услышу тебя, обещаю. Скажешь, что пошутил, или что это была издёвка, или пусть даже месть — я пойму, скажешь, что случайность или что не хотел — я поверю. Юрка издевательски улыбнулся — Володя дал шанс их дружбе, предпринял наивную попытку сохранить хотя бы что-то. Юрка это понимал, но вместо того, чтобы играть с Володей в ложь, он наплевал на всё, собрался с силами и выдохнул правду: — Хотел. — Что? — растерялся Володя. — «Хотел»? Как это — ты хотел? Да, он дал им шанс, но Юрка ни секунды не сомневался, что в этом нет никакого смысла. Прошлого уже не вернуть. Того светлого и чистого, что теплилось между ними, больше не будет. Им останется только стеснение, фальшь и неловкость. И во всём этом он, Юрка, виноват. — Юра, но так нельзя! — Володя был с ним того же мнения. — Это баловство очень опасно! Даже думать об Володя рывком поднялся и, отвернувшись, замер. Постоял так, не двигаясь, а потом опять принялся ходить взад-вперёд. Юрка смотрел на его мечущуюся из стороны в сторону тень и ощущал всем телом, что мир вокруг него рушится. Крушение началось вчера, когда своим глупым поступком он запустил стихийное бедствие. Оно надвигалось на него неминуемо и, наконец, настигло не больше получаса назад в столовой, покачнув пол и повалив стены. Теперь же Юрка был в эпицентре. Он собрал последние крохи самообладания и мёртвым, низким до хрипоты голосом пробормотал, ни на что особенно не надеясь: — Но ты же сказал, что поймёшь, что мы ещё друзья. — Да какие мы после этого друзья! Всё замерло и внутри, и снаружи. Ветер пропал, звуки утихли, но вдруг издалека, будто из другой вселенной, донёсся детский крик. Не весёлый, как было обычно, а напуганный. Володя замер на месте и приказал: — Подожди меня здесь. Но только сделал пару шагов, как Юрка вскочил и рванул в сторону. Володя мигом схватил его за запястье и заставил сесть на место. Руку так и не отпустил. — Я ещё не закончил. — Так мы же больше не друзья. Всё! — Нет, не всё. Я сто раз тебе говорил, ты играешь в глупые и опасные игры. Но это!.. — его голос сорвался. Володя едва сдерживался, чтобы не закричать, зашептал сдавленно: — Никогда никому не говори о случившемся, даже не намекай, и вообще, лучше забудь всё это как страшный сон. И в будущем не смей допустить даже мысли о чём-то подобном! Он до боли стиснул его запястье, Юрка, вздрогнув, не проронил ни звука. — Володя! — раздался писклявый девичий вопль. Юрка не узнал голоса, сейчас он и не собирался никого и ничего узнавать. — Пойдём скорее! Впервые на Юркиной памяти Володя изменил себе и, вместо того чтобы, не задумываясь, броситься куда зовут, не двинулся с места и закричал: — Не видишь, я занят?! — Прости, но там… Володя, там Пчёлкин опять. Там Сашка упал! Володя рыкнул ей: «Сейчас!» — наклонился к Юрке и отчеканил: — Жди меня здесь. И чтобы ни шагу в сторону! — Володя! — девочка зарыдала. Юрка только тогда узнал голос — это была Алёна из пятого отряда, она играла Галю Портнову в спектакле. — Воло-о-одя! Там Пчёлкин карусель взорва-а-ал! У Сани нос разбит, вся площадка в крови-и-и! Володя побледнел и, наконец отцепившись от Юркиной руки, несильно оттолкнул его. Прошипел сквозь зубы: «Вот сука!» — и побежал, куда указывала Алёна. Юрка остался один. Как стыдно. Он всё испортил, он только мешает и вредит. Хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, пропасть, чтобы Володя никогда больше его не увидел. Стереться из памяти, чтобы он даже не вспомнил о нём. Они больше не друзья. Володя ещё раз, ну, может, два, вот так же посадит Юрку перед собой и станет расспрашивать. Сам того не желая, будет мучить, заставит раскаяться, хотя больше уже некуда. Но потом удовлетворит своё любопытство, вытащит из уже и так униженного Юрки всю подноготную, и что дальше? Станет издеваться? О нет, Володя не станет! Он поступит ещё хуже — одарит тем самым презрением, на которое Юрка готов был пойти какой-нибудь час назад. Но ведь это было до того, как Володя сказал «Какие мы после этого друзья», до того, как Юрка понял, что в самом деле уничтожил их дружбу. Верно, теперь они друг другу никто. То есть Юрка Володе никто. А сам он пока ничего не забыл. И как ему ещё целую неделю жить рядом с Володей, стараясь не смотреть на него и не показываться лишний раз самому, чтобы не напоминать о том унизительном поцелуе? Смотреть на него, таясь? Говорить с ним только на репетициях и только о них, без малейшей надежды услышать хотя бы одно доброе слово о себе? Ведь всё это стало для Юрки жизненно важно, он теперь нуждался в понимании и мягкости, если уж не в ответном чувстве. Но получит он совсем другое. Холод от того человека, который за каких-то две недели стал ему ближе, чем кто-либо, от которого он видел и ощущал заботу и даже нежность. Ведь Юрка неизбежно сойдёт с ума. Да он же уже сходит! Зачем ему этот лагерь без Володи? Зачем ему мучиться, живя здесь рядом с ним, но без него? Страдать угрызениями совести и внутренне полыхать от стыда? Ведь Юрке и так здесь не нравилось с самого первого дня смены. Навязчивая мысль, что крутилась в голове всё утро, снова всплыла на поверхность и закрутилась, зазудела: «Я должен отсюда бежать!» Он поднялся, сорвал с руки повязку дежурного, бросил под ноги и рванул от этой проклятой скамейки прочь. Он бежал по дорожке к аллее не помня себя. Движимый только одной целью и понимая только одно: ему нужно убраться из этого лагеря — и лучше, чтобы навсегда! Остановился, только когда очутился перед бюстом Марата Казея (1). Поёжился, взглянув на лицо пионера-героя — даже он, гипсовый, смотрел на него осуждающе. «Паранойя какая-то», — подумал Юрка и обернулся налево — аллея вела в самый центр лагеря, на площадь. Нет, Юрке там делать нечего. Он посмотрел прямо — дорожка на стройку, там пустой тайник с куревом, посмотрел направо, а там — ворота, выход из лагеря, там свобода! И кстати, нет ни дежурных пионеров, ни сторожа. «Наверное, сбежались на устроенный Пчёлкиным переполох. Ну и влетит же им!» — подумал Юрка и бросился к выходу. Тяжёлые ворота скрипнули, открывая дорогу и густой, не чета светлому лагерному, лес. Здесь даже пахло иначе — чище, и дышалось легче. Вот она, свобода — сначала просто пахнет и кружит голову, но разумом ощущается только потом. Юрке она «ощутилась» мыслью: «Здесь нет Володи, здесь мы точно не встретимся!» Он устремился в чащу. Специально отправился через лес — боялся, что постовые ушли недалеко и могли заметить его уход. Прячась за деревьями, топал вдоль лагерной тупиковой дороги к трассе, по которой ездили машины и ходили автобусы, составлял план побега. Путь предстоял неблизкий, времени было достаточно. Первый вопрос — когда сбежать? Точно не сейчас, с собой нет ни одежды, ни денег, ни ключей от дома. Лучше попробовать ночью, пока все спят. Нет, лучше под утро. Надо будет спрятаться где-то неподалёку от лагеря и подождать, когда пойдёт первый автобус. Где переждать — неизвестно, все его места знал Володя, нужно искать новое. Может быть, в этом лесу? Идти — так же, как сейчас, вдоль дороги по лесу, ведь на дороге Юрку легко заметить. Желательно взять с собой воды и хоть какой-нибудь еды. Сегодня Юрка решил сделать следующее: дойти до остановки, запомнить путь к ней и посмотреть расписание автобусов. Много ли их здесь ходит? Ну, хотя бы один точно должен идти до городского автовокзала. Оттуда домой. Вдруг вспомнился запах дома. На кухне — чуть душный и сладковатый. В гостиной — пыльный, бумажный из-за большой библиотеки, стоящей вдоль стены на открытых стеллажах. Потом в память ворвался запах его комнаты — аромат дерева и лака от пианино. Как там тихо и спокойно, как хорошо, а ведь раньше Юрке казалось, что скучно. Следующая мысль была тревожной — Юрку ведь там не ждут, а он явится. Скажет прямо — я сбежал из лагеря, принимайте. Мама закричит и, может быть, даже заплачет, а отец начнёт манипулировать Юркиной совестью — посмотрит на сына полным разочарования взглядом и промолчит. И долго ещё будет молчать, может быть, до самой осени. Лучше бы своим солдатским ремнём отходил пониже спины, но нет, он ничего не сделает и не скажет. Он примется издеваться над сыном, мучая долгим, полным тоски взглядом, кричащим: «Я в тебе разочарован». Этот взгляд хуже всего. Юрка на мгновение задумался, может, не домой бежать, а к «папиной» бабушке? Она любит Юрку любым, она даже слова против не скажет, наоборот, втайне обрадуется и никому его не выдаст. Идея казалась очень заманчивой, но Юрка одёрнул себя: «Прятаться за бабушкиной спиной? Струсить? Вот ещё! Будто мне одного стыда мало. Родители с ума сойдут, когда им скажут, что их единственный и любимый ребёнок пропал, и окажется, что пропал-то он на самом деле. Что с матерью будет? Ой, а отец! Он ведь немым до конца жизни останется!» Юрка брёл медленно. В километре от лагеря лес одичал, местами приходилось перелезать то через кусты, то через поваленные стволы. Дорога выходила тяжёлой. Однажды Юрка даже провалился в рыхлую влажную землю и завяз, будто лагерь не хотел его отпускать и требовал повернуть обратно. А сам Юрка хотел другого — плакать. Жалобно так, по-детски, ведь, как бы он ни отвлекал себя планированием побега, как бы он ни подавлял болезненные, полные тоски и обиды мысли о Володе, они всё равно всплывали на поверхность. Таким нервным тоном он говорил, так посмотрел на него, когда присел на корточки, прямо как отец — разочарованно и с тоской. Нет, не надо думать об этом. Лучше о побеге. Лучше о преступлении и о наказании. Что Юрке за это сделают родители? Ну что они могут — запрут дома? Вряд ли, Юрка уже слишком взрослый для таких наказаний. Не будут деньги давать? Это обидно, но не смертельно — у Юрки и так в кармане обычно и двадцати копеек не бренчало, он привык. А может, вышлют его из города в сад к бабушке? Пожалуй, этот вариант будет для них самым заманчивым, не зря же мать, сердито вытирая руки о передник, грозилась, что, если Юрка опять подерётся с кем-нибудь в лагере, до осени в саду просидит. Юрка тогда нахмурился, весьма правдоподобно сделал вид, что угроза подействовала, он даже супом захлебнулся. Только на самом-то деле вовсе не испугался — в саду у него есть друзья, есть Федька Кочкин и Колька Целлулоид. Будут, как в прошлом году, втроём ночью шататься по саду, дежурить-сторожить, ловить хулиганов и ежей. Не только Федькой и Колькой хорош сад, есть ещё их двоюродный брат Вова. Если те двое помладше, то Вова старше даже Юрки. Да, точно старше, он уже точно окончил школу, он, скорее всего, ровесник Володи и такой же рассудительный и немного скучный. Его ведь и зовут так же — Владимир. Нет, этот мир, безусловно, жесток и ужасен! В нём везде напоминание о Володе, в нём живут одни Володи. Хотя, что удивляться, если вождь мирового пролетариата не кто иной, как Владимир, ещё бы полстраны его имя не носило. Имя, кстати, весьма красивое — Вла-ди-мир. Музыка, да и только. Мысленно пропевая это имя, Юрка запнулся о корягу и едва не вытянулся во весь рост. И всё-таки он будет страшно скучать. Он будет жалеть о том, что всё разрушил. Он больше никогда не увидит его. Никогда. Вообще. Ведь у Юрки не останется даже фото на память — их печатают под конец смены. В просвете за деревьями показалась дорога, а метрах в двухстах — остановка. Серая, как бетон, массивная, монолитная, будто вытесанная из камня, очень красивая — козырёк голубой крыши торчал расправленным то ли самолётным, то ли ласточкиным крылом. А прямо под козырьком толстыми, железными, местами ржавыми буквами значилось «Пионерлагерь». Дорогу перейти труда не составило, запомнить расписание — тоже. Здесь проходил всего один маршрут «410». Юрка удивился: ни разу в жизни не видел трёхзначных номеров. В рейс автобус уходил в шесть с небольшим утра, на эту остановку прибывал в семь десять. Юрка кивнул, запомнил. На прощание ещё раз пригляделся. Табличка старая, там, где был написан номер маршрута, — широкая трещина, так что, может быть, и не четыреста десятый. Но это неважно, главное, что конечная в городе, на автовокзале — вот где Юрка определённо увидит множество трёхзначных номеров. Собрав информацию для плана побега, он оглянулся вокруг и неожиданно для себя успокоился — такое здесь царило умиротворение. Идиллия пустынной трассы, шуршащего леса вокруг, прохлады под крышей старой остановки довершалась чистым голубым небом, в котором белыми зонтиками невесомо опускался на землю с десяток лёгких куполов парашютов. Юрка улыбнулся: как здесь, вдалеке от тревог, хорошо. Сел в тень на лавку и в последний раз повторил про себя решённое и утверждённое. План был такой: вечером сломать забор за новостроем, сделать лаз, как в прошлом году. Собрать вещи, а утром, пока все спят, сбежать. Добраться до остановки, сидеть, ждать. Потом домой. Получить по первое число от мамы, ждать кары небесной от отца. И тосковать. Так тосковать по Володе, что выть, что рыдать в подушку, что кататься не по полу, а по потолку. Ну зачем же он сделал это?! Юрка спрятал лицо в ладонях. Ну зачем? Как же теперь он будет совсем один с этим непонятным, сладко-горьким чувством? Виноватый, одинокий, до полусмерти загрызаемый совестью? Когда жажда, мучившая его битый час, стала невыносимой, Юрка встал с места, сплюнул густую слюну и повернул назад, в лагерь. Брёл точно так же по лесу, снедаемый новыми сомнениями. Точно ли он был готов к этому — к тому, чтобы его не видеть? Чтобы сжечь все мосты, не оставив даже малейшего шанса на примирение, не попрощавшись, не сказав «прости». «Как я вообще додумался сделать такое? Как вообще смелости хватило? Как ему в глаза смотреть? Как простить то, что он оттолкнул? — десятки этих „как“ роились в голове: — Как я его унизил этим! Но как приятно было его целовать!» Юрка всё брёл и брёл, казалось, что дороге нет конца. Обратный путь обычно пролетал быстрее, но у Юрки всё не как у всех, у него даже сотня метров исчислялась километрами. Услышав неподалёку журчание родника, Юрка углубился в лес. Без труда нашёл ручеёк, попил. Жажда ушла, но от усталости начало клонить в сон. Вспомнилась Володина реакция, там, в сирени за электрощитовыми, и в голове зазвучало одно слово — «оттолкнул», заиграло, повторяясь, одно действие — оттолкнул. С одной стороны, правильно, что оттолкнул, с другой — так обидно, что хочется обвинить Володю во всех бедах. Юрка совершенно не понимал, что происходит с ним, чувствовал себя потерянным и рассеянным. Он не знал, что делать до завтра, куда ему идти в лагере, где спрятаться. Как бы он ни хотел остаться в тишине леса, возвращаться всё равно пришлось. Июльское солнце, пробиваясь сквозь густую крону диких лесных деревьев, падало на кожу, палило и противно щипало. И внутри Юрки тоже всё жгло, ныло и скребло. Он чувствовал себя заброшенным пыльным пианино, на котором давным-давно не играли, а использовали только как подставку для всякого хлама. Натянутые струны внутри ослабли, на часть из них попала вода, и они проржавели, педаль, которая должна была делать звучание более долгим, сломалась и запала… Сейчас открыть бы крышку — которая тоже, скрипнув, поддалась бы с трудом, коснуться пожелтевших от старости клавиш… Да только вместо трогающих душу звуков получилась бы ужасная какофония, пианино ведь давно расстроено, молоточки искривлены. Нажмёшь на «си», а зазвучит смесь с бемолем, «до» второй октавы и вовсе будет молчать, а при попытке сыграть залпом октаву вышла бы череда скрипучих и западающих нот. Их дружба с Володей была будто насквозь пронизана музыкой. Она звучала всегда: когда он увидел Володю на площади — гимном пионерии; в первую встречу в театре из радио «Каноном» Пахельбеля; на репетициях, — когда Маша играла на пианино; во время вечерних посиделок на каруселях она доносилась с танцплощадки, а потом зазвучала из динамиков радио уже под ивой. Чувства к Володе постоянно перекликались с музыкой, где Володя — там всегда была она. Скрипнув тяжёлыми воротами, Юрка проигнорировал вопросы дежурных, откуда он тут взялся и куда ходил, и поплёлся куда глаза глядят. Вокруг бегали дети. На их лицах не осталось ни следа тревоги из-за происшествия с Пчёлкиным. Так же как и ни следа не осталось от его с Володей дружбы. Она закончилась вчера, но смена была в самом разгаре. Так, может, оставался шанс хотя бы проститься полюбовно? Может быть, не надо вот так, сломя голову, бросаться в крайности и бежать от Володи? Никогда не увидятся же. Итак, план побега был, но, кроме плана, появилась растерянность, усталость и голод. Полдник Юрка пробегал в лесу. Ждать ужина оставалось ещё долго, в столовую идти смысла не было, там не дали бы и корочки хлеба — неудивительно, в смену Зинаиды Васильевны ему никогда ничего не перепадало. Можно было пойти на корты, но сил для игры не было, а смотреть, как играют другие, не хотелось. Можно было пойти в какие-нибудь кружки, но делать там нечего. Можно было на речку — и встретиться там с Володей. Нет, видеть его сейчас — самое худшее, что только можно придумать. Но Юрке так хотелось его увидеть именно сейчас. «Ничего не понимаю!» — прошептал он, а ноги сами повели его в театр. На площади девчонки прыгали в резинки, мальчишки стащили где-то бельевые прищепки и мастерили из них самострелы. Погружённый в себя, Юрка брёл, не замечая никого вокруг, только инстинктивно убрал руку за спину, когда кто-то маленький и юркий пробежал слишком близко и быстро. Юрка думал о кинозале. Там точно ещё никого не было, и там стояло пианино, и вдруг Юрке ужасно захотелось сесть за него, открыть крышку, положить руки на клавиши и, задержав дыхание, хотя бы невесомо провести по ним пальцами, почувствовать их. А может, сыграть что-нибудь? Что? Что бы он сейчас хотел услышать? Поглощённый мыслями о музыке, Юрка понял, что только за любимым инструментом, только так и никак иначе, он сможет разобраться в себе. Что ничто другое, кроме музыки, не способно его успокоить. Что только она может пройти сквозь него, поселиться в душе, навести там порядок и выудить из самых глубин понимание того, что с ним происходит. Только музыка способна успокоить душу, примирить с собой, образумить чувства, объяснить ему всё. Чтобы заставить себя коснуться фортепиано, Юрке нужно было побороть кажущийся непобедимым страх. Но что такое тот редкий, колющий страх перед этим — тупым, ноющим, который Юрка испытывал всю прошедшую ночь и весь сегодняшний день? Сильный ли страх — неважно, важно то, что Юрка боялся слишком долго. Как кожа со временем грубеет и теряет чувствительность, Юркино сердце огрубело, ему стало почти всё равно, что-то внутри него притупило эмоции. Так вдруг у него наконец получится? В кинозале было прохладно и темно. Все его помещения освещались лишь редкими лучиками солнца, пробивающимися из-под плотной ткани задёрнутых синих штор. Зал будто бы спал, в умиротворении и тишине, но пусто там не было. На сцене, уткнувшись носом в тонкую стопку бумаги и что-то тихо шепча, шагал из угла в угол Олежка. — Вы разве не на речке? — удивлённо и довольно громко спросил Юрка. Олежка вздрогнул и остановился. — О, Юла! А мы всё, велнулись уже. — Ясно. А где… Володя? — Юрке стало тревожно — вдруг он где-то здесь? — Занят он. Пчёлкин устлоил дивелсию. Он соолудил бомбу из калбида, хотел отплавить Саньку на Луну. Санька ведь у нас мечтает лаботать на Байконуле. Но у Петьки не вышло, летательный аппалат взолвался. — Калбида? — повторил, будто передразнил Юрка, но Олежка ничуть не обиделся. — Ну да, калбид. — А, карбид! — Юрка с трудом угадал любимый химикат детства и подумал вслух: — Ну правильно — карбид. Так вот что искал Пчёлкин на стройке! Вот зачем в камнях копался. И лак пропал у девчонок не просто так! «Там совсем чуть-чуть оставалось, на донышке». Ну правильно — на донышке, вот бомба и взорвалась раньше времени. Её из пустых баллонов делать надо. — Да-да-да. Там та-а-к шалахнуло! Девчонки в кусты, мальчишки в кусты, Саньке нос лазбили, кловь хлещет, всю площадку залил. Лена давай визжать. Ух как стлашно было! Ну вот Володя его к дилектолу и повёл. Там до сих пол и сидят. А ты почему на лечку не плишёл? — Да так, дела были. — А завтла плидёшь? — спросил Олежка с надеждой. — А сюда зачем плишёл? Тоже дела? — Я… я поиграть на пианино хочу. Ты не говори никому, ладно? Я плохо играю, стесняюсь. Вот и решился, пока никого нет. — Вон оно что. Ну ты иглай тогда, я пойду. У меня тоже кх… дела, — улыбнулся Олежа и умчался вприпрыжку, Юрка не успел ему и слова крикнуть вдогонку. Вот он остался один. Вот оно — пианино. В Юркиной комнате стояло такое же, с одной разницей — его пианино покрылось пылью и было завалено чем попало: одеждой, игрушками, книжками, до самого верху, так, что крышки не видно. А это чистое, блестящее, красивое. В два шага Юрка оказался у инструмента. Включил настольную лампу, что стояла на крышке, и только увидел освещённые тёплым жёлтым светом клавиши, как его снова охватила паника. «Этот страх — ничто после ужаса, пережитого вчера. И чувство собственной ничтожности — ничто после того унижения, когда Володя меня оттолкнул», — подбодрил он себя странным, но оказавшимся действенным способом. Снова шагнул к пианино. Сел, поднял руку и осторожно нажал на клавишу. Предвкушение глубокой, низкой «до» электрическим разрядом прошло от пальцев к груди. Казалось бы, какая мелочь — выдать один единственный звук, но чего ему стоило перебороть себя. Сердце радостно затрепетало — он смог. «До» грянула и покатилась по залу. Не зная себя от радости и наслаждения, Юрка негибкими без тренировок пальцами не ударял — погружался в клавиши, выдавая другие ноты, пытаясь вспомнить и наиграть что-нибудь простое. — Как же там было? — задумался. — Фа-диез, ля-диез. Фа или ля? Не ля, фа. Фа, фа-диез. Или соль? Да что же это! Он пытался вспомнить мелодию, которую сочинил сам. Тогда она казалась ему такой простой, что он играл её с закрытыми глазами, радуя родителей и особенно «мамину» бабушку, которая мечтала, чтобы внук стал пианистом. За год без музыки Юрка забыл мелодию так прочно, что теперь она вспоминалась с большим трудом. А ещё беда — пальцы не гнулись. Юрка принялся их разминать и вспоминать мелодию визуально. — Фа-диез, ля-диез второй октавы, фа, фа-диез третьей октавы. Фа-бемоль третьей, ля второй, фа второй, ля второй. Да! Точно! Вспомнил! Вдруг все невзгоды ушли на второй план, вдруг все проблемы показались ничтожными — Юрка вспомнил, Юрка играл! Он наконец-то играл, он подчинял своей воле клавиши, он извлекал прекрасные звуки, он чувствовал, что может всё! Знал, что нет таких вершин, которые был бы не в состоянии покорить! Восторг унёс его из этого мира в другой, уютный, тёплый и звучный. Юрка будто взметнулся в космос и парил там, зачарованный белыми и жёлтыми вспышками звёзд. Только в его космосе звёздами были звуки. Дверь кинозала тихонько скрипнула, но Юрка не обернулся. — Фа-диез, ля-диез, фа, фа-диез. Фа-бемоль, ля, фа, ля… — шептал он, наигрывая то же самое снова и снова, перебегая рукой от второй октавы к третьей, вспоминая забытые движения. Вдруг раздался яростный топот «Взрослый, — предположил Юрка, — шаги тяжёлые» — но тут же об этом забыл. Всецело поглощённый музыкой, он больше не отвлекался, не смотрел вокруг и не слушал ничего, кроме музыки. Шаги резко замолкли, потом одинокие, заглушённые нотами, стали негромко приближаться к нему. Кеды нежданного гостя чуть поскрипывали на лакированном паркете, руки протирали платочком очки, платочек шуршал, но всё это было безразлично Юрке. Фа-диез, ля-диез второй октавы, фа, фа-диез третьей октавы, фа-бемоль третьей, ля второй, фа второй, ля второй… — Никогда больше так не делай, — дрожащим голосом попросил Володя. Юрка замер — не показалось ли? Нет. Выходило, что и топот был его. Юрка повернулся. Володя стоял в круге света возле сцены, тяжело дыша. Глядя в пол, он медленно, глубоко вздохнул и только надел очки, как тут же, будто по волшебству, стал совершенно спокойным. «Вот он, пришёл, — произнёс Юркин внутренний голос. — Сам пришёл. Ко мне пришёл. Опять. И зачем?» — Чего именно не делать? — негромко пробормотал Юрка. — Не пропадай. Тебя не было пять часов! — Ладно, — только и смог пробормотать Юрка, наблюдая, как Володя осторожно садится рядом с ним на широкий пуфик. — Думал, убью тебя, как найдёшься, — грустно хмыкнул он. — Я ведь искал. Сначала сам, а потом ещё шпионов расставил, чтобы передали мне, где ты. Если бы не Олежка, до вечера бы не знал, где ты и что с тобой. Не знаю, что бы тогда стал делать. — Это хорошо, — подал голос Юрка, — что ты пытаешься делать вид, будто ничего не случилось. Я тоже так хочу, но не получится. Руки задрожали, в голову опять ворвался кавардак мыслей и эмоций. Юрка снова положил пальцы на клавиатуру, стал вспоминать вторую часть мелодии. Только так он и мог сохранить самообладание. «Фа, фа-бемоль. Чёрт, нет, не так. Фа, фа-диез. Или бемоль? Чёрт!» Володя проигнорировал его выпад и продолжил: — Я не пытаюсь делать вид. Наоборот… Я вообще зачем пришёл. Конечно, кроме того, чтобы узнать, что ты жив-здоров… — Он смущённо прокашлялся. — У меня было много времени, чтобы подумать о произошедшем. Всю ночь решал, как и что буду делать. Целую ночь — и всё зря, всё не о том! Мне ведь и в голову не приходило, что это может быть всерьёз. То есть нет, конечно, приходило, но я гнал эти мысли — слишком фантастические. А оказалось, что всё наоборот. И я запаниковал. Сказал совсем не то, что нужно говорить. И не то, что на самом деле хотел бы сказать. Но пока искал тебя, — он выделил последнее, — пять часов, снова обдумал всё. На этот раз правильно. Ну, и пришёл сюда, чтобы сказать, что решил. «Фа, фа-диез…» Стоп. — Какая теперь разница? Мы ведь больше не друзья — Конечно нет. Какие мы после этого «друзья»? «Да, не друзья. После этого, конечно, мы больше не друзья», — Юрка весь сегодняшний день понимал это, но нужно было услышать это от Володи, чтобы окончательно утратить надежду. Они замолчали. Володя сидел, сложив руки на коленях, и смотрел на Юркино отражение в лакированной передней панели. Юрка и сам боковым зрением наблюдал за ним. Не хотел наблюдать, а наблюдал. Не хотел сидеть рядом — уж очень тесно, когда он так близко, — но сидел. «Фа-диез, ля-диез, фа, фа-диез на октаву выше, фа-бемоль, ля нижняя, фа…» — звучало неуверенно, запинаясь. — Юра, неужели тебе совсем не страшно? — От чего мне должно быть страшно? — От того, что ты сделал! Конечно, ему было страшно. А ещё — непонятно и очень больно, но куда страшнее и больнее было понимать, что своим поступком он потерял Володю. Вот так вот взял и всё разрушил. — Какой же ты всё-таки ребёнок, — не дождавшись его ответа, вздохнул Володя. — Но на самом деле я тебе даже завидую. Юрка молчал. — Твоя безрассудность и правда вызывает зависть. Ты с такой лёгкостью нарушаешь правила, плюёшь на всё и совсем не думаешь о последствиях… Мне бы тоже так хотелось. Чтобы хотя бы раз… хотя бы раз поступить не так, как «надо», а как хочется. Знал бы ты, как надоело постоянно думать о правильности своих поступков! Иногда я становлюсь настолько зацикленным на самоконтроле, на том, что делаю, говорю и как веду себя… что порой это доходит до паранойи и панических атак. В такие моменты я физически не могу трезво оценивать происходящее, понимаешь? А твой поступок вообще показался мне катастрофой. Но… может, всё не так плохо? Может, я преувеличиваю? Юрка не понимал, к чему Володя клонит. Он побоялся прерывать этот монолог, ведь сейчас был способен лишь на то, чтобы просто выплеснуть эмоции и, не обдумав, высказать, что есть на душе. Побоялся снова смутить его и себя и окончательно доломать то, что уже сломано. И не нашёл ничего лучше, чем снова промолчать. Тем более что в горле давно стоял тугой ком, который не давал не только говорить, но и даже дышать. Володя же выжидающе уставился на отражение в лакированной панели. Его растерянный взгляд блуждал по Юркиному лицу, подолгу задерживаясь на глазах, будто Володя искал в них ответ. Но, не найдя его, он ещё раз смущённо прокашлялся: — Юр, я вот о чём думал и хочу узнать твоё мнение. Существуют же очень близкие друзья, которые… ну, очень близкие, особенные. Например, я в школе и в институте видел, как ребята под ручку ходят или вообще в обнимку сидят. — Ну и что? — наконец, Юрка проглотил застрявший в горле ком и заговорил. — Ну ходят и пусть себе ходят. На то они и близкие люди, им можно. Не то что мы. — Как думаешь, они целуются? — Ты что, издеваешься? Мне-то откуда знать, у меня никогда не было никаких «особенных» друзей! — А я? — прозвучало чуть жалобно. — А ты к Маше иди. Она небось заждалась. — Юр, ну перестань. Маша — это просто отдыхающая, такая, как все. — Такая, как все… — передразнил Юрка. При упоминании её имени он принялся колотить по клавишам, чтобы звучало громче, чтобы не слышать внутреннего голоса, его монологов, снова пробуждающих ревность. Юрка не осознавал, что играет всё увереннее: «Фа-диез, ля-диез ниже, фа, фа-диез выше, фа-бемоль, ля, фа ниже и ля». Что играет уже по памяти и не глядя: «Фа, фа-диез, фа-бемоль, ля-диез вниз и ещё фа диез, ля, фа и фа-диез вверх». Он не мог отвести взгляда от Володиного отражения. Тот сидел бледный, робко поглядывал на него и кусал губы: — Мне не хочется думать о случившемся плохо. Но, как ни стараюсь, думаю. Возможно, у меня опять паника и паранойя и я снова раздуваю из мухи слона, но мне очень страшно. Юра, скажи, а ты-то что об этом думаешь? — О чём именно? Володя пододвинулся ещё ближе, Юрка заиграл ещё громче. — Ты это сделал потому, что… — Володя запнулся, вытер ладонью испарину на лбу. — Ты будешь?.. То есть ты хочешь быть для меня не простым, а особенным… другом? Юрка ударил совсем громко: «Фа-диез, ля-диез, фа, фа-диез вверх, фа-бемоль, ля второй, фа и ля вниз. Фа, фа-диез выше, фа-бемоль, ля-диез вниз, фа диез и ля, фа и фа-диез вверх!» — Да хватит! Я не могу кричать о таком! «Фа-фа-фа-фа», — у Юрки задрожало всё внутри. Володя схватил его руку и прижал к клавишам. Всё замерло: музыка, дыхание и сердце. Юрка обернулся. Володино лицо было в паре сантиметров от его, он снова чувствовал его дыхание на своих щеках. От Володиной близости замирали даже мысли, по телу бежали мурашки. Его холодные пальцы подрагивали, сжимая Юркину руку, глаза за стёклами очков лихорадочно блестели. Володя натужно сглотнул и прошептал: — Может, на самом деле нет ничего плохого в том, чтобы поцеловать… особенного друга? И тут до Юры дошло, о чём последние десять минут Володя пытался сказать. Не просто дошло, а рухнуло камнепадом. Не по голове, а по сердцу — оно приняло удар на себя, Юрку аж качнуло. — Володя… ты чего? — он задал самый дурацкий на свете вопрос только для того, чтобы убедиться, не послышалось ли. — Ты чего говоришь, ты кого обманываешь — меня или себя? — Никого — То есть… ты уверен, что это даже не самообман? Володя покачал головой, облизнул сухие губы: — Нет. А ты? Едва дыша, Юрка захлопал выпученными от волнения глазами и сжал его пальцы. Сердце забухало в горле, Юрка прохрипел: — Да, — он не понял сути вопроса, ему просто хотелось сказать «да». Юрка не мог поверить в происходящее. Володя сам приблизился к нему и чуть склонил голову. Зрачки у него расширились, смотрел он взволнованно, держал Юрку за руку. Он держал его за руку! Не так, как обычно, а нежно и трепетно. Водил по кисти пальцами. Губы у него сухие, пахло от них приятно. Разве всё это возможно? А ему-то, Юрке, что было делать — губы сворачивать трубочкой? У электрощитовых он об этом не думал. Но то было вчера — очень-очень давно и не с ним. А сейчас Юрке бы главное — не задохнуться от восторга и не оглохнуть от сердцебиения. Он закрыл глаза и наклонился. Ощутил дыхание уже не на щеке, а ниже. Но тут крыльцо кинозала скрипнуло. — Алые звёзды на рельсах горят, трамвай переехал отряд октябрят… — скандировал снаружи Сашка. Юрка резко отвернулся, неуклюже ударился бровью о дужку Володиных очков, вскочил на ноги и встал позади. Руки у Володи дрогнули, сами собой взметнулись вверх и с грохотом рухнули на клавиши. Какофоничное на все лады «брям-с» разнеслось по залу. — Фу какой дулацкий стишок! — ответил Олежка Сашке. Дверь открылась, на пороге толпилась вся малышня из труппы, старших ещё не было. Юрка дышал надрывно, будто только что бежал. А Володя сидел за пианино и, хлопая глазами, непонимающе смотрел то на клавиши, то на вошедших. — Вы так рано сегодня… время общественных работ ещё не прошло… — пробормотал он севшим голосом. Юрка внутренне взвыл: «Как хорошо, что ступеньки скрипят!» — но вслух ничего сказать не решился. Примечания: (1) Марат Казей — белорусский и советский пионер-герой, юный красный партизан-разведчик, Герой Советского Союза P.S. Кстати, у нас вот тут есть паблик - https://vk.com/redis.medved со всякими плюшками к пионерам. Ну там интересные артики и картиночки, музыкальное сопровождение, сообщения о новых главах, опросики и такое прочее, специально для читателей. Заходите! жүктеу/скачать 0,6 Mb. Достарыңызбен бөлісу:
|